– …И легко, да, легко говорить о мужестве, стойкости и верности, пока сам толком не знаешь, чего всё это стоит. Вот она – реальность, и подлинное мужество – в том, чтобы сохранить твёрдость духа даже теперь, когда открываются самые жуткие стороны жизни…
Эта трусливая тварь, этот лизоблюд, этот мелкий клерк, который послушанием и исполнительностью пробил себе дорогу наверх – что он может знать о мужестве, стойкости и верности?! Что он может знать о совести и сострадании? Лишь тот, кто не имеет обо всём этом ни малейшего представления, способен достичь его нынешнего положения.
– …И я понимаю. Да, я понимаю тебя, но и ты пойми, что сейчас любой неверный шаг, продиктованный страхом и сомнениями, может убить тебя. И не только тебя. И я пострадаю за то, что доверился, за то, что не проявил должной прозорливости. Да очнись ты, наконец! Сейчас нам, может быть, предстоит увидеть нечто ещё более кошмарное. Стоит показать слабость и безволие, как все ранее достигнутые результаты потеряют всякую ценность. Соберись, любезная моя…
Оттого, что этот мерзкий старикашка был абсолютно прав, ей стало только хуже. Этот жалкий трус, проложивший себе дорогу к власти исполнительностью и послушанием, смеет учить её стойкости, выдержке и терпению…
– …Да ты понимаешь, что просто подставляешь и меня, и всех остальных, кто удостоил тебя доверия?..
Ах вот оно что! Вовсе не беспокойство о ней заставляет его так переживать. У самого могут быть неприятности, если та, кого он так к себе приблизил, вдруг не оправдает ожиданий высших сановников империи. Если б он хоть на мгновение мог представить, какие планы она вынашивает на самом деле, то эти пальцы, которыми он трясёт её за плечи, пытаясь привести в чувство, вцепились бы ей в горло. Всё! Всё… Он прав. От её тихой истерики мир не изменится к лучшему. И хотя бы последние часы жизни следует прожить достойно.
– Нимруд… Ваше Высокопревосходительство… Я в порядке, – сказала она, сделав попытку улыбнуться. – Простите мне мою впечатлительность.
– Слава Мардуку! – воскликнул Великий саган, едва не прослезившись. – Я знал! Я верил, что ты сможешь. Не теряй выдержки, девочка моя. В этой жизни мы не можем позволить себе демонстрировать слабость, сомнения и безволие. Да, не можем. Не имеем права.
– Да, Нимруд. Только помолчите. Мне надо сосредоточиться.
– Конечно, конечно… – Великий саган замолк и уставился в окно, за которым уже потянулись городские руины, местами продолжавшие дымиться. В салон проникал удушливый запах гари, и сановник прижал к носу белоснежный платочек, предварительно сбрызнув его благовониями из серебряного походного пузырька, который достал из поясной сумки. Он замер, дыша через платок, поминутно с явной тревогой поглядывая в окно.
Всего лишь минутная слабость, всего лишь её испуг заставили этого высокопоставленного старца прийти в ужас от того, что дамочка, которой он навязчиво оказывает протекцию, может в самый неподходящий момент сделать что-нибудь не то. Знает, что не спасёт его ни высокая должность, ни прежние заслуги, если что-то пойдёт не так, если она сорвётся, если не оправдает возложенных на неё надежд…
Когда экипаж выехал на площадь, оказалось, что тела уже успели убрать – видимо, именно отсюда и вывозили мертвецов встречные грузовики. Зато из примыкающих к площади переулков выдвигались толпы тех, кому посчастливилось выжить. Видимо, они давно скапливались в руинах окрестных кварталов, но только сейчас шурты и солдаты, стоявшие в оцеплении, начали разбирать ограждение и пропускать людей на площадь малыми группами. Служащие СОС в синей униформе разбивали их на потоки, направляя раненых и обожжённых к медицинским палаткам, которые только заканчивали устанавливать у подножья чудом уцелевшего здания окружной управы. Остальным предлагали следовать в сторону грузовиков, стоящих на противоположном конце площади, но отдельных граждан, в основном, женщин с детьми, стариков и подростков, заворачивали к фонтану, где уже скопились представители прессы, доставая блокноты и расставляя свои приборы для светописи.
У дверей экипажа, едва тот остановился, образовалось некое подобие почётного караула из нижних чинов Службы Общественного Спокойствия, а из фургона, ехавшего позади, начали один за другим выскакивать представители свиты Великого сагана. Какой-то шустрый малый успел открыть дверь экипажа и подал руку Флоре, которой Нимруд предложил выйти первой. Она даже не посмотрела на чиновника, ступила на мостовую без посторонней помощи и, не оглядываясь, уверенно двинулась, туда, где сгрудилась мерзкая шайка работников пропаганды. Спина прямая, глаза сухие, шаг твёрд, как никогда. Никаких следов недавней истерики, а то, что глаза покраснели – так это нормально. Не на праздник приехала…
Нимруд бодренько нагнал её, взял под руку и тут же придал своему лицу выражение невыразимой скорби. Журналисты, вооружённые блокнотами, тем временем уже набросились на тщательно отобранных представителей местного населения, пострадавшего от варварской бомбардировки.
– Что вы почувствовали, когда услышали над городом рёв вражеских ракет?
