Само ранчо, с его спальной верандой внизу, производившей впечатление выступающей нижней челюсти, окружали зданья поменьше, все бревенчатые: амбар, конюшня, жилой флигель и мастерская. Она уже видела его в конце неровненой дороги средь тополей, которые считала ни рыбой, ни мясом. Она была рьяной наблюдательницей за птицами с небольшим уклоном в славок. В этих краях дух ей отягощали какие угодно зверские хищные птицы, что возникали в ее «цейссе». Вообще-то она вновь и вновь просила Камбла подстрелить ей большого луня, полевого, которого ей было видно из утренней столовой: тот низко парил над овражками и выбоинами. Время от времени Камбл палил, но без толку. А барыня Фицджералд, видя огромного хищника, заново ощущала, будто Природе от него убывает. Хотелось ей только славок, маленьких красоток.
Они подъехали к фасаду и остановились. Фицджералд оглядел дом и двор. Посмотрел на огромную укрывистую иву, что запустила корни в септический отстойник и взбесилась.
— Тишь да гладь, — сказал Папенька Фицджералд. — Ну не чу́дно ли?
Ранчо Фицджералдов «Двойной вигвам», чье тавро двойного треугольника побуждало местных ковбоев вожделенно звать его «Титьки скво», располагалось на банке жирной поймы в излучине реки Щитов где-то между ручьем Стриженый Хвост и ручьем Полоумная Башка. То было одно из множества крупных землевладений, чья продажа зачалась через страницы «Уолл-Стрит Джорнэла». Ранчо под его нынешним названием основал Энсел Брейтон, гуртовщик из Нью-Мексико, который первые свои стада покупал аж в этих северных краях. Продалось оно — через «Уолл-Стрит Джорнэл» — внуком Энсела Брейтона, широко известным педиком из Хайалии.
Фицджералд гордился своим владеньем и частенько говаривал своей супруге: «Ранчо — это хорошо, Эдна». Прогуливался под своими приречными ивами или вдоль ряда пирамидальных тополей, останавливался у пышных орошаемых сенокосных угодий, кои нынче сжинали и ворошили, а тюки по-прежнему лежали причесанным золотым порядком на скошенной площади. То было его ранчо, не Эдны.
Конечно же, ей хотелось иметь к этому наималейшее отношение. Из своих заработков в «Дж. М.» он выделил определенные инвестиционные мощности для них двоих; и те произвели определенные счастливые раздоры. На свою долю она построила на Вудуорд-авеню банк париков для хранения шиньонов в современных санитарных условиях. Его прибыльную бухгалтерию она часто сравнивала со слегка пугающими потерями «Двойного вигвама». Фицджералд навестил заведение супруги, прошел по ультрафиолетовым хранилищам, от пола до потолка заполненным дезинфицированными шиньонами. Там отнюдь не Горный Запад. По уклонам коридоров чахлые работники в бледно-зеленых униформах катали тележки из нержавейки, из которых дыбились человеческие волосы. На пластмассовых, без особых примет головах покоились прототипы стилей париков. Нетушки, сударь мой Боб, подумал Фицджералд, мне уж лучше Монтану.
Гостиная ранчо была двух этажей высотой с балконом на втором ярусе. Вся отделана чем-то вроде сельского ар-нуво: золоченая береста и декорированные излишества неокорённых поленьев.
В северном конце первого этажа располагалась библиотека, где проводили сегодняшнюю встречу. Вопрос на повестке дня: вызывать полицию или нет.
— Не знаю, — сказала барыня Фицджералд, — вообще любое применение полиции унижает всех вовлеченных.
— Они просто средство.
— Но они значат нечто пошлое, — сказала она.
— Они простое общественное удобство.
— Я знаю, что такое общественное удобство, — сказала она.
— Ладно, хорошо. — Он отмахнулся от нее обеими руками.
— Тут как будто что-то низкое…
— Мы за них платим. Надо ими пользоваться.
— Что-то неопрятное…
Фицджералды женились в 1929-м. В их первое совместное утро он взревел, требуя завтрака. Она вызвала ему полицию.
— …просто…
— …даже вульгарное или…
Он никогда больше не просил себе завтрака. Чтоб так уж. Иногда, правда, все равно его получал, в те первые дни. Ныне его приносили горничные. Он ревел на них, как в 1929-м. Пусть попробуют воззвать к закону.
— Вызывай полицию, — упрямо сказал Фицджералд. — Опиши им обстоятельства. Они ему извещение об увольнении ой как быстро вручат. Или я этого паразита сам по телефону достану. Скажу ему, что он не считается? Как меня слышно?
В 1929-м, когда два крупных ушлепка полицейской профессии выхватили перспективного экономиста из-за стола с завтраком, у него возникли сомнения о будущем его брака. Когда тень его сражавшихся очертаний покидала миску «Быстрорастворимого Ролстона»{77} в ее несъеденном одиночестве, между ними пал вакуум, который впоследствии стал крохотным, но полностью так и не исчез. «Год краха», — часто сухо замечал он, имея в виду собственный маленький обвал{78}.
