— Нет.
— Я тоже, — усмехнулся Ли. — Нужно быть начеку. Чего доброго, пригласят в гости, а тащиться в Луаньху, где бы она ни находилась, нет никакого желания.
Отъезжая от Сыту я подумал, что так и не спросил о деле, которое привело туда администратора Ли. В голову лезла всякая всячина. Я готов был поверить и в то, что он просто сопровождал меня, так сказать, на всякий случай (недаром у него были при себе ядовитые стрелы, которые он явно намеревался передать мне); и в то, что он вынюхивает что-то о «тайных учёных» (когда-то отец оставил половину верительной бирки в чайной господина Лю, а какие ещё дела и знакомые были у него в Сыту и в этой части Ци? и не пустился ли странствующий администратор вдогонку за У Чжайбо?); и в то, что он изучает местность, прощупывая почву для исполнения стратагемы, о которой мы договорились с префектом. Я и сам поймал себя на мысли, что словно прицениваюсь к проезжаемым местам, прикидывая, насколько удобным будет этот маршрут для торговцев — и для разбойников.
Впрочем, главными разбойниками Циской дуги, как уже говорилось, были и остаются барсы. В некоторых частях Чжао и в южных областях вот так же хозяйничают тигры. Ни гуйшэнь, ни дорожный грабитель не могут тягаться с ними по злобе и опасности. Возможно, деревенский люд и сумел бы сообща извести эту напасть, но на стороне хищников — закон, запрещающий истреблять дикое зверьё. Со времён первых императоров каждый вид животных, нашедший приют в горной стране, объявлен государственным сокровищем. Убить зверя просто так нельзя, и горе человеку, от руки которого погибнет последний зверь той или иной породы! Народная пьеса «Пещера в четырёх ли» рассказывает историю хутора, хозяин которого, как давешний торговец из Сыту, теряет сына в столкновении с серебристыми львами (такие водились на юге Ба). На следующий день от лапы льва гибнет его престарелый отец, а следом — мать. Местный судья не решается вынести хищникам приговор — они последние в горной стране. Отчаявшись, хуторяне берут факелы и колья и идут на львиное логово. Жестокая схватка уносит ещё несколько жизней, но все львы уничтожены. Через неделю судья безо всякого снисхождения приговаривает выживших хуторян к каторге. В цепях и колодках им предстоит идти через всю страну, в наш северо-восточный край, — и, как повествует эпилог, погибнуть по дороге.
Приговоры гуйшэням звучат на Дуншане в том числе и поэтому. Впрочем, делается это, скорее, для успокоения удальцов, ведь этих чудовищ закон не защищает. Как я говорил в самом начале, их относят к нечистой силе.
В городах и деревнях Циской дуги вовсю торгуют амулетами в виде благородных зверей-охранителей (таких, как упомянутый мэнъюн или величественный цюэр), приказными бирками звериных вельмож и полководцев и обманными именами. Согласно старинному корейскому поверью, стоит леопарду или тигру съесть сердце человека, и дух убитого становится рабом убийцы и служит ему сверхъестественным образом: заманивает новые жертвы, ломает капканы и ловушки, сообщает хозяину имена прежних друзей и знакомых — и кровожадный людоед с особым остервенением начинает их преследовать. Табличка или нашивка с чужим именем, по мнению суеверных местных жителей, — прекрасный способ отвести беду. Даже в городах, которые страдают от зверей куда реже, редко кто ходит без оберегов: люди боятся не столько умереть от когтей и клыков, сколько попасть в посмертное рабство.
— Добро бы к тигру, — рассуждал, попыхивая трубкой, толстяк-управляющий на одной из придорожных станций. — Тигр жесток, но благороден, знает обычай, уважает старость. А барс — подлый головорез. Леопард-цзин — так вообще пожирает собственных родителей!
И он же, узнав, что я гражданский чиновник, завистливо смотрел и качал головой. Уж такого-то зверь никак не сумеет взять в рабство, если вообще позарится на горькое мясо учёного-законника. Мы проехали Цискую дугу из конца в конец, до самого Чэнъяна, так и не встретив пятнистых злодеев, и я шутя объяснял это именно своей принадлежностью к чиновному сословию.
Деревянный мост, соединяющий Чэнъян с Чэнъинем на плоскогорье, самый длинный на всём северо-востоке (а может, и во всей горной стране), в народе носит название Барсов Хвост. Он протянулся по-над изогнутым хребтом, который обнажается, когда туман в этих краях идёт на убыль. Летом отливы позволяют путешествовать даже вдоль моста — звери так и поступают, — но зимой можно идти только по нему. Строился мост урывками, при трёх государях, и на разных участках выглядит по-разному. Где-то идёшь под надёжным навесом, который защищает от непогоды, где-то нет даже обычных перил. На пути пристроены укрытия от гуйшэней и площадки для привалов, но крайне неравномерно. То же можно сказать и о караульных башенках, обыкновенно пустующих с первых дней зимы. В начале и в конце Барсов Хвост широк и соблазняет нанять паланкин или коляску, но знающие люди подскажут: в середине есть места, где едва разойдутся двое, так что идти придётся пешком — и целый день. Выйдя на рассвете, к вечеру достигнешь противоположного края, если не сбавлять шаг и обойтись без приключений. Есть, конечно, охотники ночевать на площадках моста, но так шансы на приключения существенно возрастают.
