ессионисты пошли еще дальше. Им было мало создать у зрителя впечатление — как Дега своими зелеными и синими цветами создавал впечатление нереальности, воздушности танцовщиц. Постимпрессионисты хотели большего: вложить в зрителя свое переживание реальности. Посмотрим на «Едоков картофеля», — Оксана ткнула пультом в сторону проектора. — Об этой картине ван Гог говорил: «Нужно писать крестьян так, словно ты один из них, чувствуя и мысля, как они». И пытался научить зрителя видеть так, как он увидел этих людей и как видели сами эти люди — воспроизвести весь их мир на одной картине через угол зрения, цвет и движение.
— Чё-то он их какими-то уродливыми видел, — фыркнул Макаров.
— Я сейчас покажу еще одну картину — это старший современник ван Гога, Милле, — Оксана включила на проекторе «Вечернюю молитву». — Попробуйте их сравнить.
— Эта мне больше нравится, — честно сказала Инна.
— А что скажут другие? — Оксана сделала приглашающий жест в сторону проекции.
Да, это определенно понравилось больше.
— А теперь посмотрите на лица, внимательно… и попытайтесь представить, как эти, вот эти люди — едят.
Непонимание. Оксана попыталась растолковать:
— Милле очень любил крестьян. Он сам был крестьянином по рождению, и на всю жизнь сохранил эту крестьянскую черту — стремление, так сказать, приодеться, выходя на люди. Он, рисуя, помнил, что выводит свой класс на широкую публику — и поэтому крестьяне у него чинны, благообразны, подтянуты. Он рисует их, не приукрашивая, но немножко лукавит — изображая их в лучшие минуты жизни. Вот молодые крестьяне копали картошку, услышали звон колокола, оставили работу и читают молитву «Ангел Господень». Они смиренны, одухотворены, а главное — они помнят, что находятся в присутствии высочайшего Бога. Такими их очень легко любить. Понимаете? Ван Гог хотел, чтобы зритель полюбил крестьян не только такими. И увидел — не только такими. Чтобы зритель понял, что они — люди, вообще люди, всегда люди — даже когда они не стараются показать товар лицом.
— Разве это плохо — нравиться? — спросила Регина Семина.
— Нет, Рина, это не плохо. Но это не всегда получается, во-первых. А во-вторых, никто не обязан ни хотеть нравиться, ни нравиться. Ван Гог любил людей, даже когда они ему не нравились, и очень сильно. До того, как нарисовать «Едоков картофеля», он был пастором в шахтерском городке. Священником. Жизнь шахтеров тогда была ужасна, им платили ничтожно мало, а болели они почти все и постоянно. Многие калечились на шахтах. Чтобы как-то скрасить свою жизнь, люди пили. Пьяными — дрались друг с другом, били жен и детей. Ван Гог приходил к ним, когда они болели, и ухаживал за ними. Приходил к их женам и помогал по хозяйству. Учил их детей грамоте. Он считал, что таким и должно быть служение священника. Понимаете, он любил их даже когда ненавидел.
— Это что же… красиво получается не только то, что красиво, но и то, что точно?
— Да где там точно — они все… корявые какие-то!
Оксана улыбнулась.
— Ну а это… — она высветила на проекторе «Красные виноградники», — красиво или точно? Или и то, и другое?
В классе слегка загудели.
— Или вот это? — перед классом загорелись «Оливы, синее небо и белое облако».
— Это красиво, — сказал Тимур. — Только очень странно. Он это написал когда уже совсем сошел с ума?
Оксана сжала губы, формулируя ответ.
— Я думаю, он не сошел с ума. Он надорвался, — сказала oна, меняя картину на «Портрет с забинтованным ухом» — Самопожертвование бывает разрушительным. И не только для тех, кто жертвует собой — но и для тех, ради кого жертвуют. Не нужно идеализировать ван Гога — он изводил брата мелочными придирками, ссорился с друзьями и единомышленниками. Он полагал, что искренность и решимость дают ему право… почти на все.
— Но теперь его считают великим художником, его в школе учат… — Вагин почесал световым пером кончик носа. — А эту картину просто нельзя купить, ни у кого таких денег нет.
— Вопрос цены, — кивнула Оксана. — А вот картина его друга и единомышленника, Поля Гогена. Называется — «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?»
Класс разглядывал картину молча примерно минуту.
— Но где же здесь направление?
— От рождения к смерти? Не получается…
— Никуда не получается.
— Да, тут нет ответа, — подтвердила Оксана. — Тут поставлен вопрос.
— Но если не знать, что он поставлен, каждый будет думать свое.
— Ну и пусть думает, — Оксана послала на проектор «А, ты ревнуешь?» — Романтическое искусство объясняло. Импрессионистское искусство сообщало. Постимпрессионизм не столько сообщает, сколько спрашивает. И этим вопросам тесно не только в рамках традиционного искусства — но и искусства вообще. Слишком многое, с точки зрения постимпрессионистов, в искусстве искусственного. Гоген, Сезанн, Ван Гог, Тулуз-Лотрек — они были очень разными, у каждого из них был свой, неповторимый почерк. Настолько неповторимый, что объединять их в одно направление можно только условно. Все, что их роднило — постоянный поиск. И полная готовность в этом поиске потерять себя.
