[37] ее волос хлынули на спинку дивана. Сотрясаясь всем телом от смеха, она шлепнула Санки по лбу и сказала:
– Ах, так и вы не прочь! Я совершенно утратила бдительность!
Мияко залпом осушила свой стакан и выплюнула в лицо Санки лепестки белой орхидеи. Подушка заскользила по дивану. И вскоре тихо зашуршали изящные китайские туфельки Мияко, сминая носками серебряную вышивку на покрывале.
Санки вдруг ощутил опасность. Вскочив, он посмотрел в зеркало. Это что еще за вульгарная рожа? Поняв, что Мияко, несомненно, разглядела в нем похоть, он растерянно уставился на нее.
Она подоткнула под бок подушку и громко расхохоталась.
– Не переживайте. Не надо, оно того не стоит. Вы ошибаетесь, если думаете, что можете добавить мне огорчений! Идите-ка сюда. Посмотрите в зеркало, какое у вас перепуганное лицо.
Санки догадался, что его водят за нос. Но откуда же тогда взялось это уродливое лицо в зеркале? Он осторожно подсел к Мияко.
– Светает понемногу.
– Вот и ладно. С тех пор как вы увидели меня, вы думали только о том, как бы мне не поддаться. Как бы вы ни старались обмануть меня, пытаясь спорить, отныне это все бесполезно. Хватит! Я больше не буду вам сопротивляться.
Сердце Санки оборвалось. Теперь в опасности была уже не его плоть, а сама душа. Он поднялся:
– Я, пожалуй, откланяюсь. До свидания.
Мияко молчала, застигнутая врасплох. Санки повернулся, чтобы выйти.
– Господин Санки, хоть и рассвело, я не могу теперь остаться одна! Разве вы не знаете правил приличия?
Шагнув к дивану, Санки наступил ногой на альбом, валявшийся на ковре.
– Ночь уже закончилась, извините. Как-нибудь в другой раз.
Он вышел из дому и быстро пошел по улице, над которой занимался бледный рассвет. Он в очередной раз продемонстрировал свою застарелую болезнь: столкнувшись с проблемой, просто бежать от нее.
22
На дне затяжного дождя смутно изгибались рельсы ночи. Среди кирпичных трущоб неслышно, как тень, двигался ободранный фургон. Под аркой, прислонившись к стене, одинокая проститутка-метиска не сводила глаз с угла залитой дождем улицы. Перед ней на зонте газового фонаря лежали сморщенные гниющие цветы акации. Из узкого прохода между зданиями в ореоле брызг показались светящиеся фары, мимо провезли пьяного с раззявленным ртом.
Поравнявшись с проституткой, Санки свернул в переулок. Там, в закопченной распивочной, варилось, пузырясь, его любимое блюдо – потроха. Под маленькой лампой хозяйка забегаловки промывала глаза тряпкой, смоченной в растворе борной кислоты, и прислушивалась к шуму дождя. В этот час здесь не было посетителей.
В ожидании Такасигэ Санки заказал лаоцзю. Отсюда они вдвоем должны были пойти на фабрику, чтобы проверить ночную смену.
В глубине помещения за кастрюлей с медленно закипавшими потрохами отбрасывала тусклое фарфоровое сияние голая голова китайца. Санки вздрагивал не только от водки, но даже от звука капающей с марли воды. Перед ним, прислонившись к кирпичному столбу и закрыв глаза, курил трубку другой китаец. На кончике трубки, подрагивая, как тянучка, хлюпала дымящаяся капля опиума. Свиные ноги, кое-где покрытые щетиной, выставили из кастрюли потрескавшиеся копыта.
– Эй! – Санки вздрогнул, услышав за спиной голос Такасигэ, и обернулся.
Тот выпалил, едва переводя дух:
– Послушай, меня преследуют, поэтому я надеюсь на твою помощь. Завтра будет действительно страшно – похоже, начнется! Пошли в участок, нужно позаботиться о безопасности. Ох, просто голова кругом!
Итак, завтра забастовка.
– Идем прямо сейчас?
– Ну да! – С этими словами Такасигэ взял у Санки чашечку с водкой и залпом выпил. – Даже если забастовка объявлена, то какое-то время мы продержимся. Здешние люди одержимы несгибаемым китайским духом. Но знаешь, странное дело, – компания на ладан дышит, а меня больше занимает фотография буйвола, которую я сделал прошлым вечером!
– Может, как-нибудь обойдется? Давай останемся здесь, будем пить…
– Нет, ты что! Если начнется забастовка, то и другие компании рухнут одна за другой, как карточные домики. Сейчас я, можно сказать, отвечаю за судьбу нашего влияния здесь, в Китае. Если, как ты предлагаешь, я буду пить водку вместо того, чтобы разруливать ситуацию, то стану изменником родины!
– Ладно, давай хотя бы еще по одной.
Они склонились друг к другу. Такасигэ пригубил из чашечки, подняв согнутую руку и пристально следя за дрожащей каплей опиума на кончике трубки китайца.
На тарелке горой лежала источенная личинками свиная печень. С водкой смешался запах опиума. По кирпичному столбу медленно заскользила вниз бритая голова, отбрасывая тусклое сияние, и китаец, зацепившись ухом за выступ, очухался. Закопченная маленькая лампа уныло фыркала.
– Да, забыл сказать, – начал Такасигэ и, нахмурившись, умолк.
