{163}. Для этого потребовалась нежная любовная забота! Его открытки, ковбойская бумага для письма, электрический хлыст для скота, облегающие солнечные очки, «винчестер модель 94» калибра 30–30{164}, купальный костюм (модели Роже Вадима{165}), грыжевой бандаж «Абсорбина-мл.»{166} и детекторный приемник «Филмор» с рамочной антенной{167} — все они были аккуратно выставлены в бездверном чулане рядом с телевизором. Его ременная пряжка из «4-Эйч»{168}, игральные кости из ангорской шерсти, деньрожденные открытки (30) от бабушки и каталоги причудливой галантереи лежали на комоде рядом с дедушкиной конфедератской пилоткой и прабабушкиным ночным горшком твердого фарфора, из которого он съел несказанный тоннаж протравленного зерна и круп с фабрик Бэттл-Крик, Мичиган{169}.
А на стенах было множество табличек из лакированной сосны, украшенных девизами. И были там снимки подружек, призов из кегельбана, пришпоренных тачек, дохлого орла, распяленного на броском капоте «бьюика-роудмастера»{170}. В верхнем правом ящике комода под армейскими носками хранилось множество нечетких снимков щелки Энн. Подсмотренная из-под пола бани бесстрастным глазом «полароида», сама по себе она казалась маленькой, неотчетливо тревожной птичкой, не сильно отличающейся от крохотного извода американского орла, лежащего на капоте «бьюика-роудмастера»; во всяком случае, тревожной для Камбла, кто, будемте честны, никогда толком не понимал, как к ней относиться. В чем прок делать много снимков этой клятой штуковины, если ее не потрогать?
Кровать была просто кроватью. Стулья — лишь компашкой стульев. Имелся параболический обогреватель с черно-белым фабричным шнуром. Обычнейшая компашка окон — ну, всего четыре; но они, казалось, занимали всё вокруг. Одно располагалось близко от двери и сегодня обрамляло пылающую красную харю несчастного Дьюка Фицджералда.
— Выдьте-ка на минутку, Бренн.
Внутри находился лишь один Бренн Камбл, и тот вышел.
— Сэр?
— Неужто вы ничего не можете?
— Он не дал мне возможности.
— Дал позавчера ночью. Я обнаружил вас в нокауте у него на пороге.
— Меня подло подбили, сэр.
— Ну, Камбл, а я думал, у вас в этом свой интерес имеется.
— Сэр?
— Я имею в виду, что не знаю, отдаете ли вы себе отчет, к чему он ее принуждает.
В главном здании упала и еле слышно разбилась тарелка.
— О, еще как отдаю, сэр, — твердо сказал Камбл, — я их за этим видал.
Фицджералд неистово замахал руками у себя перед носом.
— Бога ради, Бренн. — Тот опустил взгляд на свои сапоги, вспомнил, как взмывает Орион, как хлещут деревья.
— Я их видел, сэр.
Как ни отвратительно, Фицджералду явился мучительный образ Болэна в виде исполинской игуаны или варана, вплоть до трепетного горла, в гоне, над смутной сливочностью Энн. Внезапно из обобщенной этой эротики он вновь оказался в зиме 1911 года — лежал на своем «Ловком летуне»{171} на горке в Экроне, изобретательно противостоя летучему клину голых женщин. Он вспомнил их резинистое столкновенье, женщины корчились и визжали под его полозьями.
— Камбл, это грубо. Химия… меняющиеся времена… Господи, я не знаю.
— Но работу я выполню, сэр.
— Ох, Бренн, я очень на это надеюсь. Это то, что ему причитается.
— Голову себе этим не забивайте, сэр. Он свое получит. — Камбл принялся немного похмыкивать, расчувствовавшись от того, что объявил, хоть и в столь завуалированной манере, свою тягостную верность. У него нет родни, и никто его не любит. Придется обходиться вот таким.
— Энн, — сказала ее мать, — ты не задержишься на минутку?
— Задержусь, конечно, мама. Ты никогда…
— Я знаю, что утомляю тебя и, быть может… старовата. — Улыбка. — Но лишь на сей раз.
— Ты никогда не хочешь, чтобы я оставалась! Ты постоянно меня прогоняешь после еды. «Чего б тебе не пойти?» — всегда говоришь ты! Мне бы очень хотелось посидеть и минутку поговорить, елки-палки!
Барыня Фицджералд от всего этого отмахнулась — вся эта наглость, все это пугающее подростковое что ни попадя, вся эта химия.
— Я намерена сделать тебе предложение.
Маленькая бороздка, пока всего одна, между клиновидными бровями; деликатно нарумяненная носопырка, сузившаяся от серьезности заявляемого. Энн пришла в отчаянье. Я же всего лишь ребенок, подумала она, я хочу нестись во весь опор; а не вот это вот с бумагами. Она задалась вопросом, что это вообще могло бы означать, чувствуя, как химикаты ее вскипают в горлышке пирексной мензурки. Но старая дама выглядела спятившей, уже доставая красный виниловый портфель с именем своего юриста, Д. Шёвка, Адвоката-Консультанта, золотым штампом по ручке. Извлеклись бумаги, деловые бумаги, девонька; бумаги, при помощи которых барыня Фицджералд планировала создать серьезное препятствие для Николаса Болэна.
