Как был, в долгополом чиновничьем халате, я бросился на улицу и вниз по склону, к южным воротам и мосту Красной Птицы. Едва ли Мэйлинь выбрала какую-то иную дорогу. Сколько у неё могло быть форы? Час? Полтора? Два? Я понимал, что путешествовать ей не впервой, и, вероятно, их путь из Тайхо проходил как раз по Циской дуге, но не сомневался, что без труда догоню беглянку. Учитель Яо шёл за мной.
Поспешность вышла мне боком. Потрать я пару минут на то, чтобы переодеться в походную куртку, я сейчас бежал бы по улице. А теперь мало того что полы путались под ногами — я привлекал всеобщее внимание. Рабочие, украшавшие город, по-видимому, считали, что я иду с проверкой, и рассыпались поклонами, приветствиями и заверениями, что к вечеру всё будет в лучшем виде.
— Куда так торопится господин помощник префекта? — услышал я краем уха.
— Говорят, на воротах, как знамя вешали, всю черепицу разломали.
— Неужто всё так страшно?
Разумеется, у ворот пришлось выслушивать меньше всего нужные мне объяснения украшателей. Неудивительно, что Яо при своём почтенном возрасте не отставал от меня. Выйдя за стены, я ускорил шаг. С высоты мост Красной Птицы хорошо просматривался, но сейчас увидеть на нём человека было решительно невозможно из-за частокола флагштоков и пёстрого месива вымпелов и гирлянд. Мастеровые неплохо потрудились и сейчас, собравшись у пилонов, азартно следили за игрой в кости, которую их старшина затеял с начальником караула. Но вот кто-то шикнул, приметив меня, и вся группа, побросав плошки с недоеденной лапшой, вытянулась шеренгой, чтобы засвидетельствовать мне своё почтение.
«Интересно, управление общественных работ входит в ведомства левой руки?» — подумал я и прошёл на мост.
— Изволите посмотреть? — старшина мастеровых подскочил ко мне.
— Без сопровождения, — ответил я как можно строже. — Занимайтесь своим делом.
Все взгляды вонзились в меня.
Кроме меня, на мосту никого не было. Ветер трепал жёлтые и зелёные полотнища с названиями частей трактата «О верности долгу», внизу трогательно бились разноцветные ленты с цитатами оттуда же. Я сразу же обратил внимание на ярко-голубую, третью по правой стороне:
Ты правильно шёл, но теперь отдохни,
Дай мне понести твоё бремя.
А по канту — линия непонятных закорючек. Тех самых.
Я отвязал ленту и вернулся к рабочим. Старшина нервно сглатывал:
— Что-то не так?
— Кто и когда это привязал?
— С утра работы было много, и мы предлагали тем, кто шёл из города по делам, помочь нам. На удачу в пути.
— Ага, за деньги. По два фэня лента, — засмеялся начальник караула.
— Устроили балаган, — сурово процедил я. И добавил, что ленту я забираю.
Учитель Яо как раз подошёл. Мы вместе пошли по белёным камням. Он — чуть позади, молча читая послание от дочери; я — впереди, выискивая глазами новые зацепки. Когда мы дошли до башенки на противоположном конце моста, он негромко сказал:
— Лучше вернуться домой. С ней всё будет в порядке.
Я обернулся, не веря своим ушам.
— Она пишет, что воодушевлена вашей догадливостью и просит не идти дальше. Пишет, что справилась бы и одна, но за нею увязался, как она выразилась, «сторожевой пёс».
— И всё?
— Для вас — да.
Значит, было и ещё что-то, но не для меня. Что-то, что вполне успокаивало господина Яо. Секунд на десять повисла пауза. Сколько мыслей, судорожных, еле связанных, резких, оборванных мыслей пронеслось в моей голове за это невообразимо долгое время. Сам от себя не ожидая, я спросил у Яо, не знает ли он некоего Лю из области Вэй.
— Лю — фамилия распространённая. Но если вы о «тайных учёных», то в Вэй никакого Лю у нас не было.
Рабочие одну за другой перебирали ленточки на мосту. Когда я шёл мимо них, они складывались пополам. Старшина порывался что-то сказать, но я только отмахнулся — чем, наверное, испугал его ещё больше. И снова, снова, как весь этот день, ловил шёпот за своей спиной: «Вы слышали?», «Вы знаете?», «Вы поняли?» День едва перевалил за половину, а из меня уже словно вынули душу и заполнили её место густым шелестящим шёпотом.
Глава четырнадцатая. Судья Цао заранее торжествует, вечерний город блещет «Литературными талантами»
Мы покинули Дуншань в самый день прибытия «матушки Кён» — может быть, за час или за два до её входа в город. По стечению обстоятельств, когда в управу пришло извещение о смерти Пэк Ханыля, мужчины обоих шатоских родов были тут же, на площади Высочайшего Благоволения. Господин Чхве давал нам последние наставления, не скрывая недовольства: новость пришла слишком поздно и слишком рано одновременно. Схожие мысли, пусть о другом, были и у меня. Прояви судья Цао чуть больше расторопности, и мы уже сейчас могли бы влиять на расследование, а я хоть на что-то отвлёкся бы от постоянного беспокойства о Мэйлинь. Чуть меньше — и Пэки успели бы освежить в памяти заветы Люй-цзы и напитаться общим верноподданническим экстазом, а я, быть может, встретился бы с загадочным господином Лю, который так и не навестил меня в эти дни. В иное время я, может быть, сам бы навёл о нём справки, но сейчас по ряду причин опасался это делать, и всё, что у меня было, — это треугольная визитная карточка:
Ни Юйкоу, ни ближайшие окрестности в отцовских стихах не значились, а чьим поверенным и в каких делах являлся мой таинственный гость, можно было только гадать.
