Десять дней я вполне мог подождать. В моём плане отсутствовало ещё несколько элементов, требовались изыскания, но я, вернувшись к просмотру личных дел, сам не заметил, как переключился на поиск таинственного мастера Шангуаня.
Для удобства досье в гостевом архиве условно разделялись по цвету. Те, кто годился по гражданской части, получали чёрный корешок, пригодным по военной полагался красный, негодным и бесталанным — зелёный. Смотревшая из-под корешка серебристая тесьма-закладка, указывала на человека особой ценности. У чёрных папок администратора Ли их было как хвостов у тысячелетней лисицы. Красное досье капитана Дуаня могло похвастаться одной закладкой, а, скажем, у Бао Бревна не было ни одной. Разносторонность наставника государя делала равно возможным его нахождение и среди «чёрных», и среди «красных». Я для приличия заглянул в картотеку, но людей по фамилии Шангуань там не было вообще — после Дяо сразу шёл Юй. Разумеется, он жил инкогнито, и оставалось только перебирать личные дела.
Для начала я выбрал досье богаче прочих на закладки — недаром же Вэйминьский князь так высоко ценил своего ментора. Затем отсеял тех, кто, на мой взгляд, не подходит по возрасту. Любой из оставшихся мог теоретически быть Шангуанем, но в биографиях и приложенных оценках меня постоянно что-то смущало. Я побывал у подопечных Дуаня и разузнал имена всех учителей фехтования. Я запросил в управлении образования список преподавателей философии. И никто из названных людей мне не подходил. И не мог подойти! Лишь к исходу четвёртого дня поисков, вконец окосев от чтения личных дел, я понял, где допустил ошибку.
Я искал Шангуаня среди ярких и полезных обитателей слободы, в то время как поверенный императорского дяди, пересказывая ответ администратора Ли, дал понять: беглец наслаждается жизнью, в которой его таланты никем не признаны. Тогда и только тогда я впервые обратил внимание на зелёные корешки. Каких только людей не было среди непригодных и бесполезных! Потомки прославленных родов, люди с внушительными послужными списками, скромные неумехи и самозваные гении (среди них, отдам должное Су Вэйчжао, были все три собутыльника Линя).
Я открывал эти досье и каждый раз встречал нового, неизвестного мне человека. Ни с кем из «зелёных» я прежде не разговаривал. И внезапно наткнулся на имя, которое хорошо знал — Юань Мин, «господин Белая Шляпа». В моём раннем детстве этот седобородый человек приходил в наш дом так часто, что я называл его «дедушкой». Отец подолгу с ним разговаривал — и в моём присутствии, и наедине. Но всё, что сообщала мне папка — это то, что господин Юань «старчески слаб телом и умом, к полезной службе не пригоден». У меня почти не оставалось сомнений: я нашёл того, кого искал.
Глава двадцатая. Беглянка из Тайхо рассказывает о прошлом; творческие люди ведут поединок, не видя друг друга
Разрабатывая схему относительно шатоских рудокопов, я выискивал способ не включать в неё Минхёка: манипулировать им я не хотел, а рассказать всё начистоту опасался — но он слишком удачно вписывался в мозаику стратагемы, чтобы обойтись без него. За день до того, как в архиве отыскалось досье Юань Мина, я подсказал верному слуге адрес Тын Тэхёна и разрешил несколько дней погостить у него в Шато. Минхёк был тронут таким проявлением заботы. Я попросил его ничего не рассказывать обо мне и время от времени появляться у меня и сообщать об общих настроениях местных жителей. И на следующий же день получил подтверждение: деревня кипит негодованием и поддерживает видимую благонадёжность, только чтобы больнее отомстить господину Чхве.
Ночью меня разбудило тихое пение на заднем дворе. Я мгновенно оделся и вышел к беседке. Мэйлинь в белом платье стояла, опершись на перила, и смотрела на Лазурную луну.
Вижу я тропу, что унесла желанного.
Хищными туманами рощи поросли.
Умерла с тобой, да не родиться заново.
Гаснет песня, гаснет сердце, гаснут цвета земли.
В школе нас хорошо обучали музыке, но мотива, на который пела Мэйлинь, я не знал. Услышав мои шаги, она замолчала.
— Что это за песня? — спросил я.
— «Элегия Чуской поймы», — ответила она, не оборачиваясь. — Я услышала её от отца.
— А он, наверное, узнал её в странствиях, — зачем-то вслух произнёс я.
— Нет. Он родом из Чу. Когда там стали преследовать китайцев, многие бежали через линию фронта в Юэ, но там им приходилось ещё хуже — императорские генералы в каждом видели шпиона. А отец вместе с друзьями пересёк пойму — по той самой тропе, о которой поётся в песне, — и добрался до востока области Хань.
Чуская пойма — это заросшая тростниковыми рощами низина, которая стелется от ущелья Южного Ветра до Юэской впадины, своеобразная естественная граница между империей и её отколовшейся областью. Следуя прихотям лун, она то и дело затягивается пеленой тумана. Он наступает так быстро, что укрыться почти невозможно, и всё же в любые времена находились охотники исследовать эту местность. Кто искал врата в мир духов, проход через которые дарует сверхъестественные способности; кто верил, что на редких вершинах над морем тростника живут бессмертные мудрецы, способные исполнить любое желание просителя; кто шёл за сокровищами, якобы укрытыми в пойме со времён великого бедствия. Рассказывали разное. Искатели приключений уходили и гибли. Но были и другие слухи — о витиеватом пути, который сам спасает тех, кто ему доверился. Чуть собьёшься или замешкаешься — достанешься туману; но, твёрдо шагая потайной тропой, можно пройти всю пойму живым и невредимым меньше чем за две недели.
