Затем в “Правительственном вестнике” и всех русских газетах напечатано объявление “от Академии наук”, в котором сообщалось, что, выбирая А. М. Пешкова-Горького, мы не знали о факте его привлечения к дознанию по 1035 статье и, узнав об этом, как бы признаем (сами) выборы недействительными.
Мне кажется, что, участвуя в выборах, я имел право быть приглашенным также к обсуждению вопроса об их отмене. <…> Всякое мнение по своей природе имеет цену лишь тогда, когда оно независимо и свободно… Только я сам могу правильно изложить мотивы моего мнения и изменить его, а тем более объявить об этом изменении. Всякая человеческая власть кончается у порога человеческой совести и личного убеждения. Даже существующие у нас законы о печати признают это непререкаемое начало. Цензуре предоставлено право остановить оглашение того или другого взгляда, но закон воспрещает цензору всякие посторонние вставки и заявления от имени автора. Мне горько думать, что объявлению, сделанному от имени Академии, суждено, впервые кажется, ввести прецедент другого рода, перед сущностью которого совершенно бледнеет самый вопрос о присутствии того или другого лица в составе почетных академиков».
Академическое собрание в связи с аннулированием избрания Пешкова в почетные члены Академии наук созвано не было. Поэтому 25 июля В. Г. Короленко направил в Отделение русского языка и словесности и в Разряд изящной словесности Академии наук заявление, в котором говорилось:
«…К первоначальному моему заявлению (имеется в виду письмо на имя А. Н. Веселовского от 6 апреля 1902 года. – Е. Н.) мне придется прибавить немного. Вопрос, затронутый “объявлением”, не может считаться безразличным. Статья 1035 есть лишь слабо измененная форма административно-полицейского воздействия, имевшего большую роль в истории нашей литературы. В собрании, считающим в своем составе немало лучших историков литературы, я не могу перечислять всех относящихся сюда фактов. Укажу только на Н. И. Новикова, Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Аксаковых. Все они в свое время подвергались административному воздействию разных видов, а надзор над А. С. Пушкиным, мировой славой русской литературы, как это видно из последних биографических изысканий, – не только проводил его в могилу, но длился еще 30 лет после смерти поэта. Таким образом, начало, провозглашенное в объявлении от имени Академии, проведенное последовательно, должно было бы закрыть доступ в Академию первому поэту России. Это в прошлом. В настоящем же прямым его следствием является то, что звание почетного академика может быть также и отменяемо внесудебным порядком, по простому подозрению административного учреждения, постановляющего свои решения без всяких гарантий для заподозренного, без права защиты и апелляций, часто даже без всяких объявлений. <…>
Ввиду всего изложенного, то есть:
что сделанным от имени Академии объявлением затронут вопрос, очень существенный для русской литературы и жизни,
что ему придан характер коллективного акта,
что моя совесть как писателя не может примириться с молчаливым признанием принадлежности мне взгляда, противоположного моему действительному убеждению,
что, наконец, я не нахожу выхода из этого положения в пределах деятельности Академии, –
я вижу себя вынужденным сложить с себя нравственную ответственность за “объявление”, оглашенное от имени Академии, в единственно доступной мне форме, то есть вместе с званием почетного академика.
Поэтому, принося искреннюю признательность уважаемому учреждению, почтившему меня своим выбором, я прошу вместе с тем исключить меня из списков и более почетным академиком не числить».
Ровно через месяц, 25 августа, аналогичное заявление в Академию наук направил А. П. Чехов. Никто больше в знак протеста из состава Академии наук не вышел.
7 апреля 1902 года в гости к Пешкову на дачу «Нюра» приехал Шаляпин. Е. П. Пешкова вспоминала:
«С начала 1902 года Алексей Максимович очень ждал Фёдора Ивановича в Олеиз, где мы поселились. Провожая Алексея Максимовича в Подольске, Шаляпин обещал приехать к нему, как только мы устроимся. Мечтали встретить вместе Новый год, но Фёдор Иванович был занят и смог приехать только на пасху.
Была весна. Зацвел миндаль. Через дорогу от дачи “Нюра”, в которой мы жили, тянулась к морю миндальная роща.
Получив телеграмму Фёдора Ивановича, мы с нетерпением ждали его. Приехал он под вечер. Вошел в дом, неся в одной руке ведро квашеной капусты с яблоками, а в другой миску из карельской березы в серебряной оправе с эмалевыми инкрустациями и такими же деревянными ложками. За ним следовал его спутник, сгибаясь под тяжестью корзины с шампанским.
С приездом Шаляпина в доме сразу воцарилось праздничное настроение».
9 апреля два друга, вместе со Скитальцем, решили навестить Л. Н. Толстого. Скиталец вспоминал:
«Это была весна 1902 года.
На даче “Нюра” жил тогда Горький на рассвете своей славы: вся читательская Россия, жаждавшая обновления и предчувствовавшая близость революции, думала, что у Горького в кармане лежит путь в обетованную страну, текущую млеком и медом, к заветному острову свободы <…>
Шумно и весело было у Горького на “Нюре”, наехали гости, приехал Шаляпин.
И когда, наконец, все они схлынули, из гостей остались только двое: Шаляпин и я, приехавший поправлять здоровье, расстроенное тюрьмой.
Тогда Горький сказал Шаляпину:
– А не сходить ли нам сейчас к Толстому?
