Многое, что Шаляпин показывал Западу, впервые демонстрировалось в Монте-Карло. И можно сказать, что большинство премьер Шаляпина за рубежом происходило в трех центрах — в Милане, в Монте-Карло и Париже. Отсюда по свету распространялись шумные вести о гениальном русском артисте. Иностранные туристы стремились оказаться в этих городах тогда, когда здесь проходили гастроли русского баса.
Премьера «Дон Кихота» Массне, созданного для Шаляпина и при его консультации в процессе написания либретто и сочинения музыки, состоялась в Монте-Карло. Это случилось в феврале 1910 года, а в том же году в ноябре Шаляпин показался в Дон Кихоте в Москве.
Спеть, сыграть Дон Кихота — давняя неотступная мечта Шаляпина. Конечно, для создания такого произведения нужен был композитор большой силы, способный вместить и передать в музыке образ странствующего рыцаря сервантесовской мощи. Выбор для этой задачи композитора Массне вряд ли был очень удачен, но, пожалуй, другого автора Шаляпин не мог бы сыскать.
Он был увлечен этим произведением. Ему казалось, что опера — прекрасна. «Либретто сделано чудесно, музыка (кажется) отличная, и если бог умудрит меня и на этот раз, то я думаю хорошо сыграть „тебя“ и немножко „себя“, мой дорогой Максимыч. О Дон Кихот Ламанчский, как он мил и дорог моему сердцу, как я его люблю», — писал Шаляпин Горькому из Парижа, где работал с композитором и либреттистом.
Готовясь к созданию нового сценического образа, Шаляпин, как обычно, начинает с «пластического бытия персонажа».
«Я совсем не знаю, какой он из себя. Правда, внимательно прочитав Сервантеса, закрыв затем глаза и задумавшись, я могу получить общее впечатление от Дон Кихота, такое же приблизительное, какое десять художников […] получили от Анны Карениной. Я, например, могу понять, что этот сосредоточенный в себе мечтатель должен быть медлительным в движениях, не быть суетливым. Я понимаю, что глаза у него должны быть не трезвые, не сухие. Я понимаю много различных и важных отдельных черт. Но ведь этого мало — какой он в целом, синтетически? […] Ясно, что в его внешности должна быть отражена и фантазия, и беспомощность, и замашки вояки, и слабость ребенка, и гордость кастильского рыцаря, и доброта святого. Нужна яркая смесь комического и трогательного. Исходя из нутра Дон Кихота, я увидел его внешность. Вообразил ее себе и, черта за чертою, упорно лепил его фигуру, издали эффектную, вблизи смешную и трогательную. Я дал ему остроконечную бородку, на лбу я взвихрил фантастический хохолок, удлинил его фигуру и поставил ее на слабые, тонкие, длинные ноги. И дал ему ус, — смешной, положим, но явно претендующий украсить лицо именно испанского рыцаря… И шлему рыцарскому, и латам противопоставил доброе, наивное, детское лицо, на котором и улыбка, и слеза, и судорога страдания выходят почему-то особенно трогательными».
Здесь отражаются поиски точной внешней выразительности, без которой артист не может создать представления о внутреннем развитии образа.
Шаляпин гримом подчеркивает худобу лица, оттеняет его изможденность фантастическими, горизонтально лежащими, прямыми, как стрелы, усами, дорисовывает карандашом блики вокруг глаз, которые приобретают некую детскость и наивность. Контрастность возраста героя и детскости его взора создает первую особенность характера, столь важную для обрисовки образа. Худоба достигается особой обувью, увеличивающей рост, и латами, облегающими фигуру, как трико, а главное, тем, что Шаляпин гримирует руки и полуобнаженную грудь. Жилистые, старческие, изможденные руки и ребра, как бы подпирающие дряблую, старческую кожу груди, создают впечатление потрясающей худобы и еще более высокого, чем у Шаляпина, роста.
Шаляпин пренебрегает ремесленно скомпонованным сюжетом и слабостью музыки, поднимает своего героя до высот творения Сервантеса и достигает того, что несомненные недостатки перестают быть заметными. Когда Дон Кихота играл Шаляпин, образ становился верным классическому — он укрупнен, монументален, очеловечен краской доверчивой, детской ясности духа и наивности.
Б. В. Асафьев топко подметил одну особенность Шаляпина как художника.
«Ему органически необходимо было ощущать хотя бы в основных существенных моментах партии соответствие интонационного содержания музыки образу в целом, в его человечески-психическом и бытовом, жанровом, историческом и, наконец, в его пластическом облике […]. Но порой Шаляпина так пленяли образ и роль в интонационно „беспорядочных и разрозненных“ или формально безразличных оперных произведениях, что все силы своего таланта и прямо-таки художественно-ремесленного упорства он кидал на обработку капризного или вялого, „хладнокровного“ звукового материала, чтобы сделать его глубоко-осмысленным и драматически гибким».
Это замечание относится и к партии Дон Кихота. Шаляпин, после своего первого увлечения будущей оперой, скоро стал понимать, с каким посредственным оперным материалом он имеет дело, но перед ним был другой источник вдохновения — Сервантес.
