акрыли, стража пару раз останавливала вереницу собирателей змей, чтобы досмотреть людей и грузы, но потом зареклась. Говорят, при досмотре гадюка прянула на блюстителя порядка прямо у Ляна с рукава.
— Ты спроси, Скворец, сколько народу они с тех пор вместе с собой вот так через границу перевели! — усмехнулся Цзэн. — Да только водят совсем не в том направлении. Ему бы, конечно, сдавать вашего брата властям, только что ему с того, кроме сердечной благодарности? А так, поди, доход имеет.
— Денег-то подбросишь? — напомнил Хуан.
— А что ж, можно, — подумав, ответил ростовщик. — Ты это только в свои квитанции занеси как следует. У меня перед вами есть кое-какие долги. Можно бы их списать — на случай если потом вообще останется кто-то, кому я долги отдавать буду. У тебя расписки-то при себе?
— Нет, я в тот же день отдал их Чжану, а с тех пор его не видел. Говорю же: кроме этой вот сумки, у нас ничего нет.
— Сумка-то непростая — ухмыльнулся Цзэн; и Хуан понял его ухмылку раньше меня. — Ну, что ж, располагайтесь тут. На улицу пока не выходите, опасно это. А я вам принесу из еды кое-что.
Он собирался уйти, но Хуан Чжэлу окликнул его у двери:
— Послушай, купи у меня одну вещицу.
— Из сумки-то? — кивнул Цзэн.
— Нет. Отцовский меч. Хороший, старочуский. С каменьями. Не опасайся, не из Баопина.
Заинтересованный Цзэн Фу вернулся к нам и встал поближе к светильнику, чтобы рассмотреть драгоценное оружие. Хуан вынул клинок из ножен — и неожиданно резким движением перерубил его длинную шею. Кажется, сам ростовщик перед смертью не понял, что произошло. Его тело несколько секунд стояло без головы, и кровь фонтаном била в потолок. Потом оно с шумом рухнуло на пол.
До этого люди умирали у меня на глазах и пострашнее, и я никогда не испытывал при этом приступов тошноты, но тут вдруг стало невыносимо дурно. Разбойник снова взял со стола сумку, потом обернулся ко мне и с поклоном произнёс:
— Возможно, я напугал вас, уважаемый брат. Этот человек хотел нас предать и привести сюда стражу. Я, неразумный, слишком поздно это понял и иного выхода уже не имел.
Он смочил в крови Цзэна палец и что-то написал на стене. Но читать у меня уже не было сил. Мы вышли на улицу. Солнце шло на закат.
— Если мы сейчас поспешим, то успеем к Ляну, — сказал Хуан. — Не возражаете?
Я кивнул. Мне показалось, что если сейчас я скажу что-то другое, следующей покатится уже моя голова.
Глава сорок первая. Чужие письма вознаграждаются ядом, в чжаоском селении бесчинствуют мародёры
Сколько раз я видел у разных авторов пассажи о том, как ремесло человека начинает проявляться в самой его внешности. Безымянный сочинитель романа о братьях-тиграх, описывая свинаря Гунсуня, делает его внешне похожим на его хрюкающих подопечных, а вот — стихотворный портрет Си Цинли, который, согласно распространённой версии, до восстания был кузнецом:
Суров и мрачен лик его, как чёрная руда,
И, как огнём пронизан горн, во взгляде месть пылает.
Скупы чеканные слова; как молот, речь тверда;
Из холода бросает в жар, едва он замолкает.
В Ляне Змееяде и его домочадцах было что-то змеиное. Бесстрастные лица, немигающие глаза с жёлтым отливом и жутковатая резкость, с которой сонная апатия сменялась быстрыми, порывистыми движениями, — подметив что-то одно, я сразу стал подхватывать и остальное. Хуторяне разве что не шипели и не ползали на брюхе. Кажется, кто-то из них даже воздух поминутно пробовал на язык.
Мы явились к уже закрытым воротам. Открыл нам сам хозяин в сопровождении жилистого батрака с нездоровым, отёчным лицом. Оба — в ветхой рабочей одежде и фартуках, запачканных кровью. Я тут же приметил во дворе деревянную раму, на которой сушились змеиные тушки и кожа. Едва услышав о цели нашего визита, Лян прохладно сообщил, что без лишних расспросов пустит нас переночевать и наутро проведёт в Чжао, но времена опасные, так что придётся раскошелиться. Требуемой суммы у нас не было, и я предложил коней — с ними в любом случае пришлось бы расстаться. Лян скосил глаза на батрака, и тот быстро осмотрел наших скакунов. Хозяин не обменялся с ним ни словом, словно сам видел всё его глазами.
— Клейма подозрительные, — сказал он наконец. — Ну да ладно. Саньэр, сейчас же забей их да освежуй.
Не могу сказать, что за эти дни проникся к своему вороному каким-то особым чувством, но от того, с какой лёгкостью Змееяд отдавал благородное животное под нож, меня передёрнуло.
Нас накормили скудным крестьянским ужином и положили на ночь вместе с батраками. Понятно, что с клиентами вроде нас Лян не церемонился.
— Не доверяю я ему, — пробурчал, засыпая, Хуан Чжэлу. — Попробуй эта гадюка с утра нас обмануть — живо вырву ей жало да подвешу рядом с другими!
Очень скоро он захрапел. Тут я заметил, что батраки Ляна спят совершенно бесшумно, будто мы и впрямь оказались в змеином гнезде. Проворочавшись час, я поднялся и, стараясь ступать как можно тише, вышел во двор, в прохладную и ясную ночь.
