Слова о том, что я доверяю его художественному вкусу, не принимались. Отражённый Феникс тут же достал несколько листков бумаги и за минуту нарисовал с десяток различных орнаментов — то есть, несомненно, по памяти воспроизвёл виденные прежде: строгие и ажурные, геометрические и составленные из растений и фантастических существ, окаймляющие и плоскостные, часто повторяющиеся и (как он уверял) составленные уникально, без единого повторения. От такого разнообразия и настойчивости художника заболела голова. Я хотел было ткнуть наугад, но потом решил, что тогда придётся объяснять, чем не угодили остальные.
Ответ нашёлся сам собой:
— Поместье будет огромным, — сказал я. — Попробуйте каждое здание оформить в своём стиле. Так, чтобы их сочетание было удачным.
Линь задумчиво кивнул, и я решил, что удачно будет счесть это за прощальный поклон, пусть и небрежный.
— Я заканчиваю большую работу, — крикнул вдогонку Отражённый Феникс, — и пришлю вам её в подарок!
Эти слова настигли меня через пару дней, когда Бянь посетовал, что ему не хватает чтения, и я пригласил его ознакомиться с моей библиотекой. Разумеется, всё лишнее, что могло бы попасть на глаза сотруднику министерства столичной безопасности, давно убрали под замок, и даже творческий беспорядок на рабочем столе был тщательно мною выверен. Но как раз в этот день из гостевой слободы прислали тубус, и когда Бянь, отпуская восторженные комментарии, осматривал книжный шкаф, я тихо открыл тубус и развернул лежащую в нём картину. Портрет. Молодой человек — судя по обстановке, литератор, — сидит в беседке под ветвями цветущей вишни и уже занёс кисть над тетрадью. Конечно, и колонны, и цветы, и даже поза человека были взяты у других художников, и, возможно, я с удовольствием пустился бы отгадывать, у кого именно, если бы не одно обстоятельство, заслоняющее все остальные. У изображённого было лицо Су Вэйчжао. Точно такое же, как на шёлковом платке за пазухой у Бяня.
Это могло означать только одно. Линь Цзандэ видел этот самый платок. Неужели сам Бянь как-то незаметно, пока я ходил по управам и ресторанам, выскользнул из моего дома и начал свои розыски? Немыслимо! Или на Дуншане уже побывал другой чрезвычайный докладчик? А может быть, министерство столичной безопасности давно внедрило сюда своего человека, который лишь дожидался указаний?
Мозг лихорадочно воспроизводил события того утра, когда я навещал Юань Мина. Я был уверен, что дело — в том таинственном визитёре. Откуда встретивший его обитатель дома мог знать точное время, когда подойти к воротам? Наверняка заметил его ещё на подходе, ведь бельведер видно с улицы — значит, и улицу видно из бельведера. Гость не оставил в гостиной плаща. Резонно предположить, что встреча проходила во внутреннем дворе — возможно, в том же бельведере. Но кем был встретивший? Может быть, сам Линь Цзандэ? Вычурная подпись на картине гласила: «Отражённый Феникс за мгновение до того, как оставить старое гнездо». Стало быть, три Линя уже покинули Дуншань, и расспросить их ни о чём не удастся.
— Интересный портрет, — услышал я голос за спиной и едва удержался от резких, лихорадочных действий.
Словно парализованный увиденным, я и не заметил, как Бянь оказался рядом. Немного успокаивало то, что Линь не указал ни имени, ни времени, ни места.
— Новогодний подарок от одного бэйлунского художника, — ответил я. — Мы познакомились минувшим летом, и он пообещал прислать что-нибудь из новых работ. Он чудаковат и именует себя Отражённым Фениксом. Большой оригинал.
— Большой оригинал в подражании, — усмехнулся Бянь — Я вижу здесь руку по меньшей мере четырёх мастеров прошлого. Разве что лицо не кажется знакомым. Должно быть, изобразил кого-то из своих друзей? Или ваших?
— Уж скорее первое. Спрошу непременно, если опять побываю в тех местах.
Прятать портрет теперь не имело никакого смысла, я повесил его на видном месте и сказал:
— Так вы узнали в этой картине элементы других произведений? Я тоже кое-что заметил. Давайте, развлечения ради, посостязаемся в искусствоведении. За четверть часа попробуем записать свои находки, а после сличим?
Мы сели так, чтобы каждый мог равно хорошо видеть портрет, и взяли в руки по тетрадному листку. Бянь ничем себя не выдавал. Спустя положенное время я взял его и свой листок, проставил на них наши фамилии и стал проверять совпадения. Мы немного поспорили о сомнительных моментах, но я безо всякого сожаления отдал первенство гостю. А вечером убрал портрет в тубус, положил туда же итоги нашей игры и в подарочной упаковке отослал господину Чхве, полагая, что тому хватит и такого намёка, чтобы понять, как обстоит дело. Сообщать что-то более детально я не рискнул. Мало ли кто может это прочесть…
Положив голову на подушку, я поймал себя на мысли, что совершенно не тревожусь о судьбе Су. Я думал о другом человеке. Об «Элегии Чуской поймы». И о том, что за окном сейчас тишина. И эта тишина, это спокойное молчание ночи не давало уснуть. Завтра, думал я, Бянь покинет мой дом, но и сам я вынужден буду вновь уйти из родных мест, пробыв в них меньше недели.
