От Минхёка я знал, что ситуация в Шато накаляется. Приближался сорок девятый день со дня гибели Ханыля. В приделе деревенского святилища духов-покровителей обустраивали алтарь для последней беседы (обычно такой готовят в доме покойного), рядом рудокопы выставили сменный караул из добровольцев. По улицам слонялись даосы с колотушками, распевающие о возмездии духов, а вечерами в доме старосты проходили какие-то тайные сборища. Когда я с послеобеденным визитом явился к господину Чхве, тот — как всегда невозмутимо — сообщил мне, что партию «черепашьего камня» готовятся передать незаконным покупателям через два дня, в ночь.
— Ты успеваешь со своей стратагемой? — спросил он.
— Нет, — честно ответил я. — Опаздываю на несколько часов.
— Очень жаль, — господин Чхве подвинул мне блюдо сушёной черешни. — Вероятно, следует применить силу и во время передачи арестовать тех и других.
— Это зависит от того, которая из двух фигур для вас важнее — и насколько вы готовы рискнуть, чтобы сохранить обе. Если вы разменяете Шато на поимку преступников, вы сохраните «черепаший камень», но потеряете деревню. Если позволить преступникам улизнуть, можно перехватить их с грузом на горных дорогах и сохранить Шато.
Префект удовлетворённо кивнул, и я добавил, что для выполнения плана мне нужно получить все рисунки, сделанные Пэк Ханылем. Вызванный слуга тут же принёс ящик из архива, я получил на руки пухлую папку, но, едва её раскрыв, был разочарован: в ней оказались копии. Чхве строго на меня посмотрел, но всё же подал оригиналы. Я легко нашёл юский портрет, а также выбрал карикатуру, где отчётливо по-корейски было выведено: «Убийца». Эту надпись мне очень хотелось перенести на шёлк; я бы сделал это сам, но опасался исказить почерк. Префект, узнав о моём пожелании, покачал головой, но мне удалось настоять на своём.
— Хорошо, ступай к себе и жди, — сказал он наконец. — Надеюсь, ты понимаешь, о чём просишь.
Вечером слуга из управы доставил мне домой портрет Хань Болина с нужной надписью в правом верхнем углу.
Наутро, едва открылись городские ворота, я отправился к часовне Первоначал, и там встретился с Ядовитым Таном. По жребию он был первым. Мы сели за столик у входа, и я вынул из принесённого футляра принесённые картины, чернила, кисти и лучшую бумагу, какую только смог приобрести в лавке для живописцев. Учитель Тан подозрительно на меня посмотрел:
— Вы ведь не решили взаправду проводить состязание?
— Конечно, нет! — отмахнулся я. — Но часовня прекрасно просматривается, и Линь мог отправить кого-нибудь из дружков удостовериться, что всё по-честному. Поэтому прошу вас: подыграйте мне ещё немного!
Тан рассеянно взглянул на мой пейзаж. Лесистые горы, вырастающие из клубов тумана, одинокая хижина и хлипкий мостик, потерявший добрую половину своих досок. Когда-то я очень гордился этой картиной — лучшей из тех, которые я когда-либо нарисовал, — но сейчас видел в ней больше недочётов, чем достоинств. Впрочем, учитель обошёлся без критики и, завязав глаза платком, попытался изобразить нечто подобное на чистом листе. Получилось ужасно. Вторую картину он даже не стал изучать — едва ли с портретом могло выйти что-нибудь сносное. Он некоторое время эффектно поизображал штрихи на бумаге и снял повязку. Мучения были окончены, а подсохшие картины — убраны под замок в бывший ящик для пожертвований.
Следующим утром в часовню пожаловал Линь Цзандэ. Когда я развернул перед ним пейзаж, он фыркнул:
— Не могли принести ничего более пристойного?
— Увы, — я сокрушённо вздохнул. — Но проявите снисхождение к моей работе, ведь зеркало равно правдиво отразит и летящую птицу, и ползущую гусеницу.
— Учтите только, что крылья вашей гусенице я рисовать не стану, — раздражённо ответил Линь, пробуя кисточку и чернила. — А вот эти закорючки в углу тоже желаете видеть на копии?
В углу моего горного пейзажа красовалась подпись, которую я специально сделал по-корейски.
— Мастер Тан их воспроизвёл, — ответил я. — Вы ведь понимаете корейский?
— Ещё чего! — буркнул художник. — Закорючки и есть закорючки, но мне-то что!
Он поудобнее поставил чернильницу, надел повязку и начал рисовать. Это было удивительно. Ни одной помарки. Ни одного лишнего нажима. Ни одного лишнего движения. Кисточка словно волшебная в точности воспроизводила мои горы и туман со всеми их недочётами и огрехами. Помню, как в детстве мой одноклассник Шикуай, подходя к слепцам на улице, строил им смешные или страшные рожи, чтобы проверить, действительно они ничего не видят. Смотрелось отвратительно, но, честное слово, сейчас, сидя перед мастером Линем, мне хотелось выкинуть нечто подобное.
Последней кисточка вывела корейскую надпись. Художник демонстративно отвернулся от стола, сдвинул повязку на лоб и язвительно сказал:
— Обычно я подписываю свои работы. Но ставить свою подпись под этим не хочется. От мазни Тана вы её и так отличите. Главное — не перепутайте с оригиналом.
