{18} на верхушке четырехсот тысяч тонн бризантной взрывчатки, при том что к ним приближается набожный японец на летающей бомбе.
Болэн направился обратно к своему столику, но тот перехватил какой-то чудик.
— Кто чудик? — спросил он у бармена.
— Вы.
— Я видел табличку в урыльнике, где написано: «Не ешьте, пожалуйста, мятные лепешки». К вам тоже относится. — Бармен напустил на себя смешок, закинув голову, чтобы Болэн сумел рассмотреть черные овалы-близнецы, разделенные черенком его носа. Он все равно пошел к столу, неся свежий виски. — Расскажите мне о своей семье, — сказал он чудику.
— Нас всего трое, — улыбнулся тот, — две собаки да змея. — Болэн посмотрел на него, чувствуя, как его мозг вкручивается в первую фокальную точку вечера. Человек поднял с пола одну свою галошу и поднес к собственному уху. — Я слышу Экрон, Охайо, — объявил он. Болэна покорило.
Человек на вид был неряшлив и изможден. Заметив, что Болэн смотрит, он похвалился, что прежде был чудовищно жирен.
— Угадайте.
— Двести, — сказал Болэн.
— Тепло. Пять лет назад я весил четыре восемьдесят. К. Дж. Кловис. Зовите меня Джек. — Натужно привстал. Ему недоставало ноги. Потом Болэн заметил костыли. У Кловиса не было шеи, не дороден, а голова его просто сидела в мягкой луже плеч. — Я потерял веса больше, чем сам могу поднять! — Он обратил внимание Болэна на различные уродства своего скелета, вызванные исчезнувшим весом. К примеру, бедра вывернулись наружу. — У меня стопы оплощали! Варикозные вены по мне всему выскакивали! Куда ни кинь, отовсюду опасность! — Он рассказал Болэну о двух своих друзьях с Верхнего полуострова, те оба весили больше четырех сотен и, как и Кловис, мучились болью сердечной оттого, что при таком весе не могли раздобыть себе щелку. Стало быть, дали обет сбросить весь этот излишек. Он сел на диету под приглядом врача; друзья его пошли на ломки собственного изобретения. Вначале он сокращался слишком быстро и, следовательно, пока тело его кормилось собой, заработал себе подагру.
— Затем разжился этой стариковской болезнью, гангреной, и потерял ногу.
— А давно это вы потеряли… ногу?
— Месяц. Но я себе раздобуду устройство — и справный стану, как золото.
— Говорят, недостающий член продолжает болеть.
— Ох, естественно, да. Случается.
— Как же другие толстяки выкарабкались?
— Как выкарабкались?
— То есть как они сократились?
— Нормально они сократились, — сказал К. Дж. Кловис, сердито глянув в сторону бара.
— В каком смысле? — спросил Болэн.
— Сдохли оба! — Кловис огляделся, елозя, выглянул в окно и неистово заерзал, а только потом вдруг поглядел на Болэна. — Я себе устройство раздобуду! — Руки его вспорхнули, как толстые птички.
— Сдается, что и раздобудете, Джек.
— Буду качаться и кататься, — произнес тот с истовым торжеством. — Справный, как золото! Потеху себе устрою! Вы понимаете, черт бы его драл?
— …да…
— Тебе точно говорю, всех улыбкой одарю! Дай мне шанец — я сбацаю танец! Только отчаль ты — крутну тебе сальто! Отчебучу трепака с потолка на полпинка! Справный буду, как золото! — При всей этой декламации глаза Джека Кловиса замерли, выдвинувшись на позицию. Болэн тоже замер — в пароксизме неловкости за него. — Это мой стих, — сказал Джек Кловис. — Берите или валите.
— Возьму.
— Я в профи податься могу, Кореш. Не забывайте. — Назваться Корешем — единственное, что не понравилось Болэну.
— В чем, — нагло спросил он.
— Дык ведь, заимев это устройство себе, я и за инструмент смогу взяться. Могу ста разными путями пойти. Вы, может, еще за милю услышите, как я хохочу и исполняю на каком-нибудь проклятущем инструменте. — Он сердито мотнул головой, описав ею угол в сто восемь градусов. — Как подумаю про тех других двух толстяков и чего им не перепало. Блин! слишком они тогда перемудрили. — Болэн подумал о двух толстяках, вздутых шариками внутри своих гробов, пока его старый друг замышлял себе искусственную конечность, совершенно волшебную в розовых пластичных и эластичных петлях.
Два человека сидели в поле формайки и не разговаривали. Болэн не мог принять облегченья электрического китайского бильярда, что расцветал для него. Даже без Болэновой благодарности тот плескал вокруг пастельными тучками и звонил в свои колокольчики, а несгибаемый игрок заплел два пальца вокруг рычага и ждал, чтобы аппарат вывел его победу из своего организма.
— Позвольте ваше ухо? — спросил К. Дж. Кловис, от ампутанта — вопрос пугающий. — Мне нужно ваше доверие. Вы же слыхали небось про фермеров, что с одного дерева собирают по десять цитрусовых. Слыхали про озимую пшеницу. Встречали, вероятно, выгнанные овощи. Я пока не могу об этом подробно; однако позвольте мне вот что сказать. Эти чудеса имеют особое применение применительно к нетопырям. А потенциал тут? Длинный доллар. Больше я ни слова не скажу.
