— Будете уходить, захватите, пожалуйста, оба и поставьте на подносе у входа, — попросил меня Ли.
Я скользнул взглядом по верхней папке. Досье оружейных дел мастера Сюй Чаньпу.
— А впрочем, я поставлю их сам, — неожиданно бодро продолжил Ли, распрямляя спину и расправляя плечи. — Не желаете прогуляться по внутреннему дворику?
У гостевого архива и вправду был на удивление приятный дворик, располагающий к прогулкам и беседам. Среди служащих ведомства ходила своеобразная легенда о том, что соположение дорожек и павильонов утвердил не кто иной, как сам Ли, заложивший в проект особые места «для подслушивания, для лживых разговоров и для тайных обсуждений». Вот только за месяц моей работы в архиве никто так и не смог объяснить мне, где какое место, и сейчас оставалось только положиться на предполагаемого автора этой коварной схемы.
В самом центре двора стояла величественная каменная композиция (я знал, что она называется «Три устоя и пять незыблемых правил», но никогда не вывел бы этого самостоятельно). Мы молча обошли её вокруг. Наконец Ли произнёс:
— Вы, я заметил, носите при себе нож?
Он был прав. Я старался не выставлять подарок побратима напоказ, но действительно повсюду носил его с собой. Поначалу, мальчишкой, мне нравилось представлять себя удальцом, а потом — стыдно признаться — он стал для меня чем-то вроде талисмана на удачу. Вопрос Ли явно требовал чего-то большего, чем односложный ответ, и я подал ему нож. Он внимательно осмотрел его с обеих сторон и, возвращая, попросил не брать это оружие в Ю.
Эти слова смутили меня и озадачили. Дело в гравировке? Ли покачал головой. Уж не таким ли ножом убили Пэка? И здесь промах. Если верить сведениям, недавно полученным от Цзаней, несчастный погиб от яда. Причём любопытный казус: приехав в Ю, он поселился в о́круге, подотчётном судье Лю; умер в ресторане, входящем в округ судьи Суня; а дело передали на рассмотрение судье Цао, в чьём округе его, вероятно, отравили, хоть это и была всего лишь догадка.
— Скоро же они определили место преступления! — воскликнул я.
— И не только, — ответил Ли. — Если дело поручается судье Цао, это значит, что властям всё ясно и выводы готовы, остаётся только найти под них предпосылки. Знаете, он из тех, кто превосходно отыскивает все нужные улики, оставляя ненужные без внимания. Хорошо ещё, что убитый, покидая Дуншань, добросовестно отдал нам свои эскизы.
Я удивился. Какие ещё эскизы могут быть у рудокопа? Мой собеседник извлёк из-за пазухи небольшой футляр и подал мне. Внутри были свёрнуты пять или шесть серых листов бумаги с набросками портретов. И каких! На каждом листе можно было увидеть господина Чхве — чудовищного, гротескного, в самых уродливых пропорциях и с самыми отвратительными чертами лица, но безусловно узнаваемого. Вот он сидит, выкатив вперёд раздутое жирное брюхо и хищно раскрыв ненасытную пасть, одной рукой держит мешок с деньгами, другой — палочки для еды, в которых зажата чёрная фигурка шахтёра. Вот он, напротив, тощий, иссохший от злобы, длинными узловатыми пальцами дёргает за ниточки, манипулируя людьми и заставляя их делать что-то себе во вред. Вот кружит над Шато стая гуйшэней; у большинства обычные морды, но у двоих — знакомые лица: Чхве и администратор Ли. И, конечно, сочные приписки корейским письмом: «Кровосос! Злодей! Убийца!»
— Недурно, правда?
Я не знал, что и ответить.
— Зря стесняетесь, — сказал Ли. — Меня он видел от силы раз, а до чего точно изобразил! Сложись судьба по-другому, парень добился бы славы, не меньшей, чем Ло Вэйфань.
— Если бы рисовал горы, а не чиновников, — добавил я.
— Это верно.
Мне хотелось вытянуть у него какие-нибудь мысли об этом деле, но Ли сводил ответы к «там видно будет», причём настолько умело, что это даже не было похоже на отговорки. Вернувшись в коридоры архива, мы попрощались, и я пошёл домой.
Го Сяодань, может быть, и неверно определил главную заботу префекта, но в чём-то был прав. В городе вовсю шли приготовления к визиту «матушки Кён». В первые дни по моём возвращении я, не увидев на нашей улице знамён с цитатами из Люй Дацюаня решил было, что это увлечение пошло на убыль, но теперь знамёна водружали на место и ещё украшали лентами и цветами. Мне не довелось проходить торговыми рядами, но уверен, что торговцы краской в этот день распродали годовой запас сурика и газовой сажи. Зато я успел насмотреться на бестолковых студентов, за небольшую плату каллиграфически выводящих на одежде и лицах благодарных горожан набившие оскомину иероглифы. Разукрашивали даже годовалых младенцев, и странно, что никто не додумался напомнить о верности долгу кошкам и козам.
У ворот нашего дома, неодобрительно глядя на суетливое украшение города, стоял старый Чжан… Ловлю себя на мысли, что упоминаю о нём уже не в первый раз, но так и не удосужился как следует его представить.
