В этот день, 30 августа, они в знак дружбы обменялись фотографиями. Шаляпин подарил сделанное накануне совместное фото с надписью:
«Как бы желал я, дорогой мой Алексей Максимович, быть с тобой всегда вместе, не только здесь на земле, но и там… где вечность и – жизнь бесконечная –
“Люблю” – вот всё, что я тебе скажу.
М. Горькому
Ф. Шаляпин.
Н. Новгород, 30/VIII 901».
Пешков преподнес свое недавнее фото с надписью:
«Великому артисту Фёдору Ивановичу Шаляпину.
М. Горький – преклоняясь пред его могучим талантом.
30-го августа 1901. Нижний-Новгород».
Писатель подарил еще одну фотографию со словами: «Простому, русскому парню Феде от его товарища по судьбе А. Пешкова», а также 1-й том своих «Рассказов» (СПб.: Знание, 1901), написав на нем:
«Милый человек Фёдор Иванович!
Нам с тобою нужно быть товарищами, мы люди одной судьбы. Будем же любить друг друга и напоминать друг другу о прошлом нашем, о тех людях, что остались внизу и сзади нас, тогда как мы с тобой ушли вперед и в гору. И будем работать для родного искусства – для славного нашего народа, мы – его ростки, от него вышли и – ему всё наше!
Вперед, дружище! Вперед, товарищ, рука об руку!
М. Горький
Нижний. 30-го августа».
Свободное от выступлений время Фёдор Иванович старался провести с Алексеем Максимовичем. Друг семьи Пешковых Вера Николаевна Кольберг вспоминала: «Если спектакля не было – он (Шаляпин. – Е. Н.) приезжал на целый вечер, устраивал настоящий концерт».
В предпоследний день своего пребывания в Нижнем Новгороде, 4 сентября, Шаляпин по просьбе Пешкова устроил в Городском театре благотворительный концерт, выручка от которого поступила в фонд постройки Народного дома Общества распространения начального образования в Нижегородской губернии. Аккомпанировала певцу В. А. Виноградова. В концерте также приняли участие виолончелист А. И. Сметан-Сандок и певица В. П. Антонова. Во время концерта были исполнены: «Узник» и «Перед воеводой» А. Г. Рубинштейна, «Ни слова, о друг мой» П. И. Чайковского, Песня варяжского гостя из оперы «Садко» Н. А. Римского-Корсакова, «Старый капрал» и «Червяк» А. С. Даргомыжского, «Ночной смотр» М. И. Глинки, «Песня о блохе» М. П. Мусоргского, «Песня о дьячке» Ю. И. Блейхмана, «Я не сержусь» и «Два гренадера» Р. Шумана, «Старая песня» Э. Грига, Серенада Мефистофеля из оперы «Фауст» Ш. Гуно и др. На следующий день «Нижегородский листок» написал: «Кроме пяти номеров, назначенных по программе, артист спел много романсов на бис. Восторг публики был неописуем… Шаляпину были поднесены роскошный альбом с видами Поволжья и Нижнего Новгорода, вложенный в папку, от М. Горького и П. Малиновского; букет цветов, на атласной ленте которого было оттиснуто золотом: “Великому артисту Фёдору Шаляпину от нижегородцев”».
На следующий день Шаляпин покинул Нижний Новгород. Вскоре после его отъезда Пешков написал Леониду Андрееву: «Шаляпин мне понравился – свыше всякой меры». Через неделю, 13 сентября, сообщил К. П. Пятницкому: «Шаляпин – это нечто огромное, изумительное и – русское. Безоружный, малограмотный сапожник и токарь, он сквозь терния всяких унижений взошел на вершину горы, весь окутан славой и – остался простецким, душевным парнем. Это – великолепно! Славная фигура!» Наиболее подробно свое впечатление от общения с Шаляпиным Пешков изложил в письме к В. А. Поссе (около 12 октября 1901 года), с которым тогда был особенно близок:
«…Был здесь Шаляпин. Этот человек – скромно говоря – гений. Не смейся надо мной, дядя. Это, брат, некое большое чудовище, одаренное страшной, дьявольской силой порабощать толпу. Умный от природы, он в общественном смысле пока еще – младенец, хотя и слишком развит для певца. И это слишком – позволяет ему творить чудеса. Какой он Мефистофель! Какой князь Галицкий! Но – всё это не столь важно по сравнению с его концертом. Я просил его петь в пользу нашего народного театра. Он пел: “Двух гренадеров”, “Капрала”, “Сижу за решеткой в темнице”, “Перед воеводой” и “Блоху” – песню Мефистофеля. Друг мой – это было нечто необычайное, никогда ничего подобного я не испытывал. Всё – он спел 15 пьес – было покрыто – разумеется – рукоплесканиями, всё было великолепно, оригинально… но я чувствовал, что будет что-то еще! И вот – “Блоха”! Вышел к рампе огромный парень, во фраке, перчатках, с грубым лицом и маленькими глазами. Помолчал. И вдруг – улыбнулся и – ей-богу! – стал дьяволом во фраке. Запел негромко так: “Жил-был король когда-то, при нем блоха жила…” Спел куплет и – до ужаса тихо – захохотал: “Блоха? Ха, ха, ха!” Потом властно – королевски властно! – крикнул портному: “Послушай, ты! чурбан!” И снова засмеялся дьявол: “Блохе – кафтан? Блохе? Ха, ха!” И – это невозможно передать! – с иронией, поражающей, как гром, как проклятие, он ужасающей силы голосом заревел: “Король ей сан министра и с ним звезду дает, за нею и другие пошли все блохи в ход”. Снова – смех, тихий, ядовитый смех, от которого мороз по коже подирает. И снова, негромко, убийственно-иронично: “И са-амой королеве и фрейлинам ея от блох не стало мо-о-очи, не стало и житья”. Когда он кончил петь – кончил этим смехом дьявола – публика, – театр был битком набит, – публика растерялась. С минуту – я не преувеличиваю! – все сидели молча и неподвижно, точно на них вылили что-то клейкое, густое, тяжелое, что придавило их и – задушило. Мещанские рожи – побледнели, всем было страшно. А он – опять пришел, Шаляпин, и снова начал петь – “Блоху”! Ну, брат, ты не можешь себе представить, что это было!