Анри Кен, сочинявший либретто к опере, извратил основные мотивы романа Сервантеса. В частности, Дульцинея обращена у него в роскошную куртизанку, и трогательная прелесть подмены образа Альдонсы вымышленным миражем прекрасной дамы Дульцинеи Тобосской полностью уничтожена. Из «Дон Кихота» Сервантеса заимствованы лишь отдельные части, и в обезображенную, уродливую сюжетную схему втиснут великий образ странствующего рыцаря. Несмотря на это, Дон Кихот, созданный Шаляпиным, — одна из крупнейших его побед.
Дон Кихот впервые появляется среди шумной насмешливой толпы на своем Россинанте в сопровождении верного слуги, намереваясь спеть серенаду у балкона прекрасной дамы. Он не замечает насмешек окружающих, лицо и весь облик его полны значительности и торжественности, он выполняет важный рыцарский обряд. Этот предстоящий обряд так захватывает его воображение, что будничное не доходит до сознания. И зрительный зал с первого мгновения проникается чувством тепла и любви к трогательному чудаку, фантастическому служителю рыцарской абстрактной мечты.
Появляется Дульцинея. Она, полушутя, полуиздеваясь, обращается к Дон Кихоту с просьбой вернуть ей похищенное разбойниками ожерелье, обещая за это рыцарю награду.
Дон Кихот мгновенно преображается. Он наполнен перехлестывающим через край энтузиазмом. Меняется даже его голос, в котором теперь звучит металл. Его приказания, даваемые Санчо Пансо, приказания истинного рыцаря и властного господина. Немощность, которую зритель заметил в первый момент, исчезает. Перед нами не дряхлый старик, а неустрашимый рыцарь. Контраст между внешним обликом и поведением подчеркивается контрастом между телом и духом.
Когда спустя короткое время Дон Кихот остается наедине со своим слугой и велит ему уснуть, Шаляпин играет сцену, исполненную трогательности и выразительности: Дон Кихот на страже. Он опирается на копье. Он убежден, что выстоит. Но усталость старческого тела сильнее мощи духа, — сон охватывает его, голова склоняется, он слабеет, становится жалким, он никнет, дремлет. Перед нами — старик.
Мы переносимся в стан разбойников. Рыцарь в плену, избит, у него отнято вооружение, но теперь побеждает дух, и Дон Кихот сокрушает разбойников силой своего морального превосходства. Внешне он невозмутим. Спокоен голос. Речь, обращенная к разбойникам, — своего рода проповедь благородства и честности. Какой контраст между немощным телом и поведением героя! Нравственное превосходство над толпой разбойников обеспечивает рыцарю победу в неравном поединке. Разбойники пристыжены. Они возвращают ему ожерелье Дульцинеи.
Дон Кихот возвращается к ней как счастливый победитель. Он словно стал моложе, в его фигуре — торжественная приподнятость, даже походка у него иная. И когда он скромно и сдержанно вручает Дульцинее ожерелье, душа рыцаря ликует в предчувствии грядущего блаженства.
Дульцинея одаряет его поцелуем. Он счастлив. Его ждет награда, какая не снилась никому в мире. Но это минутное самообольщение. Дульцинея иронически объясняет рыцарю, что не может стать женою старика. Сон кончился. Дон Кихот отшатывается, в глазах его испуг, он растерян, безмолвно шепчут что-то губы…
Но он овладевает собой. Он торжественно благодарит Дульцинею и уходит. Он пытается идти, но ноги не повинуются. Перед нами опять старик, еще более одряхлевший, еще более трогательный и непереносимо жалкий. Он едва передвигает ноги, последние силы оставляют его. Все рухнуло. Дон Кихот пробудился от грез.
И вот — последняя краска в развитии образа. Дон Кихот умирает. Он знает, что жизнь его кончена. Но ведь рыцари должны умирать стоя. И в минуту, когда силы совсем оставляют старческое, холодеющее тело, когда подкашиваются ноги, Дон Кихот, собирая последние усилия, хватается руками за ветви дуба, у подножия которого стоит. Теперь можно умереть. Он ждет последнего мгновения жизни. Текут слезы по старческому, полному величия и трогательной чистоты лицу рыцаря Ламанчского…
Все эти краски найдены вне партии, все они привнесены актером. Но, подчинив такой трактовке всю линию развития роли, Шаляпин с тем большей проникновенностью работает над уточнением интонационной стороны вокального исполнения, добиваясь того, чтобы образ оказался целостным.
Когда после Монте-Карло в Брюсселе был сыгран «Дон Кихот», бывший на спектакле А. Амфитеатров писал:
«Присутствовал при довольно плачевном зрелище первого представления „Дон Кихота“ в Брюсселе. Опера Массне — нечто жалости достойное по скудости и мещанству как музыки, так и текста. Но Шаляпин в роли Дон Кихота выше всяких похвал. Массне и либреттист ему больше мешают. Он создал образ, способный вызвать слезы на глазах. Быть может, это самая законченная и совершенная его роль. Ему сделали единодушную овацию всем театром, при полном и заслуженном забвении Массне».
Монте-Карло, Париж (очередные гастроли труппы Дягилева), Брюссель, а затем спектакли в столицах и большое турне по России. Год чрезвычайно напряженный, в центре которого серьезнейшее творческое завоевание — Дон Кихот. Но произошло и второе творческое событие: постановка в Мариинском театре «Бориса Годунова», осуществленная В. Э. Мейерхольдом. Шаляпин решительно не одобрил этот спектакль, считал трактовку оперы неудачной, и по его требованию премьера, назначенная на декабрь, была перенесена на январь 1911 года.