– Не слышала я никого рёва. Сразу жахнуло, и всё…
– Из ваших родственников кто-нибудь погиб?
– Все погибли…
– Как действовали городские спасательные службы?
– Ага! Действовали. Тушить начали, когда всё сгорело.
– Что вы сейчас чувствуете – страх, ненависть, желание отмстить?
– А пошёл ты…
Расталкивая писак с блокнотами своими одноглазыми деревянными ящиками, в толпу протиснулись фотографы, и вскоре в глаза начали бить частые голубоватые вспышки.
Едва Великий саган приблизился к ним на расстояние десятка шагов, как представители прессы, казалось, потеряв всякий интерес к жертвам бомбардировки, метнулись к нему с блокнотами наготове.
– Ваше Высокопревосходительство! Дайте свою оценку свершившейся трагедии! – потребовал самый пробивной из них.
– Я… – Нимруд сделал паузу, дожидаясь, когда стихнет гомон толпы, а тех женщин, чьи дети начали реветь, отведут подальше от места его общения с прессой. – Я думаю, что только нелюди, лишённые сердца, элементарных представлений о доброте, гуманизме и сострадании могли позволить себе подобное варварство. Уверяю вас, возмездие не заставит себя ждать.
– Каково число погибших?! – раздался из заднего ряда крик какой-то дамочки.
– Точных данных пока нет, но, как мне сообщили представители местного подразделения Ночной Стражи, погибло не менее двухсот тысяч человек. Столько же ранено или лишилось крова.
– Какие силы привлечены для спасательной операции?
– Могу сказать лишь одно – в город стянуто всё, что у нас есть, а к завтрашнему утру прибудет несколько эшелонов с подкреплением. Я и сам, как вы видите, только что прибыл и сейчас иду в штаб спасательной операции. Это чудо, что здесь хоть что-то уцелело. – Великий саган сделал знак, чтобы ему освободили дорогу, но один из советников что-то шепнул ему на ухо. – И ещё я намерен лично побеседовать с теми, кто пережил эту трагедию. – Он решительно двинулся вперёд, увлекая за собой Флору туда, где в каком-то обречённом ожидании стояла небольшая группа людей.
Их было человек тридцать – не больше. Прочих, видимо, ни к прессе, ни к Великому сагану не допустили, хотя Флора успела заметить, что желающие были, но оцепление стояло стеной, не оставляя им ни малейшего шанса прорваться. Самых настойчивых хватали люди из толпы в подозрительно чистых гражданских кафтанах, но с военной выправкой. Тем, кто особо упорствовал, заламывали руки за спину, а потом оттаскивали к серому фургону, стоявшему на краю площади у разрушенной стены столь же серого здания. Тем, кто пытался кричать, затыкали рты. Напрасные труды. Всё равно за гомоном представителей прессы, которые, толкая друг друга локтями, норовили выкрикнуть вопрос вслед Великому Сагану, ничего не было слышно.
Пострадавшие, удостоившиеся личной встречи с сановником, стояли молча, глядя на Нимруда с затаённым страхом. А Флора в её чёрном платье, открывающем плечи и с разрезом чуть ли не до талии, похоже, вообще повергала их в трепет. Дурацкое одеяние. Здесь, посреди руин, оно выглядело особенно нелепо. Захотелось немедленно спрятаться от этих непонимающих холодных взглядов, от этих каменных лиц, на которых лежала печать обречённости.
– Чем я могу вам помочь, сестра? – Великий саган положил костлявую ладонь на плечо молодой женщине, прижимающей к груди молчащего младенца.
– Ты бог или чудотворец? – спросила та, глядя сановнику в глаза. – Тогда оживи моего ребёнка. – Она откинула кусок платка, открывая лицо младенца, вместо которого была сплошная рана. – На! Оживляй!
К ней метнулись было солдаты и агенты СОС, но Нимруд остановил их жестом.
– Я понимаю тебя, женщина, – ответил он, смахивая со щеки крупную слезу. – И мне приходилось терять детей. Моя дочь шесть лет назад погибла при бомбёжке. Крепись. Ты молода, и у тебя ещё будут дети.
В этот момент засверкали вспышки, защёлкали затворы светописных камер, над головами поднялось облако удушливого дыма. Выждав, пока съёмка закончится, Великий саган двинулся вперёд, не обращая более внимания на пострадавших. Те безропотно расступались, освобождая ему путь.
– Простите, Ваше Высокопревосходительство! – К Великому сагану едва ли не прижался служащий СОС с пятью серебряными наконечниками стрел в каждой петлице. – Кто мог подумать, что девка обезумела, а её выродок сдох… – Он явно был раздосадован возникшей неловкостью, и в глазах его читалась готовность немедля любыми доступными способами сгладить свою вину.
– Пошёл вон!
– Есть! – Чиновник сделал попытку быстро спрятаться за спинами подчинённых, но путь ему преградили представители прессы с явным намерением получить нечто большее, чем просто официальное заявление.
– Флора, с тобой всё хорошо? – шёпотом поинтересовался Нимруд, склонившись к её уху.
– Хорошо? Нет. Разве можно быть хорошо, когда видишь такое…
– Да-да, я понимаю твои чувства. Надеюсь, ты найдёшь достойные слова, чтобы передать всем, кто тебя услышит, всю силу нашего гнева, всю силу, что будет вложена в возмездие.