— Чтобы что-нибудь найти… нужно выйти за рамки — и за свои тоже?
— Не знаю, — Оксана преувеличенно пожала плечами. — Я хотела поговорить как раз об этом.
Она поставила проектор в режим «слайд-шоу» — и после «Ты ревнуешь?» уже успели смениться «Здравствуй, Мария!» и «На окне».
— Есть такая книжка, называется методическое пособие по преподаванию эстетики в школе средней ступени. Ее сочинили и утвердили в министерстве образования умные люди с научными степенями. В ней написано, что я должна к концу 10-го класса как-то научить вас отличать, например, абстракционизм от простой пачкотни, постмодерн от плагиата, коллаж от скверно сделанного «имиджбилда». Я постараюсь, не вопрос. Но мне — лично мне — кажется, что этого мало. Чтобы понимать искусство, нельзя ограничиваться искусством. Потому что в основе любого искусства — целенаправленное творчество, и цель, которую ставит себе творец — очень часто находится именно за пределами искусства.
— Что-то я не врезался, — признался Алеша Козлов.
— Эти женщины, — Оксана показала на «Таитянских женщин». — Они предмет искусства или нет? Не картина, а сами женщины?
— Неееет, — нестройный хор.
— Да, — говорит Регина. — Они себя украшают, они так двигаются…
— Ну-у, Рина, ты тоже умеешь себя украшать, — поддела Оксана. — И двигаешься замечательно. И вообще все девчонки тут умеют, хоть сидят и молчат. Ну, девочки, вы как — предметы искусства или нет?
Девочки переглядывались…
— А почему нет? — сказала Регина. — Искусство — это все, что сделано специально.
— Прекрасно! — Оксана щелкнула пальцами. — Специально — то есть, с заранее обдуманным намерением. С какой-то целью, верно, Рина?
Она почувствовала какое-то… существование… как это выразить? Словно за столом, как в детстве, сидел отец. И можно было разговаривать, обсуждать, раскручивать проблему по спирали, понимая собеседника, понимая себя, умножая знание…
— Ну, получается… да, — Регина начала теряться.
— Отлично. Значит, ты понимаешь, что это за цель.
Макаров прыснул. Рина принялась неуверенно оглядываться.
— Она хооочет Кооолчина из лицу-ухи! — прогудел кто-то в свернутую трубочкой планшетку. Регина, безошибочно определив автора сообщения, перегнулась через стол и щелкнула его по лбу.
— Брэк, — Оксана встала между ними. — Цель, с которой люди украшают себя — это передача в мир определенного сообщения. Совершенно не обязательно такого, которое ты озвучил, Аркадий. Например, ты видишь себя одним человеком — а другие не могут заметить в тебе это, если ты им не покажешь. Способов много. Один из них — через внешность и пластику. В этом смысле — Регина права — каждый из нас может быть предметом искусства. Взять, скажем, гейш. Людей, которые в буквальном смысле слова стали предметами искусства. В их одежде, макияже, украшениях решительно все имеет значение и может быть прочтено как текст. И хотя нашим современникам в этом смысле далеко до изящных красавиц конца эпохи Эдо…
— Эпохи чего?
— Так в старину назывался город Токио, гейши которого слыли самыми стильными. Так вот, внешность гейши — это сообщение, предназначенное понимающему человеку. Это и есть цель. А теперь вернемся к искусству в более узком смысле слова — у него, как вы думаете, цель какая?
Она говорила эту тираду, шагая по проходу между партами, и, договорив, остановилась и резко развернулась к Тимуру — так что вопрос, заданный как бы всем, для него прозвучал как заданный лично ему.
Древняя провокация — но мальчик попался. Его прорвало снова:
— Это… это как мост. Между нами — и ими, — он показал на проектор, на «Танец в Мулен-Руж». И между нами… и художником. Можно перейти.
— Отличная версия, — Оксана зашагала обратно к столу. — Один писатель, уже не помню, кто, как-то остроумно заметил, что телепатию давно открыли — вот я сижу у себя в кабинете, в городе Эн-сити в штате Таком-то. У меня перед глазами стол коричневого цвета, на нем печатная машинка, стопка книг, моя комната под самой крышей и потом потолок наклонный, напротив стола — диван, на нем красное покрывало. Вы видите то, что я вам описываю? Вот, я передал вам мысли на расстояние. Про живопись и скульптуру можно так сказать?
— Можно, — согласился Макаров. — Но про музыку-то нельзя!
— А чем отличается музыка?
— А тем, — радостно грохнул Макаров, — что одному летний дождь, а другому стучат копыта.
— Давай сформулируем твою позицию. Ты хочешь сказать, что при помощи слов и зрительных образов сообщение передать можно — а при помощи музыки нельзя?
— Ну, допустим. То есть, можно, наверное — только это сообщение каждый прочитает по-своему. Ну, помните, как в той сказке Киплинга, где маленькая девочка нарисовала письмо? Как ей было понятно нарисовала. И чужому воину было понятно — только другое. А родителям — совсем третье.
— Хорошо. А скажите мне, вьюноша, сообщение может касаться только фактов, как в письме той девочки? Или чего-то еще?