В горной стране мало-мальски состоятельные хозяева привыкли часто менять прислугу: иным садовникам, поварам и даже дворецким приходится по нескольку раз в год переходить из дома в дом, а порой — из города в город. Это справедливо даже для области Янь, суровая местность которой, казалось бы, призывает к большему постоянству. Держать слуг подолгу — скорее черта хуторян и небогатых ремесленников, от которых они сами бегут, утомлённые непосильным бременем работы. И кто из этого сословия не мечтает подольше задержаться у каких-нибудь зажиточных и покладистых городских чиновников! Чжан служил нашей семье ещё со времён моего деда, отца в своё время баюкал на руках, а позже сопровождал в путешествиях и всегда удивительно точно с первого взгляда составлял мнение о людях. Получив место на Дуншане, отец передоверил ему всё домашнее хозяйство.
«Выбирай помощников, как драгоценные камни», — писал, кстати говоря, Люй-цзы. Чжан взялся за дело, как опытный ювелир. В пыли базарных площадей, в грязи трущоб, а то и у чужих ворот он отыскивал редкие алмазы, гранил их и нанизывал на нить нашей жизни. Такие слуги, как и он, оставались навсегда, обрастали семьями и сами становились частью нашей большой семьи.
Помню, как отец всерьёз советовался с привратником по какому-то государственному вопросу. А моим товарищем по многим детским шалостям стал внук Чжана, Ли Цю, по прозвищу Воронёнок. Наверное, мне при моём росте особенно импонировало, что и он невысок, да и вообще мы были похожи. Помню, нам по моей просьбе втайне даже шили одинаковую одежду, чтобы мы всегда могли сойти один за другого; но со временем я потянулся вверх, а Воронёнок так и остался маленьким и щуплым.
Самого Чжана я помню только стариком. Да, шли годы, морщины добавлялись к морщинам, седина закрашивала последние волоски на висках и в бороде, но он для меня почти не менялся. Казалось, старческая немощь, едва коснувшись его, отпрянула и больше не приближалась. Чжан всегда оставался деятельным, составлял сметы, раздавал указания и время от времени с видом оценщика прохаживался по окрестностям, выискивая, что бы могло пригодиться дому. На одну из таких прогулок он, вероятно, собирался и сейчас, но, оказавшись на улице, засомневался.
Увидев меня, он поклонился и сообщил, что приходил посетитель, но, не застав меня, ушёл, оставив свою визитную карточку.
— Он не представился?
— Его фамилия Лю, и он из области Вэй, — Чжан открыл для меня ворота. — Вообще он искал нашего покойного хозяина, но, узнав о его кончине, захотел встретиться с вами.
Возможно ли, что это посыльный от кого-то из товарищей отца? Проходя крытой галереей, я перебирал в памяти стихи из его тетради, пытаясь найти среди них что-то о Вэй, но, кроме разрушенной деревни Тайхо, на ум ничто не приходило. Впрочем, некоторые названия, упоминаемые отцом, были мне малоизвестны, и требовалось свериться по карте.
Мой неторопливый ход мыслей прервал Яо Шаньфу:
— Мэйлинь исчезла.
Это известие поразило меня, точно удар молнии, но я постарался не показать волнения и, поддерживая его под локоть, пригласил пройти в мой кабинет и всё рассказать. Впрочем, из его слов понял я только то, что учитель Яо и сам не знает, как и когда именно пропала его дочь. Всю первую половину дня он провёл за чтением книг и хватился её перед самым моим приходом.
— А что говорит ваша супруга?
— Она до сих пор спит. Ей нездоровится: всю ночь то и дело просыпалась от кошмаров и дурных предчувствий, — сокрушённо произнёс Яо.
Я распорядился, чтобы слуги обошли весь дом, и, досадуя, потребовал к себе Минхёка, ведь сохранность моих гостей была доверена ему.
— Минхёк ушёл в город с Воронёнком, — ответил растерянный Чжан и объяснил, что утром поручил внуку сходить на рынок за овощами и своими глазами видел, как тот вышел за ворота в сопровождении Ван Минхёка.
Как же он удивился, когда сразу же после его слов Воронёнок предстал перед нами и на расспросы, извиняясь, ответил, что по лености до сих пор не выходил из дома и только-только собирается. Не знаю, как я до этого додумался, но, взглянув на его фигурку в поношенном сером халате, тут же отправился к себе и открыл сундук со старой одеждой. На самом верху, под крышкой, лежала широкая голубая лента, исписанная непонятными мне знаками, и я, не пытаясь их расшифровать, сразу передал её учителю Яо.
Одного взгляда на его лицо было достаточно, чтобы понять, что он успокоился. Но он тут же напустил на себя негодующий вид:
— Недостойная девчонка! Какое бесстыдство! — он упал мне в ноги, я спешно его поднял. — Простите меня, она у нас единственное дитя и выросла избалованной! Я недостаточно наказывал её в детстве.
Поведение и впрямь возмутительное. Судите сами: Мэйлинь пробралась в северные покои, бесцеремонно открыла сундук, взяла мой старый серый халат (или подговорила кого-то из слуг это сделать) и улизнула из дома. В своей необычной записке она сообщала, что отправляется в Сыту, и назначала мне встречу в Ю — то есть, безусловно, вчера подслушала нашу ночную беседу. Но в ту минуту я с тревогой думал только о том, насколько опасен путь и насколько безрассудно девушке отправляться в такое путешествие.