Северные созвездия были видны на небе особенно хорошо. Теперь, когда я обращал на них внимание, в мыслях всякий раз возникала Кан Хеён. То нежная и задумчивая, то жаркая и страстная, но чаще — какая-то холодная, безжалостная, в её образе сквозила опасность. Были все причины считать её коварной и неискренней, но при этом меня к ней неумолимо тянуло, и хотелось верить, что, удаляясь от Аньи, я в действительности иду ей навстречу. Сейчас удивительно и горько понимать, что так оно и было. Так — и при этом совсем иначе, чем думалось в те дни.
Незаметно рядом со мной из темноты вынырнул Лян Змееяд. На нём были всё те же роба и фартук — видно, он ещё и не ложился и продолжал работать далеко в ночь, когда все домашние уже были в постели.
— Сударю не спится? — спросил он, подходя ближе и отирая о фартук ладони. В свете небольшого фонарика, горевшего во дворе, глаза его казались теперь совсем жёлтыми. — Сударь, кажется, не здешний. Позвольте полюбопытствовать, из какой вы области?
— Янь, — ответил я, за секунду прикинув, что́ будет лучше: врать или говорить правду.
Хуторянин медленно кивнул. Потом спросил, не являюсь ли я поверенным торгового дома Чхве. Примечательно, что эту фамилию он произнёс по-корейски и с каким-то уважением. На этой развилке я свернул к неправде (хотя это, скорее, была полуправда) и сказал, что действительно служу роду Чхве.
Змееяд кивнул ещё раз:
— Я так и подумал. — Он выудил из-под фартука три или четыре письма дядюшки Чана, надписанные разными вэйскими поставщиками и адресованные дому Чхве. — Вы это сегодня выронили. А что человек, с которым вы приехали? Он кто?
— Попутчик, — ответил я почему-то. — Ему нужно в Чжао, а я тороплюсь в Янь, и мы путешествуем вместе.
Лян схватил меня за рукав и прошипел в самое ухо:
— Он разбойник. Будьте очень осторожны. Советую вам выбрать другую дорогу и другого попутчика. Если хотите, я дам вам лошадь.
— Увы, но я, как сказал, очень тороплюсь. Менять маршрут — терять время. А с таким провожатым, будем надеяться, разбойники меня не тронут. Он кое-чем мне обязан.
— Понимаю, сударь, — вздохнул хуторянин. — Я говорю это, потому что и сам многим обязан дому Чхве. При встрече вы себя не назвали и я, барсучья голова, потребовал оплату. Теперь уж чем вернуть?.. И пара дней, как денег вовсе нет. Хотя… Есть у меня безделица одна. Примите, сударь, не побрезгуйте.
Всё так же, из-под фартука, появилась серебристая ампула в виде змейки. «Плоды десятилетий ничтожнейших раздумий», как выразился Лян, подавая её с низким поклоном. В ампуле был яд — на зависть доктору Ину и всей дуншаньской лаборатории. Три капли на кувшин воды убивали человека за полдня — незаметно, без боли, тошноты и рези в животе. Если яд попадал в кровь с глубоким порезом, то убивал или парализовал в считанные минуты. Неглубокий порез приводил к тяжёлому воспалению, которое до недели не давало человеку покоя ни днём, ни ночью. Змееяд описывал дозировки с пугающей детальностью — и лучше было не спрашивать, как он её добился.
Я несколько смущённо отклонил подношение, как мне казалось, совершенно неуместное: я ведь не наёмный убийца и не отравитель. Но Лян настойчиво предлагал свою ампулу и, наконец, попросту вложил мне её в ладонь.
— Ваш… попутчик… слишком силён, — виновато сказал он. — Если что-то пойдёт не так, он позабудет о чувстве долга, а вы с ним попросту не справитесь. Поклоны Лян Тобэя вам — и дому Чхве.
Он был прав. И эта правота не хуже иного яда отравила мне остаток ночи и добрую часть дальнейшего пути.
Нас подняли за час до рассвета. Батраки Ляна одевались в многослойные защитные одежды долго, основательно — и всё также бесшумно, разве что иногда перешёптываясь. Весной в таком облачении было ещё сносно, а каково им приходилось летом? Нам с Хуаном выдали только чёрные балахоны с иероглифами «Лян» и «Змея», лицевые повязки и плотные рукавицы с длинными раструбами. Даже кожаные бродни, как у всех, нам не полагались, и стражи порядка при досмотре легко могли бы нас вычислить, просто посмотрев на нашу обувь. Как и все, мы получили по заплечному коробу, куда перекочевали наши плащи и дорожная сумка, и вместе с остальными отправились к месту сбора у главных ворот усадьбы. Всего вместе с хозяином и его долговязым сыном нас набралось десять человек.
Колонной по двое мы двинулись на восток. Змееяд с сыном шли впереди и освещали путь большим фонарём (без него местами и впрямь было плохо видно), за ними — пара широкоплечих батраков, потом мы с Хуаном, а за нами остальные. Схема, похоже, была хорошо отработана. Задумай мы что-нибудь выкинуть, нас быстро бы усмирили.
Я ждал, что хотя бы сейчас змееловы нарушат своё обычное безмолвие. Учителя словесности и музыки пичкали нас в школе рабочими и походными песнями разных областей горной страны — и куда как уместно было бы услышать одну из них сейчас, когда мы строем шли к месту работы. Хотя бы вполголоса — со скидкой на раннее время. Но песен не было. Прошагав минут двадцать, я вдруг понял, что люди впереди и сзади что-то синхронно шепчут — не то заклинания, не то стихи. Я напрягал слух, но по обрывкам звуков так и не смог этого разобрать. Хуан, когда я поделился с ним своей заботой, хохотнул: