Через час мы покинули хутор вшестером. Впереди мы с Кимом вели несчастного хуторянина. Позади молодцы Чхве несли на носилках хромоногого Бяня. Автор упомянутого мною доклада не обманывал насчёт дорог — если их ещё можно было назвать таковыми. Тот путь, которым мы продвигались, некогда был вымощен булыжником, но сейчас камни поросли мхом, тут и там между ними росли деревца, порой окрепшие настолько, что о них можно было опереться. Снега было на удивление немного. Я был готов к тому, что придётся брести в нём по колено, но он встречался лишь местами — белыми кляксами поверх грязи и мха. Человеческих следов я не заметил нигде. Похоже, у индийцев были какие-то свои потайные тропы.
Дорога делала крутые повороты, но не ветвилась, и даже в густеющих сумерках ноги сами сворачивали в нужном направлении, без обращений к карте или нашему насупленному проводнику. Склоны по обе стороны то становились более пологими, то резко набирали крутизну. В одном месте я увидел обрушившуюся постройку — вероятно, старую разбойничью дозорную башню, но может быть, и капище какого-нибудь лесного духа. Время от времени дорогу нам перебегала лисица, и тогда мои корейцы, не сговариваясь, бормотали под нос проклятия. В остальном же мы шесть часов прошагали молча, и всё это время я чувствовал, что из-за стволов и густого кустарника за нами наблюдают не только лисьи глаза.
У меня было время подумать о Яо Шаньфу и его дочери, дешифрующих таинственные послания из далёкого прошлого (мне всегда представлялось, что так же, как Мэйлинь помогала мне, она помогает и своему отцу); о седобородом Юань Мине и Вэйминьском князе, ожидающем наставника своей юности; об У Барабанчике и верном Минхёке, которые уже давно должны были достичь Хунчоу; и о паутине бесчисленных интриг, к которым мне довелось прикоснуться. И я не знал, кто я в этой паутине: паук или муха, попавшаяся на обед.
Наконец лес расступился, открывая взгляду широкое ровное место, на котором, словно остов гигантского чудовища, покоились руины поместья. Лунный свет придавал картине какую-то особую, зловещую притягательность. То, что могло сгнить, сгнило или догнивало. В каменных стенах зияли огромные бреши. От железных ворот осталась одна створка, и та едва держалась. Снега здесь было куда больше, чем в лесу, — и теперь на нём отчётливо виднелись человеческие следы. Доклад циского чиновника оказывался верным наполовину. Да, судьба не пощадила некогда крепких старых построек, но рядом виднелись новые: крытые шкурами деревянные шалаши и кособокие домики, грубо сложенные из камней, благо их здесь было сколько угодно. Едва мы вышли из леса, раздался громкий свист, и отовсюду начали появляться люди — всё так же, с факелами и нехитрым оружием — поначалу мужчины, потом я увидел любопытствующих женщин и детей.
«Князь Чандан», с которым я беседовал минувшей ночью, с группой вооружённых людей вышел у нас из-за спины и, как тогда, без поклонов и приветствий сказал: «Вот Цинбао. Желаете пройти?» — так, будто всё это время указывал нам дорогу. Его взгляд скользнул по Оуян Шутаю, и лицо дёрнулось в какой-то презрительной ухмылке. Вероятно, он посчитал, что это хуторянин раскрыл мне их тайну и способствовал поимке той девицы.
— Непременно пройду, — ответил я, стараясь звучать холодно и сурово. — Сейчас мне нужен прежде всего сухой и ровный стол, чтобы я мог исполнить данное слово.
Индийцы зашептались. «Князь» громко сказал что-то на их языке, и они расступились, открывая мне проход к воротам. За ними тоже были кособокие хибары, но ещё больше засыпанных снегом руин. Одни постройки сохранились лучше, о других напоминали лишь прямоугольники сугробов. Вспоминались слова Пао-цзы: «Я знал, что мёртвых больше, чем живых, и в очередной раз судьба поднесла мне наглядное тому доказательство».
Поместье Цинбао было огромно. Оно ничуть не уступало размерами гостевой слободе, и я не представлял себе, сколько ещё денег уйдёт у Чхве, чтобы его отстроить. На фоне общего запустения выделялась двухъярусная часовня из тёмного камня, безусловно, корейской работы. Время над ней словно сжалилось: не только не разрушило, но оставило и невысокую ограду, и истуканов-привратников, и размашистую надпись над входом: «Удел Драгоценного Спокойствия».
«Князь Чандан» остановил нас и вошёл первым, но через минуту появился вновь и пригласил нас внутрь, в небольшой зал, натопленный и светлый от лампад. В глубине его на возвышении стоял частокол поминальных табличек. Места для идолов не было, и их заменяли ростовые портреты духов, демонов и бессмертных, развешенные по потёкшим стенам. На циновке перед одним из них — многоруким чудовищем с грузным человеческим телом и звериной головой — бормотали и щёлкали чётками два сгорбленных монаха. Столики для подношений, которые принято ставить по обе стороны от табличек, сейчас были сдвинуты на середину и друг к другу. Перед каждым стояло кресло. К нашему визиту подготовились.
Дальнейший ход действий мы с Кимом и Бянем тщательно обговорили ещё на хуторе. На тот момент число беженцев было мне неизвестно, но массовая выдача документов неизбежно вызвала бы целый ряд вопросов.