Я встал, оделся и вышел к беседке на заднем дворе. Мэйлинь была там. Как будто ждала меня и точно знала, что я приду, — а ведь за всё время моей побывки на Дуншане мы, если и виделись, то только вскользь и случайно, и ещё ни разу друг с другом не говорили.
Мы обменялись поклонами и новогодними поздравлениями, и я сразу же сообщил о своём скором отбытии к столице.
— Так мало пробыли с нами и снова покидаете, — сказала она.
Отчего-то она впервые говорила со мной на «вы». Но, как ни удивительно, это не создавало какой-то отчуждённости, скорее наоборот. В небе угасала Лазурная луна — от неё остался лишь тонкий обод, — «время грустить», как говорил Пао-цзы. И в лице Яо Мэйлинь читалась грусть, но я знал, что не о луне и едва ли обо мне. Хрустальную меланхоличность момента разбил пышный фейерверк. Мэйлинь вдруг расплакалась. Бессильно, горько — такой я её прежде не видел. И не знал, что́ мне делать: броситься утешать или почтительно стоять на отдалении, не вторгаясь в чужое горе.
— Что произошло? — только и мог вымолвить я.
Мэйлинь отвернулась и стала утирать слёзы. Затем выпрямилась, опершись ладонями о перила.
— Вы постоянно подвергаетесь опасности, — слышно было, что она старается, именно старается говорить спокойно. — Мне за вас страшно. Вы, наверное, не заметили в эти дни, но мой отец за зиму очень сдал. Маме никак не становится лучше, она сутками бывает без сознания. Я боюсь, что она умрёт, а отец… отец может этого не выдержать. Если не останется и вас, кто меня защитит?
Последнее предложение прозвучало как-то излишне холодно, рассудочно. Мэйлинь опять посмотрела на меня и, кажется, собралась сказать ещё что-то, но промолчала. В её руке возник пузатый мешочек-оберег, узорчато расшитый бисером и золотой нитью:
— Пожалуйста, возьмите. Я делала его для вас. Пусть он сохранит вашу жизнь и воспоминания о близких.
Я обратил внимание (хотя раньше не замечал), что такой же мешочек — точь-в-точь — привешен и к её поясу. На это тут же указала сама Мэйлинь, добавив, что ещё в детстве, в Тайхо, сделала такие обереги себе и всем, кого любит.
— Такой же есть у отца, у матери… и был у моего Дэшэна… — её голос осёкся. — Как жаль, что его это не сберегло.
И за секунду до того, как небо потрескалось новыми фейерверками, я успел пообещать ей, что обязательно вернусь.
Утром за мной вновь прибыл паланкин — закрытый и на этот раз двухместный. В короткой записке господин Чхве писал, что ждёт в управе меня и Бянь Хэншу. Префект, несомненно, получил и просмотрел мою вечернюю посылку (по крайней мере именно так я истолковал короткий, еле заметный кивок, адресованный мне при встрече), но был совершенно спокоен и даже весел. Первую, ознакомительную беседу с Бянем провёл энергично и предсказуемо сказал, что как раз искал человека таких талантов.
— Сколько времени потребуется вам на переезд в гостевую слободу? — спросил Чхве.
— Мои вещи при мне, — ответил чрезвычайный докладчик и затем поклонился в мою сторону: — У доброго хозяина, в чьём доме я гощу, осталась лишь книга, которую я не дочитал, и та не моя.
Я понял, что подошло время для фразы, которую мысленно репетировал уже давно:
— Прошу прощения, но утром я получил письмо от друга из Чжао. Его втянули в разорительную тяжбу — боюсь, ему не обойтись без моей помощи. Едва ли потом выпадет возможность ему помочь. Прошу дозволения на ближайшее время покинуть Дуншань.
— Конечно, — ответил префект и, едва я откланялся, повёл с Бянем беседу о каких-то политических материях.
Всё тот же паланкин дожидался меня у ворот. Назвав носильщикам адрес в гостевой слободе, я задёрнул шторку и несколько минут слушал уличный шум, не думая ни о чём. Дуншань постепенно вошёл в привычный ритм. Новогодняя пора ещё не завершилась, но людей на улицах стало значительно больше. Носильщики вошли в слободу. Здесь даже шаги звучали иначе. «Где сейчас беглый архивариус?» — подумалось мне. И, словно в ответ я услышал сказанные кем-то снаружи слова: «Су. Его фамилия Су». Я открыл окно и приказал опустить паланкин на землю.
На улице было несколько праздных прохожих, но никто не вызывал каких-то особых подозрений. «Что-то не так, сударь?» — спросил кто-то из носильщиков. Мне нечего было ответить, и мы продолжили путь. Но теперь уже я чувствовал нервозность и не слушал, а судорожно вслушивался в каждый возглас, каждое обронённое слово.
Встреча с Юань Мином — а я направлялся именно к нему, — вопреки обыкновению, не вернула мне спокойствие. Мне не довелось выпить с ним чая и побеседовать о судьбе и предначертаниях. Старик ждал меня в гостиной в походной одежде, подобранный и напряжённый. Спустя некоторое время паланкин доставил нас к моему дому. Дорогой мы молчали.
В воротах меня встретил Чжан:
— Хозяин, буквально только что к вам прибыли гости.