Всегда твой Ф. Шаляпин
P. S. Статуэтки (нэцкэ, которые собирал Пешков. – Е. Н.), конечно, приволоку, когда поеду в Рим».
Спектакль по опере М. П. Мусоргского «Борис Годунов», о котором говорится в переписке, состоялся 18 апреля 1929 года в римском театре Королевской оперы. Но он мог сорваться. Н. А. Бенуа, сын известного художника, оформивший данную постановку, вспоминал:
«Приезд Горького в Рим как на грех совпал с лютой ссорой, вспыхнувшей на одной из репетиций, между дирижером Баваньоли и Шаляпиным на почве разногласия относительно темпов. Фёдор Иванович тщетно пытался на сцене отбивать рукой те темпы, которые он считал правильными, но Баваньоли сперва делал вид, что не замечает стремления Шаляпина установить нужный ему темп и даже не слышит, как его пение расходится с оркестром, однако, потеряв в конце концов терпение, резко остановил репетицию. Наступило зловещее молчание, и все мы, сидевшие в партере, почуяли, что беды не избежать… И вот после тяжелой паузы, Фёдор Иванович совершенно спокойным тоном, хоть в голосе и сквозила мучительная ирония, спросил дирижера по-итальянски:
– Дорогой маэстро, ну скажите же по совести – публика-то, заплатившая громадные деньги за билет, придет слушать вашу интерпретацию Бориса или мою?..
Вопрос этот, хоть по сути и совершенно резонный, жестоко обидел старика Баваньоли, который тут же, вместо ответа, почти бегом покинул свое место. При этом на высоком, гневном фальцете он кричал, что предоставляет “синьору Сьяляпин” самому дирижировать оркестром!.. Фёдор Иванович остался на несколько мгновений у рампы, развел руками и вдруг и сам покинул сцену, заявив, что он не собирается кому-либо вредить, тем более престарелому дирижеру. А потому пусть дирекция театра ищет себе другого баса!..
Подобный выход из положения, при полном аншлаге на оба спектакля, был бы равносилен трагическому краху дирекции, члены которой от такой перспективы совершенно растерялись! Лишь один южноамериканский импресарио, Оттавио Скотто (имевший тогда концессию на Римскую оперу), сообразил, что мои дружеские отношения с Шаляпиным могут спасти дело. Он просил меня догнать Шаляпина и попытаться уговорить его не отказываться от спектакля: театр готов пойти на любой компромисс и немедленно заменить Баваньоли другим дирижером. Я немедленно исполнил просьбу Скотто и в сопровождении молодого капельмейстера Квеста[15] кинулся в гостиницу к Шаляпину. Здесь мы его застали в состоянии сильного возбуждения: артист уже распоряжался о своем отъезде. Хотя принял он меня и радушно, но слышать не хотел ни о каком компромиссе! И тут я бросил последний козырь. – А знаете, Фёдор Иванович, в тот момент, как вы покидали театр, туда – с другого подъезда – вошел Алексей Максимович.
Лицо Шаляпина как-то сразу просияло. Тут же переменив свое решение, он забрал нас обоих в такси и помчался на встречу любимому другу.
– Ну, Кокочка, – сказал он мне по дороге, – коль сам Горький потревожился и прибыл на мой спектакль, я уж не могу так безнаказанно вольничать, а потому быть этому спектаклю – чего бы мне это ни стоило!..
Десять минут спустя мы трое, как ни в чем не бывало, снова очутились в театре. Здесь, на сцене, произошла трогательная встреча двух русских богатырей, не видавшихся лет восемь. Это вызвало восторг всех участников столь драматически прерванной репетиции и главным образом Оттавио Скотто, рассыпавшегося передо мной в самых красноречивых изъявлениях благодарности. Действительно, вышло так, будто я самолично спас его от непоправимого краха… А по совести говоря – не будь у меня тогда в запасе “горьковского” козыря, – едва ли так благополучно всё завершилось. Мне просто повезло!
С юным Квеста Шаляпин сразу нашел общий язык, и о разногласиях в темпах не было уже и речи!..».
Спектакль состоялся и прошел с большим успехом. Сохранилась сделанная Константином Коровиным запись его разговора с Шаляпиным, произошедшим, вероятно, после данного спектакля: «Он пел “Бориса” Мусоргского. Я ему сказал на сцене: “Ну, ты сегодня был удивителен!” – “Знаешь, Константин, – сказал он, – я сошел с ума: я думал сегодня, что настоящий Борис”».
После окончания спектакля Шаляпин пригласил своих гостей в подвальчик «Библиотека». Присутствовавшая на представлении сноха Горького Н. А. Пешкова вспоминала:
«В Рим приехали на машине, вел Максим, с нами поехал Иван Николаевич Ракицкий.
Приехав в Рим, остановились в гостинице, и в тот же вечер отправились слушать “Бориса Годунова”. Впечатление от спектакля осталось незабываемое. Игрой и пением Фёдора Ивановича потрясены были все в зале, независимо от возраста и национальности.
Чопорные англичане, сидевшие перед нами, в сцене смерти Бориса встали, забыв о сидящих сзади.
В антрактах Алексей Максимович, взволнованный и возбужденный игрой Фёдора Ивановича, ходил к нему за кулисы, а мы оставались в партере, боясь помешать их беседе.
По окончании спектакля, желая выразить Фёдору Ивановичу свое восхищение, за кулису пошли все мы. Там была Мария Валентиновна, вторая жена Фёдора Ивановича, с которой меня познакомили, Максим и Иван Николаевич были знакомы с ней раньше.