Как, когда и откуда эти люди прибыли в Цинбао? Предположим, я сам заранее пригласил их для строительства и благоустройства имения. Ким разумно отметил, что конец зимы сомнительное время для начала подобных работ; с другой стороны, покупка «проклятого места» уже снискала мне репутацию сумасброда — а одним чудачеством меньше, одним больше… Так или иначе, ещё до выхода мы составили несколько пригласительных писем и договор подряда и отвели солидную тетрадь под реестр работников.
Как они утратили прежние бумаги? Для простоты сюжета мы сошлись на том, что в Цинбао индийцы прибыли с документами и в должном порядке предъявили их мне с занесением в реестр. То есть утрата произошла здесь, лучше всего не по чьей-то вине, а в результате бедствия — например, большого пожара. Ким взял новый лист и начал составлять отчёт о пожаре. Знай мы тогда об Уделе Драгоценного Спокойствия, можно было бы сделать и проще: неудивительно хранить документы в часовне (если это к тому же единственное крепкое здание поблизости), а для бедствия хватило бы упавшей лампады, — но мы о нём ничего не знали и назначили пожар на праздник Нового года. Ким описал его вполне убедительно, и даже позже мы не стали ничего переписывать.
Итак, после пожара у меня должна была остаться полная и подробная опись виденных мною документов, на основании которой вполне можно выдать новые. Теперь нужно было продумать содержание описи. Сообщить, что это выходцы из захваченной чусцами части Юэ, и просто изменить имена? Мне это казалось слишком опасным. Если бы речь шла о паре человек или даже о паре семей, проще всего было бы написать, что прибыли они с Дуншаня — там я легко мог манипулировать архивом — или из Ю. Последний вариант представлялся мне весьма остроумным: архив судьи Цао сгорел, и можно было «добавить» к пеплу что угодно. А если индийцев не десяток и не два?
— Сколько вас живёт в Цинбао? — спросил я, садясь за стол, у «князя Чандана».
— Около ста человек, двенадцать семей.
На такой случай у нас был вариант Шу. Шуские индийцы говорят, конечно, иначе чем по другую сторону ущелья, но, по словам Кима, акцент в целом похож. Я предложил приписывать беженцев к префектуре Тулин — из расчёта, что впоследствии можно будет попробовать и там устроить манипуляцию с архивом через Барабанчика. Если, конечно, сторонники Босоногого Ланя раньше не поднимут там мятеж и не разнесут управу, разом избавляя нас от всякой головной боли.
Мы разложили на столе бланки, тетради и письменные приборы. Ким и Бянь заняли места справа и слева от меня: чрезвычайный докладчик со своей больной ногой сел в кресло, Ким примостился на каком-то чурбачке. Молодцы Чхве встали по обе стороны от столов, бедного Оуяна пристроили к монахам. Пора было начинать, но я медлил. На меня вдруг накатили сомнения, правильно ли вообще я поступаю.
Бянь заговорщицки мне подмигнул и строгим голосом сказал индийцу:
— Ваше имя?
— Желательно — не настоящее имя, а то, с которым вы собираетесь жить дальше, — добавил я.
Эти слова, кажется, ввели «князя» в замешательство. Время было позднее, работы — много, и я нетерпеливо предложил:
— Например, Лао Чандан.
В «Львином кодексе» у людей невообразимо длинные фамилии, и я запомнил только самые короткие, такие как Лэй, Лао или Сэнь.
— Сгодится, — хмуро ответил седой богатырь.
Я поднял кисть и вывел это имя на бланке. Ким и Бянь тут же проставили его в договоре и реестре. За этим последовали место и дата рождения, место и дата выдачи — и моя печать. Я утешал себя мыслью, что хотя бы пятая часть из написанного соответствует истине. Мы объяснили «князю», что к чему, и попросили запускать людей семьями, чтобы не путаться хотя бы в фамилиях.
Дрожащее пламя лампад, изображения духов на стенах, бормотание монахов в углу — и мы трое, выдающие людям новые имена и судьбы. Чем-то, наверное, это походило на канцелярию царства мёртвых. Лао Чандан (буду обозначать его так, потому что отныне это стало его именем) стоял тут же, как мрачный адский привратник. Иногда подсказывал своим соплеменникам, но чаще просто молчал. Девушка, которую я поймал во флигеле, оказалась его внучкой и с лёгкой руки Бяня получила имя Лили. К слову, в Цинбао чрезвычайному докладчику пришлось писать больше остальных: подробный реестр несуществующих документов мы доверили именно ему, и он показал не только превосходную каллиграфию, но и фантазию: не задумываясь, сочинял серии, номера и даты выдачи прежних удостоверений, с ходу придумывал беженцам имена и род занятий.
Люди приходили, после непродолжительной беседы ставили напротив своего нового имени в реестре отпечаток большого пальца и уходили. Перед нами побывали и глубокие старики, и матери с грудными младенцами. О тех тоже составлялась необходимая запись. Я то и дело настоятельно напоминал, что в Уделе Драгоценного Спокойствия должен побывать каждый обитатель Цинбао — без исключений. Никаких скидок и послаблений делаться не будет. Даже монахи, оторвавшись от перебирания чёток, предстали передо мной, когда стали заходить их родственники.