Оказалось, что Толстой жил тогда в Гаспре, в десяти минутах ходьбы от “Нюры”.
– Пойдем! – согласился Шаляпин.
Я попросил их взять меня с собою. Горький, не раз бывавший у Толстого в Ясной Поляне, стал меня отговаривать.
– Не советую! – сказал он. – Неприятно вам будет! Я вот про себя скажу: ведь какой ни наесть, а все-таки я – писатель, но, когда говоришь с Толстым, черт знает отчего, чувствуешь себя каким-то мальчишкой, ей-богу! Не человек говорит, гора говорит!
Шаляпин заступился за меня. Они посоветовались, поспорили и, наконец, решили взять меня с собой в путешествие к Человеку-Горе́.
Мы отправились к нему прямиком по тропинке, через какую-то рощу, перелезли через изгороди, карабкались на гору и, наконец, минуя Кореиз, вылезли прямо к сумрачному замку из темного камня, выстроенному в средневековом, рыцарском стиле. <…>
Пока шли, Горький рассказывал, что Толстой оправляется теперь от только что перенесенной им тяжелой болезни – кажется, воспаления легких. <…>
Мы взобрались на парадное крыльцо и позвонили.
Огромная дубовая дверь тотчас же отворилась.
Имена Горького и Шаляпина оказали быстрое действие: нас пропустили в зал.
Минут через пять вышла Софья Андреевна. Она в то время производила впечатление бодрой, моложавой женщины. Приняла нас приветливо и завела салонный разговор.
Потом сказала:
– Вы, вероятно, хотите видеть Льва Николаевича? Я уж ему говорила о вас: он очень извиняется, что не может принять вас, и очень сожалеет об этом, но слаб после болезни, ему вредно говорить. <…>
Высидев десять минут, мы поспешили уйти».
Через два дня Пешков и Шаляпин пошли в гости к другу писателя старшему врачу ялтинской земской больницы Александру Алексину. Находившийся тогда в Крыму пианист и композитор Александр Гольденвейзер 12 апреля отметил в дневнике: «Сегодня обедал и вечер провел у Алексина. Было много народу. Горький и Шаляпин были. Шаляпин очень много и превосходно пел. Мне пришлось играть – пианино мерзкое… Завтра пойду к Алексину, где ночуют Пешковы и Шаляпин. Покажу Шаляпину свои романсы. Потом вместе к Чехову поедем».
У Чехова друзья встретили И. А. Бунина, Скитальца, Н. Д. Телешова и других. Шаляпин пел под аккомпанемент М. П. Чеховой.
15 апреля Шаляпин подарил другу два альбома своих фотографий. 18 снимков, сделанных московским фотографом В. Г. Чеховским, изображают певца в различных ролях, сыгранных в основном в спектаклях Частной оперы С. И. Мамонтова. На фотографиях сделаны дарственные надписи, сопровождаемые цитатами из исполняемых певцом ролей, они подчеркивают смысл задуманного артистом образа. На первой странице одного из альбомов Шаляпин написал:
«Дорогой Алексей Максимович! Пусть эти карточки напоминают тебе, что есть твой верный друг Фёдор Шаляпин, страдающий искренно за каждое лицо, здесь находящееся. Обнимаю тебя, дорогой мой.
Твой Фёдор Шаляпин».
Во время последней встречи с А. П. Чеховым в эту поездку в Крым Пешков получил в подарок 1-й том его «Сочинений», изданный А. Ф. Марксом в 1899 году, с дарственной надписью: «Милому другу Алексею Максимовичу Пешкову (Максиму Горькому), на память об ялтинском житии в 1901–1902 гг. от Антона Чехова. 19 апреля 1902 г. Ялта». На следующий день Пешковы побывали у Л. Н. Толстого с прощальным визитом.
23 апреля Пешков выехал из Крыма. Через три дня он прибыл в Нижний Новгород, остановился в гостинице «Россия», а через 9 дней, 5 мая, был уже на месте своей ссылки – в Арзамасе. Поселился писатель в доме Подсосовых на Сальниковой улице. Близкая знакомая семьи Пешковых М. П. Подсосова (во втором браке Грацианова) вспоминала:
«В 1902 году, в мае, Горький был выслан в Арзамас. Екатерина Павловна спросила меня, не знаю ли я свободной квартиры в Арзамасе. В это время освободилась квартира в доме сестры, и я сообщила об этом Ек. Павл. Я поехала вместе с ней в Арзамас показать квартиру. Только что открылось железнодорожное сообщение… Екатерина Павловна сняла весь дом. Верхний этаж предназначила для приезжающих гостей, а нижний этаж для своей семьи.
Вскоре они поселились в Арзамасе. Внизу поселился Алексей Максимович с женой и пятилетним сыном Максимом. За Максимом присматривала их знакомая В. Н. Кольберг. <…>
Вид на Арзамас со стороны р. Теша
Летом я приехала к родным в Арзамас. Екатерина Павловна заходила за мной, когда у них бывали приезжие гости. Был у них Андреев, которого пугала мертвая арзамасская тишина, жил долго Скиталец, приезжал Чириков, доктор Н. И. Долгополов, доктор Алексин, З. Ф. Штюрмер с дочкой Наташей. Вспоминается мне один вечер. Алексей Максимович говорил наизусть целые страницы из произведений разных иностранных авторов. Я была поражена его изумительной памятью. В заключение он прочитал одно место из Исайи-пророка. Прочитал сильно.