Мы ступили на Барсов Хвост, едва чэнъянская стража открыла ворота. Накануне в ночь пошёл густой снег, а к нашему выходу поднялась метель, мост был виден от силы на сто шагов. Ким советовал подождать, пока распогодится, а в Чэнъяне наберётся бо́льшая группа желающих идти на юг, но я — сам не понимаю почему — не соглашался ни в какую и настоял на скорейшем выходе. Пока позволяло место, мы шли по двое. Впереди и сзади — охрана, а в центре — мы с Кимом. Охранники вяло переругивались по-корейски, очевидно, полагая, что я их не слышу или не понимаю; поверенный дома Чхве, напротив, как будто не обиделся на мою твердолобость, оставался приветливым, поддерживал под руку и грамотно подсказывал, когда делать привал.
Перевалило за полдень, ветер то поднимался, то затихал, но снег и не думал прекращаться. Небо было пасмурным, а мы так и не встретили ни души, не считая пары солдат, возвращавшихся с обхода в Чэнъян. Несколько раз в небе мелькала крылатая тень, но и гуйшэни, похоже, не жаловали такую погоду.
После очередного привала мост сузился, и мы пошли по одному. Вдруг Ким, шедший сзади, тронул меня за рукав:
— Смотрите!
Туман под мостом стал плотного белого цвета, словно вьюга намела высокие сугробы. Не к добру. Молодцы Чхве взяли оружие на изготовку, один достал арбалет — хотя во что можно попасть в такой снегопад!
— Поторопимся, — сказал Ким. — Место здесь узкое, перила низкие, как на собаку сделаны. Проскочить нужно побыстрее. Вы могли бы прибавить шаг?
Не успел я ответить, как впереди, из метели, раздался истошный крик.
Глава двадцать шестая. Чхве Ёнсин отбирает добычу у стервятников, генеральный инспектор Ци склоняет губернатора не медлить
Корейцы оторопели. Я обернулся к Киму и твёрдо сказал:
— Вперёд!
— Зачем? — спросил он, сглотнув.
Прекрасный вопрос! Я и сам себя не понимал — ни тогда, ни позже. Совет поверенного был дан секунду назад, когда он рассчитывал стремительно миновать опасный участок, а сейчас было ясно: впереди что-то происходит — скорее всего, налёт гуйшэней, — значит, на быстрое продвижение надежды нет. Попавшим в беду нужно было помочь, а бо́льшая группа людей скорее бы отпугнула чудовищ, чем две меньших, но много ли толку в численном превосходстве на узком и скользком от снега мосту почти без перил, где крылатым противникам легко столкнуть нас в туман по одному! Да, следовало двигаться, но не вперёд, а назад, к площадке для привала, до которой ещё возможно было добежать и удержаться на которой мы могли бы в разы уверенней, — и звать за собой тех, кто сейчас кричал (кто бы то ни был).
Вместо этого я повторил:
— Вперёд!
И, видя, что спутники мешкают, громко сказал то же самое по-корейски, добавив слышанное от префекта:
— Шевелитесь, барсучьи дети!
Этого оказалось достаточно. Двое передних молодцев Чхве, на всякий случай пригнувшись, ринулись вперёд. Я, как мог, поспешил за ними и успел услышать чьё-то радостное: «Спасены!» — прежде чем сверху на нас спикировал клин гуйшэней. Я инстинктивно упал на мост и вжался в холодные доски.
Вьюга заглушала хлопанье крыльев, и несколько секунд я пролежал ничком, потом поднял голову. Впереди от большой стаи чудовищ отбивались несколько человек. На мосту они стояли один за другим, и я всё никак не мог понять, сколько их всего. Вдруг раздался ещё один вопль, и чья-то дородная фигура полетела в туман. По громкой перебранке я понял, что оба моих охранника, шедшие впереди, живы, и перевернулся на спину, чтобы увидеть тех, кто остался позади. Но тут же увидел прямо над собой распахнутые крылья и пару горящих глаз.
Времени не оставалось. Уберечь уязвимые лицо и горло — вот и всё, что можно было сделать. В голове успело промелькнуть, что я, как назло, даже не удосужился достать рапиру — если что, отбиваться буду тростью, — но сознание тут же прояснилось: это не просто палка для ходьбы, а оружие посильнее рапиры. Читать об этом гораздо дольше, чем всё произошло на самом деле. Уже заученным движением я сдвинул верх набалдашника, нажал на спуск и выпустил ядовитую стрелу в удобно подставленное брюхо гуйшэня. Затем закрыл лицо руками, не выпуская трости, и приготовился к худшему. Я видел, что стрела попала в цель, но подействует ли яд на такого противника? И если да, то как скоро?
Чудовище село мне на грудь и запустило острые когти в толстый халат. Из осклабленной пасти донеслось не то шипение, не то клокотание, и огромная уродливая голова лбом уткнулась в мои руки. Улыбка моего врага стала ещё шире, он раскрыл пасть, но как-то не торопился пускать в дело клыки, внимательно, словно изучая, глядя мне прямо в глаза. Мне хотелось зажмуриться — и не получалось. Во взгляде гуйшэня было что-то завораживающее. И вдруг я отчётливо понял: он умер.