Пэк Кванмин, с которым нам предстояло провести не меньше недели, оказался немногословным коренастым человеком с короткими крепкими руками и ногами. Насколько я знал, ему было за шестьдесят, но выглядел бы он гораздо моложе — если бы его широкое мясистое лицо не было перекошено апоплексией. Что уж говорить о том, чтобы считывать с него мысли простодушного деревенского жителя! Когда префект, вызвав его в присутствие, сообщил о том, что произошла трагедия и нужно отправиться в Ю для опознания тела, Кванмин коротко ответил, что все вещи при нём и он готов.
Господин Чхве отправил с нами двух слуг (кажется, братьев — но настолько незаметных, что сейчас я не вспомню ни внешности, ни имён), но, вопреки моим ожиданиям, не дал нам в сопровождение ни кого-нибудь из удальцов, ни даже бестолкового сторожа из управы. Единственным хорошо вооружённым воином оказался юский пристав, принесший послание от Цао, — человек, в котором удивительным образом уживались назойливость и высокомерие. Всю дорогу он не оставлял нас в покое, совал свой длинный язык и оттопыренные уши в любую беседу, но при этом всем своим видом, показывал, что ему на нас наплевать. Обсуждать подробности дела и мысли по ходу расследования в такой компании было невозможно, но само поведение нашего попутчика красноречиво говорило о том, что всё складывается не в нашу пользу. Не иначе как судья, заранее торжествуя, известил окружающих, что Чхве зажат в угол, и его слуга решил, что церемониться с нами не стоит.
Администратор Ли знал и понимал больше моего. За три дня пути мы неоднократно встречали идущих из Ю, и кто-то из них, несомненно, нёс весточки от Цзаней; но кто именно, я угадать не мог — Ли ни с кем не вёл разговоров и вообще редко задерживался с незнакомыми мне людьми, разве что во время переправ.
Пэк Кванмин при своём сложении шёл довольно резво. Он держался молчком, бесед не заводил и был бы незаметнее слуг, если бы не привычка нюхать табак (не курить, как яньские корейцы делают почти поголовно, а именно нюхать — из пузатого флакона-табакерки, в каких его продают шарлатаны, провозглашая средством от самых разных заболеваний), после чего он смачно, заливисто чихал. Не могу сказать, чтобы по дороге туда Кванмин проявлял к нам какую-то враждебность. Когда к нему обращались, он откликался, спрашивали — отвечал; но, опасаясь юсца, я считал за благо приберечь свою встревоженность и обходительность до прибытия на место. И, пожалуй, просчитался.
Как я уже сказал, от Дуншаня до Ю идти около трёх дней, и силами обеих префектур этот маршрут всегда был на редкость ухоженным. Тут и там полощутся флажки караульных башен; хуторов мало, но нет недостатка в оборудованных стоянках и особо обустроенных укрытиях от гуйшэней. Чаще всего это естественные пещерки с завешенным входом, иногда здесь же помещается сигнальный колокол для оповещения солдат и даже арсенальные стойки — но, конечно, не с палашами и алебардами, а с крепкими кольями и просмолёнными факелами на длинных древках (как и всякое живое существо, чудовища боятся огня). Над входом — непременная золочёная вывеска: «Приют мира и благополучия». В одном из таких «приютов» нам довелось пережидать налёт в полдень последнего дня пути. Вместе с нами внутри оказались несколько юских торговцев, со слугами шедших на Дуншань. Даже в момент опасности они продолжали оживлённо обсуждать последние события. По их болтовне я сделал вывод, что о гибели Ханыля говорил чуть ли не весь город — причём как об убийстве, совершённом по приказу господина Чхве. Судья Цао выигрывал у нас первую партию всухую, и я уже не успевал ничего ему противопоставить, а Ли, вероятно, не хотел.
Город Ю, равно как и значительная часть подчинённых ему деревень и хозяйств, помещается на массивной горе Юцзюэшань, которую Пао Лисан очень метко сравнивал с запрокинутой головой. Макушка этой головы обращена на юго-запад, к Дуншаню. На широком плоском лбу, словно страшная опухоль, выросли знаменитые чёрные стены. Чёрный — это цвет префектуры, что, конечно, выделяет Ю на фоне красно-белой области Янь. И это, опять же, связано с историей войны против «Течения девяти принципов». Когда-то под чёрными знамёнами на стороне правительства выступила шайка местных головорезов. Она довольно быстро заняла Ю и выдержала трёхгодичную осаду, а временами даже прорывала её и ненадолго освобождала предместья. За это время молодчики потеряли одного за другим трёх атаманов. Четвёртый передал город войскам министра Чжэ и как-то подозрительно исчез. Позже всех их посмертно возвели в княжеское достоинство и объявили гениями-покровителями края. Посвящённая им кумирня располагается к северо-востоку от Ю, на пике Сыгунфэн — или, как сказал бы Пао-цзы, на кончике костлявого носа горы. За нею разбросаны посёлки и деревеньки, крупнейшие из которых примостились в уголках каменных губ. Далее растёт клочковатая борода, некогда именовавшаяся Алым лесом, но ныне, как и всё вокруг, «перекрашенная» в чёрный цвет. От горы ведёт десять дощатых мостов, висящих очень низко над туманом. С того моста, по которому проходили мы, казалось, можно было, присев, зачерпнуть его ладонью.