Санки какое-то время пристально разглядывал губы Такасигэ, прижавшиеся к чашечке.
– Муж Кёко умер.
Сердце Санки замерло. Грудь охватил невероятный, рвущийся через край восторг. Пытаясь скрыть радость, он наклонил голову. Но в следующее мгновение ощутил себя набухшим водой бревном, неуклонно погружающимся на дно.
«Даже если я займу место мужа Кёко, у меня нет денег. Нет положения. Нет возможностей. Единственное, что у меня есть, – любовь».
И тут ему показалось, что Такасигэ молчит из жалости к нему. Из-за этого в нем вспыхнуло негодование. Кровь ударила в голову – ведь он отказался от Кёко, младшей сестры Такасигэ. И сразу перед глазами закружились лица женщин, которых он отверг ради нее: о-Рю, Ольга, о-Суги, Мияко – словно хлопья пены на поверхности воды…
– Вот, уже наступила ночная смена. Послушай, сегодня ночью опасно, нечего тебе идти одному. И не отставай от меня, слышишь?
Такасигэ поднялся, нащупал в кармане пистолет и вышел на улицу. Санки последовал за ним. Он решил, что именно сейчас с Кёко, которую он втайне любил, нужно окончательно проститься.
«Но увидеть бы ее еще разок».
Под дождем прошла пара японских патрульных с горнами под мышкой. Такасигэ наклонился к Санки и прошептал:
– На этот раз забастовка будет серьезной.
– Так тем и интересней, правда?
– Ну да, ну да…
Они сели в коляски и помчались на фабрику.
23
Хлопок, низвергающийся водопадом из круглой трубы. Крутящийся вал. Лавина хлопка, несущегося мощным потоком. Поднимая вихрь, вибрировала башня машины, напоминающая каменную пещеру. Порхая в воздухе, кружились, будто гонимые взмахами крыльев, клочья хлопковой вата. От брызг, извергаемых гидропультом, ленту транспортера затянуло туманом. Стройными рядами бежали по цепким шестеренкам бесчисленные нити. Заступила ночная смена.
Санки, увлекаемый Такасигэ, перешел из чесального цеха в красильный. В густой чаще железных труб, цепляясь за их ответвления, расползался туман. Вращалось всей своей махиной скопище громоздящихся вперемежку валов.
Санки заткнул уши от нестерпимого грохота. Из паровой машины шквалом налетел вихрь горячего воздуха.
Такасигэ отряхнул с лица хлопья хлопка и указал на одну из работниц:
– Видишь? Вот так целый день за сорок пять сэн[38].
Под водопад транспортера, как рыбы, ныряли друг за другом женщины с мешками на плечах. В просветах между станками сверкали их серьги.
– Вон в том углу есть узкий проход. Вот там, с того боку. – Такасигэ вдруг смолк.
Из гущи извивающихся лианами труб на Санки пристально смотрела какая-то поразительно красивая женщина. От ее взгляда веяло опасностью, как от нацеленного прямо в лицо пистолета. Санки прошептал на ухо Такасигэ:
– Кто это?
– Так это же Фан Цюлань, недавно о ней говорили – коммунистка, помнишь? Стоит только ей пальцем пошевелить, как здесь все разом остановится. А в последнее время эта Фан Цюлань якшается с хозяином о-Рю и его людьми. Просто ужас какая бестия!
– Ясно, но почему она здесь?
– Так ведь никто, кроме меня, не знает о ее делах. Честно, мне даже приятно соперничать с такой женщиной. Помяни мое слово, рано или поздно ее непременно прикончат.
Некоторое время Санки внимательно следил за Фан Цюлань, стараясь не поддаться очарованию ее красоты. Пот с частичками хлопка потек по его затылку. Из-под вертящегося вала выплыли пропитанные маслом рукавицы и одна за другой упали под ноги Санки. Такасигэ тут же хлопнул его по плечу и громко сказал по-китайски:
– Сейчас на этой фабрике заработная плата выше, чем в других иностранных компаниях. И тем не менее ее требуют увеличить еще на десять процентов. Осознаёшь теперь, в каком положении я нахожусь?
Санки кивнул, понимая, что Такасигэ сказал это лишь для того, чтобы услышали окружающие. Оглянувшись, он тихо заговорил уже по-японски:
– Чтобы управлять такой фабрикой, строгость и точность не нужны. Единственное действенное средство здесь – циничное вранье. Кто победил, тот и прав, вот так. Стараюсь, как видишь, изо всех сил.
Они перешли из красильного цеха в прядильный. В коридоре среди гор хлопка торчали тюрбаны притаившихся полицейских-индийцев.
– Санки, здесь много опасных типов, поэтому держи пистолет наготове.
В фабричном чаду меж рычагов плавали неподвижные лица рабочих. Как бурлящие волны, накатывали поглощаемые машинами горы сырья.
Захваченный зрелищем взвихренного хлопка, Санки задумался. Это предприятие существует во имя производства или во имя потребления? Эта мысль, как мотылек, металась между двумя противоборствующими идеями. Китайским рабочим он сочувствовал. Но Китай богат сырьем. Если из сострадания это сокровище оставить нетронутым, что тогда станет с прогрессом? Во имя прогресса капитал пользуется различными методами и осваивает сырьевые запасы. Если трудящиеся ненавидят рост капитала, так что же, значит, бунтовать?
Сжав рукоятку пистолета, Санки обвел глазами рабочих.