— Они не только для тех, кто лысеет, — сказала барыня.
— Что это? Что это такое, мама?
— Банк париков! Банк париков! — Знаменитый ляпис-лазоревый посверк глаз.
— Ох.
— Ты сказала «ох».
— Вообще-то да.
— Интересно, сказала б ты «ох» в некоторых обстоятельствах, какие я принуждена была себе представлять.
Гномический тон обеспокоил Энн.
— Может, я бы сказала нечто совсем иное, мама.
— Интересно, сказала б ты «ох», будь ты секретаршей на полставки в банке в Уайандотте, которая спустила всю декабрьскую зарплату на взбитый шиньон блондинки — его она хранила все лето и решила обновить лишь на Балу пожарных в ноябре, но обнаружила лишь, что в этом дорогостоящем предмете завелась и процветает колония тараканов и долгоносиков; и вот ты опрыскиваешь его ДДТ, или 2,4-Д{172}, или «Черным флагом»{173}, или «Тараканов-Больше-Нетом»{174}, и все жучки, все тараканы, все долгоносики выбегают, а парик вспыхивает пламенем при самопроизвольном возгорании, и дом, в котором ты и муженек твой — потому что именно так они называют своих супругов, эти люди: муженек, — сгорает вокруг парика, и все, что ты откладывала на черный день, вылетает вместе с закладной, и это конец. Интересно, стало быть, если б ты вот ею была и то был бы твой парик, который ты бы хранила в частном порядке, интересно, тебя, в конце концов, заинтересовал бы охлаждаемый несгораемый банк париков? Или нет.
Тихий голосок:
— Я бы сдала свой парик в банк париков.
— Я ТАК И ДУМАЛА. И мне вот еще что наконец интересно. Мне интересно, если бы хозяин этого банка париков пришел к тебе и намекнул на возможность партнерства, мне интересно, отмахнулась ли б ты от этого, пожав плечиками, с этим своим бестолковеньким личиком, и сказала бы «ох».
Внезапно Энн захотелось убирать урожай сахарного тростинка в провинции Ориенте, где работа и земля хороши все сразу, а по вечерам выходит Кастро, подает несколько иннингов и, может, мацает тебя немножко за сиську и говорит, как он ценит, что ты грузишь arrobas для народа; и поля тростника сбегают к морю, где первобытная, но подлинная вера в Искусство помогает людям пережить очередной день.
— Как мне можно стать твоим партнером? — спросила она.
— Поехали со мной сейчас в Детройт.
— Но Николас, я хотела больше видеться с Николасом.
— Ты хотела больше видеться с Николасом.
— Не насмехайся.
— У меня было не так много возможностей, чтобы разработать критерии, девочка моя. Но я их разработала, ты уж мне поверь. Я была разборчива.
— Ну так и я тоже.
— На мой взгляд, нет.
— С этим я соглашусь.
— Следи за тоном, — сказала мать.
— И ты.
— Пытаешься вымогать у меня половину барышей в банке париков и при этом не планируешь появляться на работе — вот с какой стороны я это вижу.
— Не хочу я половину барышей в твоем сучьем несчастном банке париков.
— Ты все равно не отвечаешь критериям такой работы, — говорит мамуля, закуривая «Бенсон-и-Хеджес». — Ну так ты ее и не получишь, уверяю тебя. Нам нужны разборчивые люди. — Когда барыня Фицджералд пускалась во все тяжкие, едва ли кто-нибудь в поле зрения оставался неошкуренным.
Энн ушла к себе в комнату. Та ее немного утешила, как и неисчислимое множество знакомых предметов в ней. Однако сами по себе вещи вызывали в ней особое неудобство. Вот как: Энн чувствовала, что вскорости от нее потребуется уехать куда-нибудь с Болэном, и этого ей хотелось. Но также ей хотелось остаться и поиграть со всяким мусором у себя в комнате, посмотреть в окно, и почитать страстных книжек, и пописать стихов, и поснимать фотографий, в которых был бы смысл. Да и против укладки в постель она не возражала, если только спать ей можно будет дома; но оказаться там, в дороге, и делать это без возможности вернуться и поиграть вечерком со всяким мусором… Кроме того, однажды, и с этим разобраться нужно будет довольно-таки досконально, когда станет необходимо думать в смысле долгого пробега, ей не хотелось бы обнаружить, что она закрыла дверь перед носом Джорджа, птицы редкой, как его называл ее отец.
Болэн знал, что время его подходит. Он не знал, когда именно; да и не знал, что Бренн Камбл, бывший морпех, а ныне смертоубийственный чрезвычайный тупица, выслеживает его издали, дожидаясь случая и ощущая за спиной крепкую поддержку старшего из Фицджералдов. У самого Камбла плана не было. Он лишь ввяжется, и пусть верх берут его худшие инстинкты. Болэна же, напротив, будоражили его грядущие путешествия, он думал о вольных дорогах Америки, «Субботней вечерней почте»