Фёдор Иванович и Мария Валентиновна пригласили нас поужинать в подвальчик, где всегда собирались артисты, художники, писатели; столы и стулья были сделаны из бочек, на полках по годам стояли коллекции вин. В нише подальше от публики нас ждал накрытый стол с разными закусками и винами. Кроме нас, были приглашены художник Коровин, Н. Бенуа и еще кто-то, не помню.
За столом было очень весело. Фёдор Иванович и Коровин, оба блестящие рассказчики, состязались в остроумии.
Все были в очень хорошем настроении. Алексей Максимович и Максим много интересного рассказывали о Советском Союзе, отвечали на массу вопросов, в заключение Алексей Максимович сказал Фёдору Ивановичу: “Поезжай на родину, посмотри на строительство новой жизни, на новых людей, интерес их к тебе огромен, ты захочешь остаться там, я уверен”. Мария Валентиновна, молча слушавшая, вдруг решительно заявила, обращаясь к Фёдору Ивановичу: “В Советский Союз ты поедешь только через мой труп”.
После такого заявления жены Фёдор Иванович как-то сразу затих, настроение у всех упало, Алексей Максимович замолчал, Максим помрачнел».
3 мая 1929 года Шаляпин сообщил дочери Ирине из Парижа: «Я только что приехал из Рима на машине (Isotta Fraschini), там купил ее по случаю недорого. В Риме я пел два вечера (18 и 20 апреля. – Е. Н.) Бориса Годунова – успех имел колоссальный. Алексей Максимович приезжал из Сорренто – слушал. Мы провели с ним несколько милых вечеров». Эти встречи друзей оказались последними.
Пешков 31 мая 1929 года опять приехал из Италии в Москву. Правда, весь 1930 год он, выжидая окончания острой политической борьбы в СССР, провел за границей (в этом году, в декабре, И. В. Сталин добился снятия А. И. Рыкова с ключевого поста председателя Совета Народных Комиссаров СССР). В мае 1931 года писатель снова в Москве. А с мая 1933 года он уже постоянно живет в России. Последний раз родной Нижний Новгород Пешков посетил в августе 1935 года.
Алексея Максимовича Пешкова, выступавшего в печати под псевдонимом М. Горький, не стало 18 июня 1936 года. Через два дня урна с прахом писателя в присутствии руководителей партии и правительства была замурована в Кремлевскую стену.
Шаляпин узнал о кончине друга 20 июня, находясь на борту парохода «Нормандия» (по пути из Америки во Францию). В этот же день он послал телеграмму соболезнования Е. П. Пешковой. Мемуарный очерк «Об А. М. Горьком» Фёдор Иванович начал писать еще на борту парохода, закончил через несколько дней после приезда в Париж. Местная русская газета «Последние новости» напечатала его 10 июля. В очерке Шаляпин сказал:
«Что же был за человек Алексей Максимович?
Мне думается, что в черной куртке всякий человек выглядит более или менее благополучно. Человека надо видеть в бане, чтобы понять яснее. Мы с Горьким нередко ходили в баню. И я увидел как-то, что у него не то чтобы горб, а вот крыльца на спине сильно выдаются, грудь впала, и на ногах видны расширенные вены. А кроме того, смотрю, есть какие-то затвердения и шрамы. Я ему говорю:
– Что ты, брат, горбишься, что напрягаешь жилы?
Тут он мне и рассказал понятно на всю жизнь вот что:
– Эх, брат Фёдор, сейчас мне стало легче, а вот, видишь, – и он показал шрам на груди около сердца, – вот это я по глупости, вероятно, отчаявшись от жизни в те поры, самозарядным пистолетом стрелялся…
– Как так? Почему?
– Не находил смысла продолжать жизнь, столько было лжи и тяжести кругом. <…> Вот, тут я стрелялся, а тут ребра поломаны.
– Что же это ты, в самом деле, – шутил я, – то стреляешься, то ребра ломаешь!
– Не я ломал ребра, а мне ломали. А было это так. В одной деревне, в которой мне случилось быть нечаянно, я увидел такую сцену: голая женщина с распущенными волосами в оглоблях наместо лошади, а мужики, сидя в телеге, хлестали ее кнутами. За неверность мужу. В сторонке поощрительно, молча, стоял поп. Ты понимаешь, как на это смотрел я… Подошел я и крикнул: что вы, сукины дети, очумели, что ли? Что делаете?! А поп мне и говорит: ты кто здесь такой? Что тебе надо?.. Размахнулся я да попа и ахнул… Ну, а потом очнулся в канаве. Да и потому только, думаю, что, на мое счастье, пошел дождь и в канаве потекла холодная водица, которая меня и привела в чувство… Едва-едва ползком добрался до какой-то сельской больницы. Вот тебе и ребра… <…>
Что бы мне ни говорили об Алексее Максимовиче, я глубоко, твердо, без малейшей интонации сомнения знаю, что все его мысли, чувства, дела, заслуги, ошибки – всё это имело один-единственный корень – Волгу, великую русскую реку, – и ее стоны…».
Слова о том, что Волга есть корень всего в Пешкове, можно в полной мере отнести к Фёдору Ивановичу Шаляпину. Он пережил друга на один год и десять месяцев. Великий русский оперный артист ушел из жизни 12 апреля 1938 года. О его похоронах рассказала в своих воспоминаниях театровед Г. С. Гуляницкая: