Милая высь, стылая высь,
Песней на песню мою отзовись.
Льдами-годами раздавлена даль,
Гибельной нитью простёгана близь.
Светлая твердь, несметная твердь,
В зеркале скверна и верная смерть.
Но не страшусь я за долю свою.
Ты мой союзник во всяком бою.
Наконец лабиринтами трущоб я приблизился к той самой кумирне. Не доходя шагов десяти, я увидел ужасающее зрелище. В луже крови и нечистот на пороге одного из домов лежал Пэн Бо. Я посмотрел по сторонам, наклонился к нему и осторожно проверил пульс и дыхание. Впрочем, если бы я видел его раскроенный затылок, можно было бы обойтись и без проверок — такая рана не оставляет шансов. Конечно, он был мёртв. Но почему его убили? Узнали в нём судейского сына? Или позарились на тюк, который он нёс? Напади разбойники сейчас на меня в этом переулке с дубьём или топором, не спасут ни рапира, ни «доспех мертвеца».
Я быстро поднялся. Как будто тихо, но задерживаться нельзя. Знает ли барышня Пэн о том, что я должен прийти? Скорее всего, нет — брат, похоже, так к ней и не дошёл. Знает ли она о его гибели? Если да, то, возможно, она покинула прежнее убежище и сейчас ищет себе другое.
В самых тревожных мыслях я переступил порог ветхой молельни — табличка над входом гласила: «Благостное Просвещение», — притворил за собой дверь и позвал:
— Барышня Пэн?
Тишина.
Обращаясь в пустоту, я назвал себя, сказал, что сам с Дуншаня, что встретил на улице Бо и пришёл помочь.
Тишина.
Через худую кровлю в кумирню попадало достаточно света, чтобы увидеть, в какое безобразное состояние она пришла. У задней стены громоздились завалы какой-то утвари, скульптур и тряпья. На полу между побитыми истуканами лежали обломки черепицы, смердящие соломенные матрасы, осколки плошек и кости. Тут и там — кости. Большей частью собачьи, но, кажется, я заметил и человеческие. Зловоние стояло невыносимое.
— Барышня Пэн, со мною вы сможете выйти из Юмина, — вновь заговорил я. — Бо прислал меня к вам, посчитав, что идти сюда вдвоём будет слишком опасно.
Тишина.
Я решил, что подожду ещё немного и уйду. Вполне возможно, девушки здесь нет. А если есть, но она мне не доверяет, то, начни я обыскивать помещение, она может тихо сбежать, а то и огреть меня куском всё той же черепицы. Чтобы как-то отмерить время, я снова стал напевать «Утреннее небо», решив про себя, что уйду, как только песня дойдёт до конца. В начале второй строфы голос подвёл меня, я осёкся на половине строки — и вдруг услышал из дальнего угла справа тихий голос, выводящий за мной:
— …и верная смерть…
Продолжая петь, я как мог тихо прокрался по завалам и обнаружил внушительную чугунную статую, в которой легко бы мог уместиться человек. И вправду — в её спине зиял огромный пролом, забитый старыми тряпками. Там легко могло быть и крысиное гнездо, но я отважно запустил туда руку, уверенный, что нашёл свою беглянку. Рука ушла в тряпки по локоть, затем по плечо. Неужели я ошибся?
Тут к моему горлу приставили что-то острое, и чьи-то цепкие пальцы схватили меня за запястье и заломили левую руку за спину.
— Стой смирно, а то поплатишься! — услышал я за спиной девичий голос. Его владелица старалась говорить сурово и угрожающе, но волнение и страх, конечно, пробивались наружу.
— Барышня Пэн… — я попытался выпрямиться, но она упёрла мне в спину колено. — Барышня Пэн, бросьте эти выкрутасы. В конце концов, вы не убийца, вы дочь порядочного чиновника и, разумеется, не собираетесь перерезать мне глотку этим черепком.
— Поговори у меня! — сказала она.
Остриё надавило на горло сильнее, но давление тут же ослабло, и я понял, что победил. Резко подавшись назад (и чуть не свалив на себя набитого тряпьём истукана) я высвободил шею и обе руки и опрокинул свою пленительницу навзничь. Здесь было темнее, чем на входе, но я увидел, что в руках у неё не черепок, а длинный широкий нож. Девушка боялась меня и считала врагом, и я опасался больше не за себя (теперь-то, когда нож был не у моего горла), а за неё — мало ли какая глупость придёт ей в голову.
Теперь уже барышня Пэн уловила мою неуверенность.
— Слушай, мерзавец… — начала она громко. Вдруг дверь молельни открылась. Опасаясь, что это разбойники, я бросился к беглянке и зажал ей рот. Лезвие ножа проткнуло халат в области живота, но броня не подвела и в этот раз.
Внутрь, обмениваясь грязными ругательствами, зашли двое. С нашего места их было не видно. Не видели нас и они.
— И вовсе не тяжёлый, что ты ноешь! — сказал один, постарше. — А так бы и лежал у входа, не зайти, не выйти. Зачем такое счастье?
— Отбросил бы в сторону, — буркнул молодой.
— Чтобы потом спотыкаться? Вот ему и тюфячок! Укладывай!
— Может, ему ещё одеяльце принести?
— Делай, что велено! — Дверь закрылась. — А теперь давай-ка подожжём.
— Да ты совсем сдурел, дядя? Решил ему обряд устроить? Ты ещё над ним поминальные молитвы почитай! Ведь это кто, нешто не узнал? Судейский сынок, Бо-ворёнок!