Мое собственное устройство, — продолжал говорить он, — которое я намерен вот-вот уже иметь, само по себе будет чудом природы. Я в нем уверен. В нем будет больше подлинной выразительности, чем в натуральной конечности. Хоть я по-прежнему и монопод, это алюминиевое чудо станет переносить меня с места на место. Ваше имя и адрес? — Болэн ему предоставил. — Дайте мне допить в покое, сынок. И последнее — вот что. Вы ж не забудете, правда, что я значусь в «Желтых страницах»?
— Никак нет, сэр.
В баре и впрямь иногда людей встречаешь, думал Болэн, продолжавший пить. Постепенно он прекратил размышлять о невообразимом К. Дж. Кловисе; а принялся вместо этого нянькаться со своей одержимостью тем, что Энн может ему изменять. Подумал было позвонить в дом, но понял, что в голосе услышат его страхи. Более того, ее родители его немного пугали. По крайней мере, в своем мире они были хороши; а он казался плох даже в своем. Дорогая будь моею я тебя люблю. Еще «Черных-Джек-Дэниэлзов», сказал он, да пошустрей. Я клиент. Принесли.
— Я плачу, — сказал он, хлеща капустою о стойку. — Я хозяин сети куриных салонов с «вурлицерами»{19}, и у всякой тушки для жарки, Класс А, на жопке мое клеймо. — Позднее воспоследовал некий совершенно теоретический спор, по ходу которого бармен сунулся лицом к Болэну через стойку поинтересоваться, как вообще можно вести окопную войну на луне, если при всяком шаге подпрыгиваешь в воздух на сорок футов. Болэн отвалился в ночь.
Он стоял перед дверью Фицджералдов, в потемках, на уме ничего хорошего. Энн наверняка спит. Внутри у него, где во тьме гнездились все тайны, в действие вступил некий «Дизниленд» кишок, выметывая из себя иллюзии, невпопады и ложные треволненья. С Болэном случился миг кошмарной малости. Он поддернул рукав узнать время и обнаружил, что часами более не владеет. Ему получшело. Он снова увидел, как может стать прославленным. Кованый латунный молоток на дубовой двери в нише гласил «ФИЦДЖЕРАЛД» строгими прописными буквами; сверху геральдические эмблемы, вточенные в сам металл, провозглашали тех или иных Фицджералдовых зверей на задних лапах; под ними же — пауза, в которой Болэн совершенно расфокусируется, задумывается о собственной смертности, нынешних временах и музыке сфер, после чего вновь сходится в фокус, — под ними же, стало быть, полукруг английских унциалов помельче предупреждал: «Не будите спящих псов». Делалось на заказ, заподозрил Болэн, микроцефальным автозаправщиком из Бёрбэнка.
Суровый Болэн приподнял молоток объявить о своем приходе, но замер на замахе. Скрип молотка изменил ему настроение. Мысли его омывались всеми теми шумами, что он терпеть не мог; особенно шпицами, ветряными колокольцами и оконными стеклами, завывающими под мягкими тряпицами. Он опустил молоток и отпустил его.
Затем подумал изо всех сил. Простоял без движенья долгий миг и подумал крепче некуда. И когда этого занятия с него абсолютно хватило, он медленно и твердо повернул ручку, открыл дверь, шагнул внутрь и прикрыл дверь за собой: правонарушитель.
На первом этаже все огни были погашены, в гостиной — тоже, хотя в воздухе, казалось, было достаточно светло, чтоб видеть, куда идешь; и на приставных столиках тускло сиял хрусталь. Он выбрел из гостиной в кабинет и закрыл за собой дверь.
Чуть ли не в первом шкафчике, где Болэн порылся, нашлись бренди и великолепнейшие гаванские сигары, какие ему в жизни попадались, легендарные «короны», «Рамон Альонес Номер Один»{20}. У него потекли слюнки, не успел он одну прикурить. С первым синим клубом, развеявшимся в воздухе, он налил себе высокий глоток бренди. Вытащил из витрины Фицджералдово ружье «холланд-и-холланд»{21}, подбросил его к плечу и в счастье своем уверовал, будто видит, как плоско на него налетают крупные нырки, проскальзывая под ветер и вспыхивая вокруг.
Услышали Фицджералды или нет? Слышны ли им были ружейные звуки, что он производил ртом? Громкие? Типа двенадцатого калибра? Он подошел к двери, постоял за ней, толкнул ногой, чтоб открылась, и выпрыгнул в проем, поводя в темноте ружьем. Если там кто-то был, ситуация прояснилась, и они предпочли не показываться. Болэн снова притворил дверь, держа ружье за стволы, возложил приклад на плечо и сел, уставясь в темное окно на еще более темные ветки, тыкавшиеся в него.
— Удовольствие не есть отсутствие боли{22}, — сказал он вслух и заглотил весь бренди. Глаза его тут же переполнились слезами, и он забегал кругами по комнате, восклицая: — Я умираю, египтянка, умираю!{23} — Затем он снова сел, снял ботинок, сунул дула «холланда-и-холланда» себе в рот и, прицела в глаза не видя, нажал большим пальцем на спуск. Раздался единственный, металлический, дорогостоящий и довольно церемонный английский щелчок. Он вытащил стволы изо рта и созерцательно заменил их сигарой.