Я зашёл в беседку и встал рядом с Мэйлинь.
— Прости, что вот так сбежала в тот день и всех вас растревожила.
— И ты меня прости, — сказал я, имея в виду мою выходку в юском ломбарде.
— Я очень хотела помочь тебе и отцу, — добавила она.
А чего хотел я? С языка вдруг сорвалось:
— Расскажи о деревне Тайхо.
Мэйлинь посмотрела мне в глаза и некоторое время мы стояли молча, просто глядя друг на друга. Я про себя отметил, что, несмотря на рубленые черты, она действительно красива. Особенно при Лазурной луне. Наконец она заговорила, всё так же пристально глядя мне в глаза:
— Там было хорошо и спокойно. Мы жили бедно и не всегда ели досыта, но это было лучшее место на свете. Мне иногда становилось обидно, что отец тогда укрыл нас в тумане. Я думала: лучше уж мне было бы отправиться в «дикий край» с подругами, уж я бы нашла, как всем устроить побег. А иногда думалось: лучше бы я погибла, как мой Дэшэн.
В Тайхо у Мэйлинь был жених — соседский парень Чжуан Дэшэн. Когда ему было семь, а ей пять, он прислал к учителю Яо сватов — двух приятелей, которые торжественно вручили пойманного на заднем дворе гусёнка и с ним неряшливую записку, составленную, впрочем, по всем правилам свадебного ритуала. Яо посмеялся, гусёнка принял, исправил в записке ошибки и, чтобы не нарушать игры, передал юному жениху ответный дар — кулёк сушёных ягод. Но Дэшэн относился к делу куда серьёзнее. Мэйлинь стала его невестой — и дело с концом. Он дрался за неё с местными сорванцами, дарил ей цветы и писал неуклюжие стихи на двойное полнолуние, а в шестнадцать лет притащил гадателя, чтобы тот выбрал подходящий день для свадьбы. Услышав от гадателя, что сочетание стихий и чисел неблагоприятно, он отправился в город и нашёл там даоса, который долго крутил и вертел гексаграммы и наконец возвестил, что союз может быть счастливым, если заключить его в день двадцатилетия Мэйлинь.
За неделю до назначенной даты на Тайхо напали разбойники.
Чжуан Дэшэн видел, что Яо пытаются спастись, и решил прикрыть их бегство. Последним, что видела девушка, покидая деревню, стала сцена драки её жениха с тремя головорезами. Тяжёлым цепом он уложил двоих, третий проткнул его мечом насквозь.
Все слова, которые, быть может, созревали в моём сердце последние недели, разом оказались пустыми и неуместными.
— Хотела бы я быть такой, как мой отец. Для него эти ужасы остались в прошлом. Сейчас он дни и ночи напролёт сидит в кабинете и переписывает содержимое «индийских гранатов».
Я с благодарностью ухватился за эту тему:
— Он понимает, что там написано?
— Отчасти. Многое там написано наречием, которым некоторые в Чу пользуются до сих пор, — Мэйлинь словно повеселела. — Помнишь мои записки на лентах? Они написаны их знаками, только слова китайские.
— Научишь меня?
— Завтра, — кивнула она. — Приходи сюда вот так же.
Её взгляд снова устремился к луне, и я понял, что буду лишним в их диалоге.
Наутро после совещания у префекта я опять пошёл в слободу, на этот раз к Юань Мину. Дом, в котором он жил, был, наверное, самым большим из гостевых, но основную площадь занимал кропотливо обустроенный внутренний двор с высокой насыпью, символизирующей даосскую гору бессмертных. По её склонам петляли тропки, рос клочковатый кустарник и стояли столбики истуканов, а на вершине располагался серебристый бельведер, заметный даже с улицы. По этому же адресу жил художник Линь Цзандэ по прозвищу Отражённый Феникс, о котором говорил Су Вэйчжао. И вообще обитателями дома — я проверял — значились исключительно обладатели зелёных досье, и все в преклонном возрасте. Даже удивительно было видеть у ворот романтические строки:
Грозы весенние — гимны любви. Строками ветер зовёшь:
Пламя лампады, как розу, сорви и пронеси через дождь.
Узнав, что я пришёл к господину Юаню, слуга повёл меня на вершину горы. Мы шли, наверное, самым длинным серпантином, и я успел приметить человек пять сморщенных стариков, сидящих у кумиров в позе для медитации.
Юань Мин в бельведере в одиночестве пил вино.
Он был точно таким, каким я его запомнил, и как будто весь состоял из белого цвета: светлое лучистое лицо, белоснежные волосы, усы и борода, белый халат, подпоясанный белым же поясом, и, конечно, выцветшая широкополая соломенная шляпа, которая в детстве особенно привлекала моё внимание. Здесь, на вершине, он походил на небожителя, который отмедитировал своё и теперь позволил себе расслабиться.