Почему так произошло? Дело, конечно, не только в лишении избирательных прав. К концу 1920-х годов изменилась социально-экономическая политика СССР. В 1929 году была проведена земельная реформа и началась коллективизация — обобществление собственности и создание колхозов. Начались тяжелые и трагические процессы раскулачивания, расказачивания, расшаманивания… Шаманы наряду с другими «классово чуждыми элементами» лишались земельных наделов, промысловых угодий и оленьих пастбищ. Они были ущемлены и в других гражданских правах — выселялись из поселений с конфискацией имущества, лишались медицинской и юридической помощи, их обкладывали особыми налогами, увольняли с работы, детей исключали из школы и лишали прав на дальнейшее обучение. При этом советская власть допускала восстановление гражданских прав и связанных с ними преимуществ в случае добровольного отказа от «сана священнослужителя». Неудивительно, что в такой ситуации шаманы «добровольно» отказывались от своей практики.
Кроме административных мер, советская власть применяла и методы культурно-воспитательные. С 1925 года в СССР действовала идеологическая организация «Союз воинствующих безбожников», нацеленная на «практическую борьбу с религией» как «опиумом народа». Она выпускала журнал «Безбожник», занималась антирелигиозной пропагандой и насаждением материалистического мировоззрения. Эта деятельность касалась и разоблачения шаманов. В ней были задействованы работники партийных и общественных организаций, местной администрации, даже школьники. Они выпускали журналы и стенгазеты, рисовали плакаты, проводили беседы и лекции, устраивали в клубах и школах выступления агитбригад, инсценировки «политических судов» над шаманами как «вредным пережитком прошлого». Народные рассказы сохранили для нас память о событиях тех лет, в них «воинствующих атеистов» обычно ждало возмездие.
Местный комсомольский актив, чтобы убедить и показать жителям никчемность и бесполезность шаманства, разрушил погребение удаганки. Затем забрали с собой одежду шаманки и другие атрибуты камлания. Они хотели использовать их при постановке спектакля о прошлой, темной жизни якутского народа. Но перед самым началом спектакля один из комсомольцев неожиданно умер неизвестно отчего, лежа в бутафорском гробу. Все это посчитали местью и наказанием за разрушение могилы и непочитание умершей, но все еще защищающей себя и свою территорию удаганки[146].
Но не только духи умерших шаманов вредили новой власти — многие живые шаманы не подчинились ей. Они устраивали камлания с призывом к своим божествам защитить их и их сородичей и даже организовывали восстания. Одним из самых заметных было Казымское восстание 1931–1934 годов, в котором участвовали ханты и ненцы. Причиной восстания было создание культбазы на реке Казым. В задачи последней входило «поднятие культурно-политического уровня отсталых туземных народностей, повышение их материального экономического состояния, внедрение советизации в тундре, работа с беднотой по отрыву ее от кулацко-шаманского влияния и экономической зависимости». Деятельность сотрудников культбазы (в частности, непосильные налоги, принудительный сбор детей в школу-интернат и ловля рыбы на священном озере Нум-то) вызвала недовольство местного населения, которое перетекло в вооруженное восстание. Оно было расценено как «контрреволюционное выступление против советской власти» и жестоко подавлено, а его руководители, в том числе местные шаманы, — расстреляны.
С середины 1930-х годов по всей стране усилились репрессии в отношении шаманов. Власть наложила полный запрет на совершение камланий. Отбиралось и уничтожалось шаманское снаряжение и атрибуты — лишь малую толику ученые успели спасти для музеев. Самих шаманов штрафовали, сажали в тюрьмы, расстреливали. Например, в Хакасии в 1924 году был семьдесят один шаман, в 1930-х годах двадцать пять из них сослали, а троих расстреляли за «контрреволюционную деятельность». В том же 1937 году нивхские, нанайские и ульчские шаманы были репрессированы как «японские шпионы».
В те годы массово возникали рассказы о шаманских чудесах, примеров которым не было в традиционном фольклоре: шаманы якобы свободно открывали замки без ключей, железные двери, выходили на волю, не страшась винтовок и штыков охранников. Рассказывали, например, что когда вывезенных из ямальской тундры шаманов в Салехарде посадили на баржу и прицепили ее к пароходу, чтобы вывезти в Обскую губу и вместе с баржей утопить, то двое суток не могли завести машину парохода. В Якутске в тех же 1930-х годах одновременно тридцать шаманов заключили в застенки НКВД, держали их там в течение месяца. Пытали, допрашивали. Говорили, что у начальника НКВД в это время умер ребенок и жена сошла с ума, и после этого всех отпустили. А во время допроса шамана Туу Сирэй внутри помещения НКВД случилось наводнение и пошел снег.