— Вот ведь остолоп. Узнал, конечно. Молодой господин Пэн был учёный человек, хоть и сволота, как вся судейская порода. И в царстве мёртвых, конечно, устроится в канцелярию. Ты безусый, а я одной ногой и сам в гробу. Сударь Пэн, вы простите моего племянника, он дурак. А я, вы видите, я вас сжигаю чин по чину. Что вы померли у моего дома, к тому я не причастен, но вы и так знаете. Вспомните меня потом, зовут меня Ван Чухань. Лёгкой дороги, молодой сударь.
Чиркнуло огниво. Отсыревший с одного бока тюфяк никак не хотел гореть и больше дымил. Ван Чухань кряхтел и что-то бормотал, его племянник кашлял и бранился, но огонь таки занялся. Дверь снова открылась.
— Пожар устроишь, старый чурбан! — бросил на выходе племянник.
— За пожар нынче не накажут, — довольно ответил Ван Чухань. — Давно надо было спалить эту халупу. А до нашего двора тут далеко.
Я отпустил руку. По лицу барышни Пэн текли слёзы. Оттолкнув меня, она бросилась туда, где огонь лизал ещё тёплое тело её брата. Содрогаясь в рыданиях, она обнимала и целовала убитого, и, кажется, совсем не боялась пламени. Когда я попытался поднять её, она ответила, что останется здесь и сгорит вместе с ним.
— Послушайте, — я опустился рядом с ней на колени, — ведь так вы подведёте несчастного братца Пэна. Его последним желанием было спасти вас, ради этого он рисковал жизнью, как можно не принять такую жертву!
Пытаясь пробиться через стену страха, недоверия и истерики, я начал судорожно рассказывать всё, что помнил о её отце и брате, вспоминал какие-то давние мелкие истории, перечислял события, случившиеся на Дуншане незадолго до отбытия Пэнов и, наконец, выудил из-за пазухи вэйские письма дому Чхве. Лишь бы она поверила!
Звякнул выпавший из руки нож, и я решил было, что победил её сомнения, но оказалась, что девушка просто потеряла сознание — возможно, надышавшись дымом. Взяв её на руки, я вышел из горящей кумирни и как можно быстрее направился к чайной. Пройдя более половины пути, я вспомнил, что оставил рядом с телом Пэна свою трость. Но возвращаться было поздно.
Хуан Чжэлу ждал меня с парой гнедых жеребцов и о чём-то разговаривал с хозяином чайной.
— Уважаемый старший брат, я смотрю, тоже не без добычи?
— Эту девушку мы заберём с собой, — ответил я как можно серьёзнее.
— Само собой разумеется, — откликнулся Хуан. — Зря я только не попросил третьего коня.
Барышня Пэн пришла в себя только у восточных ворот, когда мы вновь спешились, чтобы пройти мимо разбойничьих караульных. С внешней стороны над воротами были развешены трупы чиновников и их семей. Барышня Пэн, не удержавшись, оглянулась и ударилась в слёзы.
— А ну стоять! — окликнул нас со стены какой-то негодяй в зелёной повязке и свежеукраденных капитанских доспехах. — Что это за девка? Почему не досмотрели? Покажите-ка её нам!
— Заткнись, — бросил Хуан. — Задержишь нас хоть на минуту — получишь в череп.
— А ну, ребята, остановить их!
Но Хуан и сам не торопился и, повернувшись лицом к воротам, начал разминать кулаки. Негодяй резво сбежал вниз и оказался в воротах:
— Не знаешь, с кем связался? Я Ночной Ястреб Лю! Отдавай сюда девчонку! Сдаётся мне, я её знаю.
Скворец медленно подошёл к нему и картинно смерил взглядом:
— Знаешь, и что с того? Я забираю её для главы совета, Коронованного Дракона. Или ты, Ночной Цыплёнок, уже не уважаешь братский совет? Может, у тебя теперь другие авторитеты? Ты это Шэн Яню скажи, не забудь — глядишь, и пожалеет всю вашу ватагу. Вам ещё из Чжао выбраться надо, ты это учти. Если в голове поместится. Уговор у меня был с Цепным Молотом. Минута твоя прошла.
Подсадил на коня меня и барышню Пэн, сел сам и, уже не глядя на ошарашенного Лю, ударил гнедого пятками: «Цзя! Цзя!»
Когда Юмин остался далеко позади и мы уже спокойно ехали рядом, он доверительно сказал мне:
— Цзян Цепной Молот — редкостная скотина. Тварь. Убил бы, если бы мог, как каналью Цзэн Фу, но пришлось улыбаться. Зачем он, по-вашему, разорил всё селение? Удрать хочет, барсучий выродок. Не отстаивать нашу вольницу, не братьев спасать, а удрать из-под носа у нас и у Шэна. Но без припасов и взяток всех кордонов не пройдёшь, вот он и набивает мошну. Когда я явился, он порядком струхнул — решил, что в главной ставке о нём всё известно и я пришёл передать ему повестку от Коронованного Дракона. Я, конечно, подыграл, но намекнул, что готов сторговаться. Но вы не думайте, уважаемый брат, что прав давешний господин Гун и дело наше проиграно. Без таких слизней, как Цзян, и воевать проще.
Всю дорогу барышня Пэн не проронила ни слова, и я не пытался с ней заговаривать. Мы выбрали для ночлега какую-то лесную лачужку. Хуан с довольным видом достал из седельных сумок вяленое мясо, лепёшки и овощи — Цепной Молот расщедрился и на это. Мы хорошо поужинали и легли спать. Утром я обнаружил, что наша спутница пропала — вместе с одним из гнедых и всеми нашими припасами. Хуан бранился, но делать было нечего, и следующие дни мы питались кореньями и делили одного коня, благо тому хватало сил вынести и двоих.