Это город, который был населен купечеством, русским и татарским, дворянством, интеллигенцией. Город с широко известными культурными традициями, с противоречиями национального и социального порядка.
Но Казань словно бы тянулась к реке Казанке и жила, отвернувшись от озера Кабан, обросшего слободами, не только Суконной и Старой Татарской, но многими другими — Плетеневской, Николаевской, Архангельской, Новой Татарской…
Целиком завися от рядом раскинувшегося большого города, слободы жили замкнуто в своем быту, не ощущавшем движения времени, основанном на прямом переплетении строя жизни окраинной слободы и рядом разбросанных деревень. Ведь вот и деревня Амётово вплотную подошла к Суконной слободе, многие, проживавшие в ней, шли на заработки в город.
Так уж получилось, что здесь, в Суконной слободе, все текло по-своему и вовсе не походило на жизнь города, который отделялся от слободы, быть может, всего одной улицей…
Измученный бедностью Иван Яковлевич все-таки задумывался о судьбе старшего сына. Для начала он отдал его в подготовительную школу Ведерниковой. Там мальчик очень быстро научился грамоте и письму. Далее — перешел в приходское училище, но в нем задержался недолго — перестал ходить на занятия, и его исключили. В сущности, ему было не до учения, а следить за ним… Как тут уследишь, когда нужда подстерегала семью на каждом шагу?
Недолго проучился в ремесленном училище в заштатном городке Арске, неподалеку от Казани, но захворала мать, — мальчика вызвали домой. Он так в Арске ничему и не научился. И все-таки, после разных мытарств сумел закончить курс в шестом городском приходском училище, расположенном в Суконной слободе. Это все, что Шаляпину довелось получить по части образования.
Свидетельство об окончании Федору вручили 5 сентября 1885 года. Ему исполнилось к тому времени 12 лет, 7 месяцев и 4 дня. Следовало бы продолжить занятия в гимназии, но больше об учении не могло быть и речи: двенадцатилетним мальчиком он вступил в жизнь.
Бедность семьи вынуждала отца приспособить сына к какому-нибудь делу. И Федор начал жизнь так, как начинали почти все его сверстники в слободе.
Детей здесь с малолетства приучали к какому-нибудь ремеслу и требовали, чтобы учение быстро давало плоды: ведь нищенский бюджет нуждался в подкреплении, хоть копеечном. Вот почему между занятиями в разных школах мальчика отправляли то к одному, то к другому мастеровому человеку в ученики.
Для начала его пристроили к крестному отцу, сапожнику Тонкову.
«Я и раньте бывал у Тонкова, ходил в гости к нему с моим отцом и матерью. Мне очень нравилось у крестного. В мастерской стоял стеклянный шкаф, и в нем на полках были аккуратно разложены сапожные колодки, кожи. Запах кожи очень привлекал меня, а колодками хотелось играть. И все было весьма занятно. А особенно нравилась мне жена Тонкова. Каждый раз, когда я приходил, она угощала меня орехами и мятными пряниками. Голос у нее был ласковый, мягкий и странно сливался для меня с запахом пряников; она говорит, а я смотрю в рот ей, и кажется, что она не словами говорит, а душистыми пряниками […].
Я пошел в сапожники охотно, будучи уверен, что это лучше, чем учить таблицу умножения да еще не только по порядку, а и вразбивку. А тут еще мать сшила мне два фартука с нагрудниками!»
Было мальчику в ту пору всего девять лет. Стал он учиться, как сучить дратву, набивать набойки. Оказался смышленым. Многие годы спустя, находясь на гастролях в Южной Америке, он пытался научить заграничного сапожника искусству сучения дратвы «по-русски». Пробыл он, однако, у Тонкова недолго: заболел скарлатиной и очутился в больнице. Именно в те дни от той же болезни умерли его маленькие брат и сестра.
Затем Федю отдали в учение другому сапожнику (отец боялся, что у крестного многому не научишься, — будет он мальчика жалеть и как следует с него не взыскивать). У сапожника Андреева пришлось круто. Работа с раннего утра до сумерек, а под праздники — до полуночи. Делать приходилось многое: набойки набивать, полы мыть, самовары ставить, на базар с хозяйкой ходить. Доставалось частенько от хозяина и от взрослых мастеров. При этом били крепко, беспощадно.
«Но здесь я научился сносно работать и даже начал сам делать по праздникам небольшие починки: набивал набойку на стоптанный каблук, накладывал заплаты […].
Хозяин кормил недурно, но мне очень часто не хватало времени для того, чтобы поесть досыта.
А тут еще был очень неудачный порядок: щи подавались в общей миске, и все должны были сначала хлебать пустые щи, а потом, когда дневальный мастер ударял по краю миски ложкой, можно было таскать и мясо. Само собою разумеется, что следовало торопиться, доставать куски покрупнее и почаще. Ну, а когда большие замечали, что быстро жуешь куски или глотаешь их недожеванными, дневальный мастер ударял по лбу ложкой:
— Не торопись, стерва!
Умелый человек и деревянной ложкой может посадить на лбу солидный желвак!»
Федору пришлось изобрести немало хитростей, прежде чем отец согласился забрать его от Андреева.
Учился он потом у токаря. Но и здесь толку не получилось.
От всех попыток изучить какое-либо мастерство в памяти только оставалось, что били его, что недоедал он каждый день, что видел кругом людей, озверевших от работы, нужды, водки, темноты и безнадежности.
Отец сообразил, должно быть, что из сына мастерового не выйдет, что нужно для него искать иное дело. Придя к такому решению, он поместил Федю в городское училище, чтобы тот покрепче грамоте научился.
Так текло детство. Вынести пришлось немало. Федор, к счастью, отличался завидным здоровьем. Высокий, физически крепкий, но постоянно голодный, он мог многое вытерпеть. Как бы сложилась его судьба, если бы не открылось у этого мальчика нечто такое, что определило его путь в жизни?
Когда Федор окончил шестое городское училище, Иван Яковлевич рассудил, что образование сына завершено, и если мастерового, как видно, из него не получится, то следует пустить его по иной стезе. Сделать его писарем, благо почерком тот пошел в отца.
Так наступила новая полоса в жизни мальчика. Теперь его стали обучать не ремеслу, а готовить из него канцеляриста. Отец устроил его писцом вначале в уездную земскую управу, затем в частную ссудную казну (проще говоря, к ростовщику), далее — в судебную палату. Нигде мальчик на службе долго не задерживался. Писарское дело было ему явно не по нутру. А из судебной палаты его выгнали после того, как он на улице потерял служебные бумаги. И в наказание — дома новые побои, но мальчик уже готов был сопротивляться отцу, в обиду себя он давать не желал.
К счастью, оказалось, что он обладает тем, что, при удачном стечении обстоятельств, может направить его дальнейшую жизнь по необычному для прочих слободских ребят руслу. Это — голос, красивый дискант, который уже с раннего детства привлекал к себе внимание.
Еще в раннем детстве Федя, зайдя как-то вечером в церковь св. Варлаамия, увидел мальчиков, которые поют, держа перед собою бумагу с разграфленными на ней линиями. Пение их произвело на Федора сильнейшее впечатление. Он стал мечтать о том, что в один прекрасный день он тоже будет стоять на клиросе и петь, как они.
Когда же семья вернулась в Суконную слободу, то выяснилось, что в том же доме живет судебный писец Щербинин, он же церковный регент. Щербинин, горький пьяница, обладал сильным басом и был прекрасным певцом. У себя на дому он репетировал с мальчиками, выступавшими в церковном хоре.
Как-то Федя поднялся к Щербинину и попросился к нему в певчие. Тот послушал, как поет мальчик, и нашел, что у него есть голос и слух. Он дал Феде ноты и терпеливо объяснял, что такое диез и бемоль, как различаются ключи. С удивительной быстротой мальчик усвоил азы нотной грамоты и вскоре выступал в хоре Щербинина, сначала не получая за это ничего, а позже — полтора рубля в месяц.
Так началась новая жизнь. Он стал петь в церковных службах, а когда распался хор, пел вдвоем с Щербининым в разных церквах, один — басом, другой — дискантом. Очевидно, он делал быстрые успехи, и его заметили. Поэтому, когда вскоре Щербинин получил должность регента архиерейского хора в Спасском монастыре, он взял мальчика исполатчиком. Теперь Феде уже платили шесть рублей в месяц. Вместе с другими певчими он ходил «славить Христа», пел на свадьбах и похоронах, получая где полтинник, а где и целых полтора рубля.
В шестом городском училище он с увлечением пел в школьном хоре, благо учитель Н. В. Башмаков, старый, опытный и уважаемый педагог, всю жизнь проработавший в Суконной слободе, оказался любителем хорового пения.
Небольшие приработки мальчика шли отцу, но какая-то мелочь оседала в его карманах. Деньги эти он стал тратить на театр, увлечение которым пришло к нему рано и крепло с каждым годом.
Первые художественные впечатления слободского мальчика до того ограничивались масленичными балаганами. Здесь общепризнанным главою развлечений был «масленичный дед» — сапожник Яков Мамонов, который вместе с женой, сыном и учениками увеселял публику, потешая ее грубым и сочным острословием. В ту пору искусство Мамонова казалось мальчику необычайным, бесконечно привлекательным, колдовским. Ничего иного он себе пока не представлял и, наверное, думал, что это и есть вершина прекрасного.
«Целыми часами без устали, на морозе Яшка смешил нетребовательную толпу и оживлял площадь взрывами хохота. Я как завороженный следил за Яшкиным лицедейством. Часами простаивал я перед балаганом, до костей дрожал от холода, но не мог оторваться от упоительного зрелища. На морозе от Яшки порою валил пар, и тогда он казался мне существом совсем уже чудесным, кудесником и колдуном […].
Уходя домой я думал:
— Вот это человек!.. Вот бы мне этак-то.
Но сейчас же у меня замирало сердце:
— Куда это мне? Запнусь на первом слове. И выкинут меня к чертям.
И все же я мечтал быть таким, как Яшка. И все же я с моими сверстниками, мальчишками нашей улицы, на дворе или палисаднике сам старался устроить балаган или нечто в этом роде».