Уже подходя к островку, я заметил, как плохо сработан мост: между последней планкой и твёрдой землёй оставался большой зазор. Можно было преодолеть этот участок, шагая по канату, но я понадеялся на свой широкий шаг — и, разумеется, потерял равновесие. Мне, наверное, суждено было бы свалиться в туман, но в последнее мгновение незнакомец, дожидавшийся нашего прохода, выбросил руку вперёд и схватил меня за запястье. Когда я увидел его лицо, чувство благодарности сменилось приступом ужаса: на меня, широко улыбаясь, смотрел давешний покойник из «Золотой звезды». Не успел я ничего сказать и даже собраться с мыслями, как И отправил меня по второму мосту.
Что это? Встреча с призраком? Или воображение сыграло со мной злую шутку? Оказавшись рядом с Доу, я хотел ещё раз посмотреть на путника в плетёной шляпе, но люди, идущие по второму мосту, постоянно закрывали обзор. Только когда прошёл И, я смог вновь увидеть островок. Ни на нём, ни на мостах никого не было. Едва ли человек сумел бы перейти так быстро. Мне захотелось узнать, видел ли его кто-нибудь, кроме меня, но спрашивать я поостерёгся, опасаясь злоязычия спутников.
Дальнейший путь проходил по крутому гребню необитаемой и совершенно лысой горы. Добравшись до наивысшей точки, Доу Ифу остановился, обозревая окрестности:
— До ближайшего хутора идти ещё часа четыре. Справимся без привала? — он как будто сказал это специально, чтобы услышать вздохи и ропот за спиной. — Тогда сделаем его прямо здесь.
С левой стороны гора делала уступ, подставляя широкую каменистую ладонь — идеальное место для краткого отдыха. Мы начали спускаться. Вдруг кто-то крикнул: «Гуйшэни!» Навстречу нам от подножия горы двигались двадцать крылатых теней. Спуск прекратился, кто-то замер на месте, кто-то дёрнулся обратно, людей охватила паника. Из оцепенения нас вывел грубый окрик: «Что встали, как истуканы! Скорее вниз, там пещера!»
Внизу в горе действительно была расселина, незаметная при спуске. Но три десятка человек там никак не помещались. Доу Ифу и И Мэнкун, руководившие спуском, вместе со своими слугами оставались на открытой площадке — лёгкая добыча для стаи остервенелых чудовищ. Я зашёл в пещеру последним, и сейчас шагнул наружу:
— Выходите все! Гуйшэни не станут нападать, если увидят, что нас больше и мы готовы обороняться!
Вслед за мной вышли Айго, ещё несколько слуг и третий чиновник от Лияна. Стая резко взяла вверх, поднялась над площадкой и начала кружить, выискивая наше уязвимое место.
— Лук бы сейчас. Или огня хотя бы… — произнёс И, не сводя глаз с противника. — Огня, кто-нибудь! — крикнул он в пещеру.
— Не поможет, — сказал Доу, удобнее перехватывая палаш. — Смотри, сколько их. Что́ им твой огонь?
Мы стояли, словно ощетинившийся дикобраз — слуги с алебардами и мы с клинками. Гуйшэни перестали летать кругами и начали сновать в видимом беспорядке. Я устал стоять, угрожающе подняв оружие и глядя вверх. Шея затекла, руки тоже, а летуны и не думали нападать.
— Изматывают, — сказал И. — Видят, что луков у нас нет.
— Справимся и так, — ответил Доу. — Ты только атаку не пропусти.
Гуйшэни внезапно успокоились, и всей стаей, сложив крылья, уселись на каменном гребне у нас над головами — как городские голуби садятся ворковать на балку дома. Мы развернулись в их сторону. Не может же эта игра в кошки-мышки продолжаться вечно. Доу Ифу опустил палаш, и мы поняли, что можно отдохнуть. Гуйшэнь взлетает не мгновенно, и мы успеем в случае чего взять оружие на изготовку. Так продолжалось несколько минут. И вот — вновь шелест крыльев. На этот раз в воздух поднялась только половина стаи. Я понял, что теперь они могут сколько угодно меняться, пока не утомят нас окончательно. И Мэнкун подобрал камень и швырнул в сидящих. Он не долетелел полтора локтя, чудовища даже не шелохнулись. В руках у Айго появилась импровизированная праща. Второй камень достиг цели: один противник рухнул вниз и тут же был разрублен надвое. Вся стая взвилась в небо.
— Сейчас начнётся, — пообещал Доу.
И началось.
Гуйшэни разделились на два клина — побольше и поменьше — и устроили против нас две атаки — ложную и настоящую. Ложная отвлекла на себя лиянцев. Настоящая обрушилась на тот край, где стоял я. Не знаю, почему они выбрали именно меня — вероятно, посчитали наименее серьёзным противником, — но я оказался сбит с ног, не успев нанести ни одного удара. Острые зубы и когти разодрали мне правое плечо и правую сторону лица. Глаз чудом уцелел. От удара о камень я потерял сознание и, конечно бы, погиб, если бы не Айго. Он точным ударом убил чудовище, которое уже собиралось перегрызть мне горло, и, рискуя собой, оттащил меня в пещеру. Затем вновь выскочил наружу и присоединился к защищавшимся.
За то время, что я лежал без сознания, кто-то заботливо обработал и перевязал мои раны, но правая рука не слушалась, и орудовать клинком я не мог. Открыв глаза, я, как заворожённый, смотрел в просвет пещеры, видел, как мечутся тени, и слушал крики и звуки ударов. И наконец опомнился:
— Огня! Вас же просили: огня!