Барыня Фицджералд растеряла озлобленность, временно, в осознании того, что все посягательства Болэна стали возможны благодаря определенной доле сотрудничества, если не прямого поощрения со стороны Энн. Какое разочарование. Пастиш отъявленных улик со всей ясностью показывал, что́ она затевает. Молниеносными последствиями казались бесчестье и позор. И хоть она несколько утешалась подобными абстракциями, времена темнели, когда окидывала она мысленным взором преувеличенную действительность — Болэна в нагой его ярости, пристегнувшегося к ее распростертой дочери, а то и хуже — ровно наоборот. В такие времена барыня Фицджералд вновь и вновь поглощала успокоительные, покуда думать удавалось лишь о тяжелой технике, неуклюже ворочавшейся в громадных глиняных ямах.
Фицджералд же думал о том, что следовало надавать ей по мордасам еще в 1929-м, в тот редкий сбрендивший год. (За шестнадцать лет до того, как родился Болэн, когда его мать и отец разъезжали по Уэльсу в прокатном трехколесном «моргане»{79}; и за двадцать лет до рождения Энн. Зачали Энн в 1948-м. Мать ее, уже рубенсовская, если выразиться пощедрей, стояла на раннеамериканском сапожницком верстаке, держась за лодыжки, а Папенька Фицджералд, тогда еще с осиной талией — и столь недавно чемпион Д. А. К.{80} по сквошу — набрасывался на нее сзади. Когда с ним случился оргазм, он принялся издавать свои хомячьи звуки, что лежали в основании последующего полового недуга его супруги. Ноги у него подкосились, и он рухнул на пол и вывихнул себе плечо. Никто из них не знал, пока ехали в больницу, что первая клетка Энн уже поделилась и заметалась во времени на встречном курсе с Николасом Болэном, тогда еще колотившего кулачками по внутренним стенкам уайандоттского манежа.) Но по мордасам он ей так и не надавал, а теперь уже было слишком поздно.
— Поневоле заинтересуешься стариком Болэном, — сказал Фицджералд.
— Да, поинтересуешься.
— У него лучшая адвокатская практика во всем Нижнем течении.
— Да, это так.
— Он прям там, знаешь, прям наверху, и навязывает миру свое хрестоматийное чудовище во втором поколении.
— Поневоле заинтересуешься матерью, — сказала барыня Фицджералд. — Некогда она была председательницей «Субботнего мюзикаля». Организовывала поголовную рассылку каталогов Шуонна{81}. Как могли приличные люди развить личность в таком ключе? Я задаюсь подобными вопросами.
— Да, но, как и всем женщинам, тебе не удается подыскать ответ.
— Так, всё.
Папенька раскрыл и закрыл пальцы, изображая болтающий рот.
— Надоел мне теоретический подход к дурным вестям, — сказал он. — Я прагматик. На втором курсе колледжа со мной случилось две вещи. Первая — я начал курить трубку. Вторая — я стал прагматиком.
Маменька Фицджералд заходила кругами вокруг Папеньки, шея ее укорачивалась под синим облаком причесона.
— Ах ты маленький прагматик с трубкой, ах ты исполнительная шишка «Дж. М.», — сказала она. Перед нею запорхали руки, изгонявшие скверные мысли. — Ты нам сейчас накрутишь помаленьку, как обычно, да? Всю свою историю образования, верно?
— Я…
— Я тебе покажу прагматика, сопящий ты кретин из «Дж. М.».
— Пилюли, Эдна, пилюли. Ты начинаешь блажить.
— Покажи-ка мне этот свой фокус рукой, где она говорит, что я слишком много болтаю.
— Сходи за своими пилюлями, Эдна.
— Валяй, показывай.
Он показал ей трепливое движенье рукой в тот же миг, когда сказал: «Сходи за своими пилюлями, Эдна». Она хлестнула его по ладони. Он снова произвел трепливое движенье.
— Иди за пилюлями, я сказал! — После чего она заехала ему в разъяренную багровую ряху и кинулась спасаться. Он галопом поскакал за нею, хрюкая и ржа, покуда оттаскивал ее от рабочего стола. Тогда она развернулась и чиркнула ему по груди горстью шариковых ручек и транспортиром.
Он рванул на себе рубашку, обнажая грудь и своими изумленными глазами видя красные и синие линии, исчеркавшие ее всю.
— Ты маньячка! Засранка! Ох господи, какая же ты зассынь!
Бренн Камбл, горячечно привлеченный этим компрометирующим событием, ринулся через всю громадную гостиную.
— Я могу чем-то помочь? — спросил он, приглядываясь к сему необычайному треволненью: Папенька Фицджералд полугол до пояса, супруга его всхлипывает на тахте, попа напоказ, облеченная обширным подкрепленьем розового прорезиненного пояса и методичные доспехи приложений к нему; повсюду, где их не сдерживало, вперед рвались ужасающие вафли телес. Камбл чувствовал, что застал их с поличным.
— Седлайте мою лошадь, Камбл, — сказал Фицджералд.
— Хотите верхом выехать?
— Седлай эту лошадь, чертов вахлацкий тупица.
Камбл глянул на резьбу по груди Фицджералда.
— Со мной так никто не разговаривает, Фицджералд.
— Ох, еще как разговаривают. А теперь ступайте и седлайте. Не надо лясы мне тут.