Портрет он воспринял чуть более благосклонно и снисходительно посоветовал мне совсем забросить пейзажи и поучиться рисовать людей. Я подал ему новую кисть, а, когда повязка вернулась на глаза, подменил чернила. После первой, практически идентичной копии, у меня не было сомнений в том, что Хань Болин получится таким, как надо. Накануне я прописал для себя, как вести разговор, когда Отражённый Феникс после работы обнаружит перед собой чистый лист бумаги, но этого не потребовалось: самоуверенный художник, как и в первый раз, отвернулся от стола, словно боялся замарать глаза, глядя на недостойные вещи.
Когда мы вышли из часовни, он небрежно спросил о дне оглашения вердикта. В своей победе над Ядовитым Таном он не сомневался и теперь ждал, когда же насмешник будет посрамлён перед всеми. Я ответил, что погадаю на удачную дату и всех соберу здесь же. У меня в запасе было несколько дней, и я пока не совсем знал, как выпутаюсь из этой истории с судейством.
Невидимый портрет вместе с неиспользованными листами тем же вечером оказались у алтаря в шатоском святилище. Я достаточно легко убедил Минхёка, что отличный способ отблагодарить Пэков и Тынов за гостеприимство — это подарить им для ритуала немного по-настоящему хорошей, дорогой бумаги. В конце концов убитый любил рисовать и в своей деревне мог о такой только мечтать. Бедные рудокопы были тронуты проявлением такой заботы, а мне оставалось только ждать.
Все эти дни после захода солнца я выходил к беседке на заднем дворе, где меня ждала строгая и терпеливая учительница. Письменность, которую она взялась меня преподать, была отнюдь не сложной, но давалась мне с трудом. Возможно, потому, что мысли мои были заняты другим. Тех, кому по прочтении всего вышеизложенного покажется, будто мой план исполнялся холодным спокойствием, заверю: это не так, я сомневался в каждом шаге, понимая, что возлагаю слишком большие надежды на суеверие шатоских рудокопов, и вспоминая, что в довершение ко всему нам противостоит неизвестная зловещая сила, способная разом перечеркнуть все мои начинания. И только ночью все эти сомнения и тревоги выбивались из-под маски. Мэйлинь, наверное, была единственным их свидетелем.
Лишь в последнюю ночь — в тот самый момент, когда старейшины Шато встречались с Хань Болином, — мне стало почему-то легко и спокойно. Заслышав мои шаги, Мэйлинь, как обычно, прервала элегию. Я встал рядом и, глядя на полускрытые облаками луны, попросил:
— Пожалуйста, допой её до конца.
Глава двадцать первая. Потоки слёз смягчают приговоры, дядюшка Субин покидает деревню Шато
Весь следующий день я провёл при господине Чхве. Уже с полудня на улице у ямыня судачили о чудесном происшествии в Шато, но Пэки и Тыны явились только под вечер — и, казалось, прибыли всей деревней, облачённые в траурные одежды, мужчины и женщины. Я не видел их шествия собственными глазами, но, судя по чужим рассказам, было на что посмотреть.
Длинная процессия, пристойная для губернаторских похорон, трёхголовой белой змеёй проползла весь город от восточных ворот и замерла перед управой. Трёхголовой — потому что впереди понуро шли трое: старейшины обоих родов и деревенский староста Тын Ынхо. И в каком виде! Каждый из них был связан, как преступник, и волочил на шее тяжёлую деревянную колодку — впрочем, без указания вины. В таком виде они перешагнули порог приёмной господина Чхве и разом рухнули на колени, содрогаясь от рыданий. Как свидетелю этой картины мне стало неловко. Правитель тут же повелел поднять их и освободить, но вошедшие упорно не желали вставать, смотрели в пол и выли, требуя самого сурового наказания для себя и пощады для своих детей.
— Да что вы такое натворили? — встревоженно спросил префект.
Со своей ролью он справлялся в разы лучше шатосцев. Если в их искренность как-то не верилось, то он, хоть и знал всё от начала до конца, даже мне сейчас казался совершенно сбитым с толку.
Староста, не поднимая головы, начал историю издалека, с рассказа о том, каким замечательным пареньком был Пэк Ханыль, как эмоционально откликался на чужие беды и оттого порою походил на бунтаря, хотя сам свято чтил священные устои и был вернейшим сыном и подданным. О том, что страшная его насильственная смерть стала горем для всей деревни, и о том, что по навету злых людей Пэки и Тыны стали думать, что к ней причастен господин Чхве.
Префект, дотоле утиравший слёзы рукавом, на этом месте изменился в лице и с негодованием вскочил.
— Что?! — кричал он по-корейски. — Как смели вы даже подумать такое обо мне, вашем земляке и соплеменнике! Горе вам, неблагодарные свиные души! И такое-то мнение о себе я заслужил! Да, Ханыль был вспыльчив и резковат, но ведь я любил его, как сына, и, видя его искренность, даже приглашал посоветоваться о ваших невзгодах, потому что чувствовал: он со мною честнее, чем вы, барсучьи дети! Ханыль, Ханыль!..
Он рухнул обратно в кресло и залился слезами. Шатосцы всхлипывали нестройным хором. Наконец староста продолжил повествование — об общем семинедельном трауре и последней беседе с покойным, к которой готовились всей деревней. Далее он рассказал о самом обряде (в общем повторив то, что я уже слышал от Минхёка) и добавил, что при том тщании, с которым шла подготовка, Ханыль просто не мог не ответить. Господин Чхве сразу преобразился: от гнева и обиды не осталось и следа, в глазах читался живой интерес.