Кто-то передал мне зажжённый факел, я, схватив его левой рукой, выбежал туда, где шла битва. Площадка была усеяна развороченными телами гуйшэней. У отвесной каменной стены лежали раненые, и Айго, сменив алебарду на палаш, не подпускал к ним чудовищ. Я разыскал И Мэнкуна и протянул ему факел.
— Теперь уж не нужно, — сказал он и, отерев пот со лба, кивнул в небо. Крылатые противники (их оставалось шестеро) улетали прочь. — Победа, видишь?
Она досталась нам дорогой ценой. Глава делегации и его помощник почти не пострадали, но их товарища нельзя было узнать — настолько обезображенным стало его лицо. Тяжелее всего пришлось слугам. Из них всех на ногах оставались только Айго и денщик господина Доу. На остальных было страшно смотреть: изуродованные руки и ноги, пропоротые бока и животы — никто из них, разумеется, не осилил бы путь до Сяояня. Слуги, высыпавшие из пещеры, перевязывали раненых. Вдруг кто-то вскрикнул: «Сюаньчжи насмерть!» Так звали молодого слугу И Мэнкуна. Когда с бинтами и мазями дошли до него, оказалось, что у Сюаньчжи пробита голова и сердце уже не бьётся. Традиция требовала омыть тело и провести сожжение. Но на всей горе не было ни воды, ни деревьев.
— До хутора, вы говорили, идти четыре часа? — спросил я.
Доу Ифу кисло улыбнулся:
— Сейчас уже все восемь. Ночевать будем под открытым небом.
— Сюаньчжи был неприхотлив, — сказал И. — Лучше, наверное, просто спустить тело в туман.
Мы промолчали. Я подумал, что это, наверное, разумнее всего. Кровь неистово пульсировала в висках, и вдруг вспомнился речитатив из трактата Люй-цзы:
Долг перед мёртвым — как перед живым.
Мёртвый не взыщет. За мёртвого взыщется.
Доу вкратце рассказал, как мы будем идти теперь. За каждым раненым закреплялся поводырь. За теми, кто получил тяжёлые раны, — двое. Идти по крутым склонам и мостам и при этом нести другого, было опасно, но выбирать не приходилось. На какое-то время я потерял из виду Айго, а когда увидел вновь, вместо ранца у него за спиной был свёрнутый калачиком и обтянутый верёвками труп Сюаньчжи. Айго молча прошёл среди нас и устремился по каменистой тропинке вниз — к новому мосту. Первым. Как будто кроме него больше никого не было. И мы молча пошли за ним.
Уже у моста я, обернувшись, бросил последний взгляд на место страшного сражения, и мне показалось, что я вижу на площадке фигуру человека в плетёной крестьянской шляпе.
Как и предсказывал Доу Ифу, до хутора мы добрались только на следующий день, ближе к полудню. Тяжелораненых оставили на попечение местного трактирщика, прочим пострадавшим повторно обработали раны, наложили швы и повязки. Сюаньчжи купили гроб, и Айго вместе с другими слугами кремировали тело.
За всё время дальнейшего пути я не слышал ни единой шутки о Дуншане или последователях «матушки Кён».
Глава седьмая. Чжэн Лу играет на драгоценной цитре, горные разбойники меняют гнев на милость
Остаток путешествия прошёл без потерь, если не считать третьего лиянского делегата, который всё же решил остаться на излечение в Бэйлуне: раны, полученные в той битве, начали гноиться, и через пару суток он почти полностью лишился зрения. Встречи с гуйшэнями происходили теперь каждый день, но Доу Ифу был прав: чаще всего налёт удавалось переждать в укрытии. В те же редкие случаи, когда нужно было отбиваться, я со своим истерзанным плечом не принимал в этом участие. Айго как верный страж всегда стоял рядом, защищая меня от чудовищ и собственного бестолкового геройства. Мы теперь приобрели некоторое внешнее сходство: добрую часть пути моё израненное и воспалённое лицо оставалось наполовину красным. Позже воспаление спало, и остались шрамы, которыми я поначалу даже гордился, считая, что они придают мне вид человека бывалого и смелого.
Доу разметил путь так, чтобы всякий вечер мы прибывали в город, деревню или на хутор, хоть в этой местности их было и не так много. Привалы и ужины проходили в беседах. О многом из того, что я узнал тогда, мне впоследствии доводилось слышать неоднократно. Разумеется, этот подорожный обмен мнениями не отличался той степенью крамольной откровенности, что памятная беседа с господином Чхве, но среди всех многочисленных словесных поклонов в сторону императора и тайцзинского нобилитета явственно проглядывалось недовольство молодых чиновников положением в столице и стране. Особенно же доставалось фаворитке государя, красавице Шэн, которая недавно получила титул второй императрицы и обосновалась в Лазурном дворце.
Не знаю, как обстоят дела там, куда я следую, но, коль скоро речь об этом зашла, скажу, что в горной стране многожёнство не принято и в некоторых областях влечёт за собой суровое наказание, однако на императора это правило не распространяется: ему разрешается иметь двух жён. Этот обычай, насколько я знаю из хроник, пошёл не сразу. Первым, кто при живой супруге женился повторно, стал государь Триумфатор, пятый правитель страны. Он долго не решался, но сановник Ли Минь (впоследствии старший министр-блюститель нравов) очень своевременно подал «нижайшее прошение», в котором умолял императора «привести земное в соответствие с небесным». «Государь, — писал он, — подобен солнцу, затмевающему собой все прочие светила. Но солнце в его пути по небосклону сопровождают две луны: Нефритовая и Лазурная. Сколь тоскливо было бы небо без любой из них!» Прошение пришлось Триумфатору по душе, и он великодушно его удовлетворил.