— Что же омрачает ваш день? — спросил я.
— Я в забвении, — Линь Мо развёл руками. — Мой талант не востребован, — он отхлебнул прямо из кувшина и произнёс:
Лягушкам указует этикет
Глядеть на мир из глубины колодца,
И люди воспевают лунный свет,
Не замечая, как сияет солнце.
Наверное, в этот момент в глазах у меня блеснул охотничий огонёк, но мой насупленный собеседник его, конечно, не заметил.
— Скажите, дражайший господин Линь, как у вас с каллиграфией?
Поэт подпёр голову кулаком и наградил меня тоскливым взглядом полуприкрытых глаз. Не дожидаясь, пока он соберётся с мыслями и цитатами для новой сентенции о лягушках в колодце, я сообщил, что недавно приобрёл землю на юге Ци и хочу устроить там обитель творческой мысли; но пока что дело в самом начале, и мне нужны просвещённые сподвижники (на этом слове поэт оживился), которые помогли бы мне наладить дела управления, чтобы затем делить со мною плоды философских раздумий.
— Работа предстоит непростая и долгая. Необходим не только талант, но и решительность.
Линь за столиком весь вытянулся в струнку. Глаза округлились и теперь смотрели как-то ошарашенно. Усы топорщились, как у кота. Всё это придавало ему боевитый, но, прямо скажем, глупый вид. Я невольно рассмеялся и, чтобы его не смущать, добродушно добавил:
— Ну так как?
— Почерк у меня очень чистый и уверенный, — отрапортовал Линь.
— Как насчёт ведения учёта?
— В математике не силён. Но с цифрами дружит мой сосед, Линь Хуаши, — сказал он, явно радуясь возможности замолвить словечко и за собутыльника.
— Смотрите. Потребуются управляющий, письмоводитель, счетовод, архитектор, садовник, художник по отделке и интерьеру…
— Художник? — перебил поэт. — Отражённый Феникс! Цзандэ!
— Прекрасно, — ответил я. — В ближайшие дни получите от меня деньги, бумаги и путевые инструкции — и в путь!
На лице Линя вдруг проступило сомнение. Он протянул, что, наверное, невежливо будет вот так сбежать от господина Чхве, но я решил атаковать в лоб:
— Ещё рассчитываете, что на Дуншане вам предложат большее? Господин Линь, повторюсь: мне требуются решительные. Если, пробыв столько лет в гостевой слободе, вы уверены, что рано или поздно алмаз ваших способностей разглядят в пыли, — ваше право. Что же до нашего уважаемого префекта, в ближайшие дни я подам ему прошение предоставить мне в помощь таланты слободы, и в этом прошении может быть ваше имя — или чьё-то другое.
Стихотворец сглотнул и хрипло ответил:
— Моё.
— Как замечательно! — весело сказал я, вставая с места. — Будьте наготове и ждите моего сигнала. Прочь! Прочь от суеты!
С этими словами я подошёл к игрокам-корейцам, кого-то из них приятельски похлопал по спине, коротко поклонился Линю и вышел прочь. Этот разговор вернул мне хорошее расположение духа, и теперь нужно было как можно дольше продержать чрезвычайного докладчика у меня дома.
Предпраздничная суета достигла своего пика. Городские улицы просто кипели народом. Чуть ли не каждый считал своим долгом выйти из дома и отправиться в торговые ряды. Те, кто не успел всем обзавестись, — чтобы лихорадочно докупить нужное и ненужное. Те, кто успел, — чтобы вальяжно прогуляться вдоль лавок, хвастая перед соседями, что у него-то всё готово. Я встретил Воронёнка — тот возвращался с рынка, неся за плечами плетёный короб чуть ли не больше собственного роста, и даже с такой ношей умудрился изобразить почтительный поклон.
— Дед с этим праздником всё никак не успокоится, — сказал он, покряхтывая. — И то ему нужно, и это. За четыре года, поди, душа истосковалась.
В нашем доме никто так не любил день новолетия, как старый Чжан. Отец шутил, что встречать этот праздник стоит хотя бы ради него. Когда в небо запускали фейерверки, старое, морщинистое лицо Чжана расцветало улыбкой, а глаза лучились детской радостью. «Счастливая звезда сияет в вышине», — говорил он, обнимая меня, мальчишку, за плечи, и всё показывал в небе эту звезду. В последний раз я слышал от него эти слова в год, когда мне предстоял экзамен на чиновничью должность. Это был год Козы. Над рабочим столом в отцовском (а теперь уже — моём) кабинете все эти годы так и висел красный квадрат с изящной каллиграммой «Благополучия и гармонии» в виде козочки.
Обезьяна, Петух и Собака словно прошли мимо нас. Накануне праздника Чжан, как и прежде, смотрел в небо, словно искал глазами счастливую звезду, но когда начинали трещать фейерверки, возвращался в свою комнатку, туда, где, как я знал, на столике стоит особая поминальная табличка с именем моего отца.
— Он в этот раз столько накупил, как будто ждёт в гости весь мир, не меньше, — усмехнулся Воронёнок и тряхнул коробом. — И живых, и мёртвых.
Может быть, так и было.
— Ничего, Цю, ты хоть мал, а ешь за четверых. Будет мало — так сегодня ещё принесут заказ из ресторана Муна.
Воронёнок застонал, но было видно, что недовольство его показное. В Новый год прислуга исправно получала денежные подарки (я поддерживал эту традицию и в годы траура, разве что выдавал их не в красных конвертах), а в дополнение — недельный отпуск, так что сетовать на праздник не приходилось.
Если меня и можно упрекнуть в нарушении старых установлений, то из-за того, что при отце Праздник весны всегда был сугубо семейным, а в моём доме в этот раз были гости — и приглашённые артисты. Музыканты и певицы прибыли от Муна через минуту после того, как мы прошли в гостиную и я представил друг другу Бяня и учителя Яо.
— Ваше лицо кажется мне знакомым, — сказал Яо после церемонных поклонов.
— Вы, должно быть, обратили внимание на мои ожоги, но уверяю вас: они у меня свежие, — улыбнулся чрезвычайный докладчик. — Хотя… где бы мы могли с вами встречаться?
— Если только на востоке области Вэй. Последние десятилетия я жил в деревне Тайхо.
В тот момент я смотрел на Бяня, и мне показалось, что слова Яо Шаньфу что-то для него значили.
Заиграла музыка: цитра и флейта. Из-за ширмы, за которой сидели певицы, зазвучала песня про далёкий, неведомый перевал Ариран. Девушки пели на корейском, но никто из моих гостей не возражал.
— Вы знаете, что у этой песни есть запрещённые текст и аранжировка? — неожиданно спросил Бянь.
Яо неуверенно кивнул. Я честно сказал, что не знаю.
— Её пели «пурпурные лотосы» в годы войны. Песню могли бы запретить вообще, но вступился генерал Фань Жо, освободитель области Чжао, который сам был наполовину корейцем и очень её любил. Как-то исподволь он намекнул министру-блюстителю Чжэ, что, если запретить «Ариран», северо-восток загорится сильнее прежнего, — Бянь щёлкнул палочками для еды. — Вряд ли, конечно, из-за песни поднялся бы мятеж, но Чжэ Фацзюэ рисковать не стал.
За тот вечер было сыграно ещё немало произведений — более новогодних, лёгких и весёлых, — но всё это время, среди здравиц, вин и закусок, в сознании у меня крутилось:
Ариран, Ариран, дальний перевал,
За него уходишь ты, милый, от меня.
Гаснут в небе утреннем звёздные цветы,
Но не гаснут светлые, чистые мечты.
Жизнь-странствие. Одним уготовано оставлять и искать, не зная, найдут ли. Другим — оставаться и ждать, не зная, дождутся ли. Много ли времени пройдёт, прежде чем я снова покину Дуншань, покину тех, кто так мне дорог и с кем я стал видеться реже, чем с дорогами и мостами?
Когда мы с Бянем и Яо вышли во внутренний сад полюбоваться фейерверками и ясной ночью, я увидел на обычном, «новогоднем» месте старого Чжана. Только смотрел он не в небо, а под ноги. Я встал рядом и сказал так, что слышали только мы двое: «Счастливая звезда сияет в вышине». Поначалу он никак не отреагировал, потом с его глаз словно сошла пелена, я увидел знакомый детский взгляд и улыбку — и стало вдруг спокойно и хорошо, как будто нет ни опасностей, ни интриг, а грядущий год и впрямь обещает быть счастливым.
Празднование весны затянулось далеко за полночь. Господин Бянь принял моё приглашение в эти дни погостить у меня дома. Разумеется, в том же, западном флигеле, который я сам тщательно проверил — всё-таки раньше там жили Су Вэйчжао и У Барабанчик, напоминания о которых были бы очень некстати. Улучив минуту, я намекнул и учителю Яо, что Бянь — непростой гость, с которым нужно держать ухо востро.
Выспаться не довелось. Рано утром привратник доложил, что прибыл паланкин и меня ожидают в городской управе. Мне показалось удивительным, что на улицах вообще довольно много паланкинов, но всё было просто: в этот самый час особо рьяных бражников разносили по домам. И только я следовал на службу.
Господин Чхве принял меня в своём кабинете. На нём был домашний халат, но по измождённому лицу было ясно: префект не ложился вовсе. Причиной нашей столь ранней беседы стала, разумеется, моя записка, составленная в самых тревожных тонах, но без подробностей. Я вкратце изложил правителю историю с Бянем, рассказал о выдаче документов юэским индийцам и о том, что сейчас чрезвычайный докладчик находится у меня.
Господин Чхве, заложив руки за спину, прошёлся взад-вперёд. Потом остановился у столика, налил себе и мне горячего чаю и спросил:
— Как думаешь, сколько таких на северо-востоке?
Было лестно, что он интересуется моим мнением, хотя меня не покидала мысль о том, что и это проверка.
— Трудно сказать, но в беседе с циским губернатором генеральный инспектор Чэнь высказался в том смысле, что у императорского шурина не так уж много верных и толковых людей, чтобы разом контролировать и провинции, и столицу.
— Ты спас его от верной смерти. Что думаешь о его благодарности?
Болезненный вопрос. Мне хотелось верить в искренность Бяня — притом что сам я в общении с ним постоянно лукавил. Понимая, что ему поручено исследовать Ци и Янь, увлёк его в Цинбао (где он, конечно, прежде не был) и провёл перед его глазами всех жителей разрушенного имения. С индийцами мне очень повезло: теперь Бянь знал, что в Цинбао есть больши́е проблемы, и из симпатии ко мне мог постараться избавить поместье от лишнего внимания проверя