Еще одну маленькую дюрымы (предание) расскажу. В былые времена у Тубяку Нгамтусуо была сестра. Она раньше шаманила, когда шаманов русские гоняли (в 1930-х гг.). Тогда был, говорят, НКВД, начальник милиции Беретенников (Веретенников: нганасаны произносят «в» как «б»). Он шаманов по чумам искал. Шаманивших тут как раз накрыли. Камлала Нобоптие. В тот момент, когда она камлала, Беретенников заскочил в чум. В горящий костер выстрелил. Огонь расстрелял. Потом вверх, в макодан (дымовое отверстие) выстрелил. Он распугивал шаманских духов. Прямо на этой женщине он начал рвать шаманский костюм, надетый на ней. Эта женщина очень испугалась. Под нюками она ушла (пролезла под покрышками чума), эта старуха. Он ее костюмы в мешок начал складывать, все бубны, идолов всех отобрал этот Беретенников. Когда он все это сложил в мешок, сказал: «Давайте ее поищем. Эту женщину надо взять в Волочанку». До Волочанки сколько-то километров было. Девять или сколько? Эту женщину по оленьим копаницам начали искать. Нигде, никак не могут найти. Вот уже темно. Конечно, в декабре ведь было дело. Ну, ищут, ищут. «Ну, — говорит (Беретенников), — когда-нибудь я за ней приду. Хоть завтра, допустим». А когда эти (милиционеры) ушли, муж шаманки, старичок, пошел за ней. И вот из оленьих копаниц его жена показалась. Из того же места, где ее искали и не нашли. И вот после этого мы услышали: Беретенников, снова разыскивая идолов, шаманов, пошел в тундру. И там он сошел с ума. Там, сойдя с ума, даже когда на него с десяток человек нападают, он их разбрасывает. С такой силой. Его с трудом связали и увезли в Дудинку. Здесь его положили в психиатрическую больницу. В то время учащиеся были в школе колхозных кадров. Разные (люди): Ломоби, Латали, Чунанчар, Порбин. Сейчас Кизапте живой, Сануме Порбин жив. Эти люди все видели (Беретенникова). Эти ребята, когда приходили (в больницу), к знакомому (милиционеру) заходили, говорят, в психиатрическое отделение. Беретенников им по-нганасански, говорят, скажет: «Кааде хÿаде». Потом его отсюда, из Дудинки, отправили дальше. Когда он попал к себе на родину, он так сумасшедшим и умер. Так проявилось проклятие этой старухи[147].
Тем не менее позже власть все же заставила Нобоптие прекратить камлать. Вот как вспоминала об этом ее дочь.
Это был уже конец Великой Отечественной войны. Наверно, люди уже устали жить в нищете, в голоде. Как-то жители стойбища собрались и пошли к маме. И говорят: «Покамлай, узнай, какая жизнь нас ждет — хорошая или плохая? Что нас ждет впереди?» Нобоптие начала камлать, долго камлала, потом резко остановилась в трансе, только вымолвила: «Люди пришли, сейчас зайдут». И точно. Заходят трое мужиков: один — русский, другой — долганин, а третий — нганасанин. Русский кричит: «Вот видите, шаманят здесь!» И начал по костру стрелять, а долганин — по идолам. У мамы моей всю шаманскую одежду порвали. Ей надели обычную нганасанскую одежду и увезли в Волочанку на суд. Все стойбище поехало за ними, даже детей взяли с собой. Привезли в Волочанку, и начался суд.
У мамы спрашивают: «Сколько брала калыму за шаманство?» Она сидит в трансе. Старший сын ее Нганурё кричит: «Меня возьмите, посадите, маму не трогайте! У нее маленькие дети». Все стойбище подтверждало, что она ничего не брала, только железяки ей давали или бубен новый. Никого не слушали. Одна русская женщина выступила: «Я эту женщину знаю. Когда она приезжает из тундры, привозит дрова нам. Я ей давала деньги, но она не взяла, сказав: “Ты только печенье или молоко для детей моих давай”. С тех пор я печенье, молоко или конфеты ей давала». Только ее послушал суд и сказал маме: «Мы тебя сейчас отпускаем, но только чтоб больше не шаманила. Если еще раз будешь шаманить, мы тебя посадим, даже дети не помогут». После суда шаманские вещи сожгли проверяющие. С тех пор мама моя не шаманила ради детей. Она очень боялась нас потерять[148].
А вот отец Нобоптие, Дюхадие Нгамтусуо, и ее братья Демниме и Тубяку были репрессированы и отсидели несколько лет в лагерях и тюрьмах. Дюхадие был арестован за то, что в 1932 году он якобы проводил контрреволюционную агитацию против советской власти. Демниме был осужден за шаманство, а Тубяку — даже не за само шаманство, а за получение оленей в качестве гонорара за камлание, при этом юристы квалифицировали это как «злоупотребление служебным положением», то есть признали шаманство как профессию. В начале 1950-х годов братья вернулись домой. Тубяку освободился раньше и объяснял это тем, что он отдал духам Нижнего мира вместо себя «большого человека».
Был у меня родственник, Тубяку. Его в давние времена в тюрьму было посадили. Из-за шаманства был посажен на сколько-то лет… Это в пятьдесят третьем году было, когда он сидел, когда в тюрьме был… Он попал в одиночную камеру. Там он просидел семь дней. Все время ничего не ест. На седьмой день ему еду дали — сухую щуку. Эту пересохшую щуку он, конечно, начал есть. Начал грызть ее. Сухую щуку. Тогда эта пересохшая щука к нему обернулась и заговорила: «Хэ-хэ, запаниковал-то, похоже. Прежде, когда хорошо жил, бывало, ты меня выбрасывал. Кто знал, что паниковать-бедствовать придется?» Продолжая грызть щуку, он кланяться начал. Он говорит: «Когда домой вернусь, среди прочих хороших кушаний буду тебя держать. Я тебя не брошу. Только пусть на свою землю вернусь!» Он вернулся из тюрьмы в феврале и камлал около Волочанки. Летовье речка там есть. Там он камлал. Там камлая, он сказал: «Сегодня, в этот день, вы бы не увидели меня. Когда я там бы