Пока я не услышал его – я не верил в его талант».
Самому Шаляпину Пешков написал 26 или 27 сентября 1901 года: «Никогда не забуду о днях, проведенных с тобою! Славный ты парень, Фёдор!» В этом же письме Алексей Максимович попросил: «Дело в том, что меня высылают из Нижнего в Арзамас, на какой срок – пока еще не знаю. А я подал прошение, чтобы разрешили мне ехать в Ялту, вот если ты можешь, то похлопочи, чтоб меня туда пустили». Шаляпин откликнулся на просьбу, 13 октября 1901 года сообщил:
«Милый Лекса вчера получил письмо Святополк-Мирского разрешением тебе ехать Ялту радостью сообщаю декабре буду Петербурге похлопочу дальнейшем крепко как люблю целую целую также ручки милой хорошей Катерине.
Приветствую всех.
Твой Фёдор Шаляпин».
7 ноября 1901 года Пешков выехал из Нижнего Новгорода для лечения на юг. На следующий день прибыл в Подольск, где под наблюдением жандармов ожидал вечернего поезда, следовавшего в Крым. Тут для встречи с писателем в Подольск из Москвы приехали Ф. И. Шаляпин, Л. Н. Андреев, И. А. Бунин, К. П. Пятницкий, Н. Д. Телешов и А. К. Шольц. Н. Д. Телешов вспоминал:
«Заболевший Горький переселялся из Нижнего Новгорода в Ялту. Путь лежал через Москву, где Горький должен был пробыть от утреннего поезда до вечернего. Это пребывание в Москве показалось кому-то опасным, и жандармы семью Горького пропустили в Москву, а его самого на товарной станции, перед самой Москвой задержали, потом посадили в другой вагон, поставили вагон с нижегородской линии на курсовые рельсы, так как эти два пути здесь перекрещиваются, и отогнали за полсотни верст в город Подольск.
В половине дня нам стало всё это известно, и мы немедленно небольшой группой – Леонид Андреев, Бунин и я – поехали с дачным поездом в Подольск узнать – в чем дело. В числе поехавших одновременно с нами был Пятницкий, заведывавший издательством “Знание”, и переводчик Горького на немецкий язык, Шольц, нарочно приехавший из Берлина в Москву, чтоб увидать, как живут в России знаменитые писатели. <…>
Сюда же, на свидание с Горьким, приехал и Ф. И. Шаляпин. Здесь, на платформе станции Подольск, мы все с ним познакомились. Через минуту начальник станции с дежурным жандармом впустили нас в “дамскую комнату”, где беспокойно шагал из угла в угол, заложив руки за спину, Алексей Максимович. Увидав в дверях первых двоих, он остановился вдруг и протянул вперед руки. За первыми показались двое вторых, потом третьи. Удивление и радость были в его глазах. <…>
До обратного нашего поезда было времени часа три. Сидеть в дамской комнате было более чем неудобно, и мы решили поехать в город, отстоявший от станции минутах в десяти езды. Пришлось, однако, иметь дело с жандармом.
Ныряя в широких санях по подольским ухабам, мы добрались среди зимних сумерек до какого-то ресторана, по словам извозчиков, “первоклассного” и лучшего в городе. Здесь отвели нам отдельный кабинет, в котором мы еле уместили свои шубы, навалив их кучами одну на другую на маленьком диване и на столе; но сесть нам, семерым, было уже совершенно некуда. Тогда отвели нам второй кабинет рядом с шубами, такой же крошечный. Здесь мы и устроились, но так, что дверь в коридор пришлось оставить открытой, иначе все семеро мы не вмещались, а дверное отверстие занавесили скатертью – от любопытствующих.
Пока нам готовили чай, пока накрывали ужин, по городу уже пошел слух, что приехал Горький с писателями и что с ним – Шаляпин. И вот к вокзалу потянулись вереницы людей… А в “первоклассном” ресторане нашем происходило в это время следующее:
Только что мы устроились за занавеской и начали разговаривать, как до слуха нашего донеслось приближающееся звяканье шпор, и мимо кабинета прошло несколько пар ног, что было видно из-под скатерти, не доходившей далеко до пола. Немец наш забеспокоился: что это значит? Затем, через минуту, не выдержал и вышел в коридор, откуда вернулся взволнованный и побледневший.
– Они роются в наших шубах, – в ужасе сообщил он.
Но ему спокойно ответили, что это у нас дело обычное и что не стоит волноваться из-за пустяков: чему быть, того не миновать, как говорит пословица. А еще через несколько времени, робко приподняв нашу скатерть-занавеску, появился смущенный хозяин, кланяясь и извиняясь, с домовой книгой в руках. Он положил эту книгу на стол и просил всех нас расписаться: кто мы такие, откуда, где наши квартиры и как всех нас зовут, уверяя, что у них в городе такой порядок, чтобы приезжие писали о себе всю правду.