чающий «истина». Из чего журналисты сделали вывод, что господин Ли как-то оказался замешан в войны китайской организованной преступности. Это у них с аналитикой традиционно плохо…
Для такого тихого региона — даже не ЧП. Конец света. Шуму будет на недели и недели вперед.
Интересно, сильно ли смеялся Олег, когда узнал… хотя ему вредно смеяться. Называется «и эти люди пытались спасти мою душу». Впрочем, он, скорее всего, этой черной иронии, на которую горазда судьба, не заметит вообще. Рабочая необходимость и рабочая необходимость… что еще с этим Ли делать — солить?
Там же, на пляже, нашли и тело. Особенных подробностей в новостях не сообщали — но мельком показали гвозди, вынутые из коленных чашек жертвы.
Вот, что вчера точило Антона. Фукутё-сан. Парень проболтался про Хидзикату — и Эней с Антоном сначала раскрутили этот кусок, а потом Эней решил добить. Хотите Хидзикату, господин Уэмура? Будет вам Хидзиката…
Спектакль. На одного зрителя. Только господин Уэмура будет думать, что сценку эту разыграл Габриэлян. Вполне в его духе, кстати.
Антон показал планшетку Косте. Тот тихо выругался.
Новости по внутренним каналам настигли их уже в поезде. Эней просигналил общий отбой, на отдельный Антонов ящик капнул адрес другого ящика, где лежало зашифрованнное сообщение. «Сырой» аудиофайл последнего допроса господина Ли.
Ага, вот почему Эней не смог его расшифровать — господин Ли время от времени переходил на родной китайский. От полноты чувств. Ну и зря командор так комплексует. Бьюсь об заклад, там сплошь ругательства и ноль полезной информации.
У Энея, конечно, был при себе хороший автопереводчик. Он затребовал программу еще когда сюда летел — и получил ее, и за время полета успел освоиться. Но в китайском языке смысл слова очень зависит от тонального ударения. Взять, скажем, «цао» — от тона зависит, «трава» это, «сорняк», или «брать», или «бак» — или то, что выкрикивает сейчас господин Ли.
Нда, и мы еще гордимся разнообразием русской обсценной лексики. Сбитая с толку программа выдает сразу кучу вариантов… Молодец все-таки командор, выхватил из охапки один единственно правильный. «Цай е-гуй» — «злобный дух деяния». Дух-преследователь, дух-мучитель, поджидающий грешника на той стороне. Ты-то думал, что со всеми справился, всех благополучно загнал в могилу, спишь спокойно — а тут опаньки! Приходит твой срок и ты начинаешь лихорадочно подсчитывать, сколько е-гуев успел наплодить…
Господин Уэмура, правда, рассчитывает, что никогда не пересечет черту. Он от дедушки ушел, он от бабушки ушел… Но иногда выходит так, что е-гуй, наскучив ждать, пробивают барьер со своей стороны, вот оно что. Воплощаются в мире живых — и… здравствуйте, я ваша карма!
Работать с записью было сложно. Эней не стал чистить звук — обычно Антон и просил его не чистить, при шлифовке иногда терялось ценное, но тут уж очень шумело. А еще трудно было сосредоточиться на потоке информации. «Методы зазеркалья»- сказал Олег. Для него эти методы были чем-то простым, понятным, привычным и самоочевидным. Вне зависимости от того, к кому применялись. Нет, это все же несправедливо. Вне зависимости от того, к какой из множества сторон в зеркальной войне они применялись. Люди по мирную сторону стекла для Олега были неприкосновенны. Чем он, видимо, и отличался от господина Ли, для которого мирной стороны не существовало… Ну еще и тем, что господин Ли пытался держаться по методике, а методики ему не хватило.
За окном экспресса проносились пейзажи средней полосы. Размеренно потряхивало, чуть слышно гудел кондиционер. Костя включил экран на противоположной стене, пощелкал пультом, остановился на образовательном канале: научно-завлекательный фильм из жизни бактерий был самым интересным из всего, что передавали.
— Девятичасовые новости не пропусти, — напомнил ему Антон. Ему было интересно, прорвется ли сообщение о господине Ли из региональной сети в общероссийскую.
— Не пропущу, — бактерии на экране жизнерадостно занимались чем-то своим, одноклеточным. Одноклеточным, да. Многоклеточные, они лучистые или нитчатые. А в наушниках шла другая жизнь, тоже очень простая и куда менее приятная. Шла, проходила, потом вышла совсем. Господин Ли все же испугался не боли. Вернее, боли тоже, но не вполне. Он испугался Энея. И даже не Энея, а злого, мстительного духа, цай е-гуя, уже несколько веков враждующего с господином Левым Министром. Он испугался, что со смертью ничего не кончится — духу ведь все равно, жив ли терзаемый им человек или мертв. Вот тут у господина Ли кончился завод — и он заговорил.
Смеяться над чужим суеверием Антону не хотелось совсем. Совершенно.
Все-таки быть христианином, даже таким, как я… удобно. Иногда. В ряде случаев. Не буду я сейчас расшифровкой этого заниматься. Лучше про бактерий посмотрю… Музыку хорошую послушаю… Вот свежий альбом Бекетова прямо сейчас через сеть куплю — и послушаю… А разбираться с результатом буду на свежую голову. И без этого запаха. И без этого вкуса во рту.
Иногда быть христианином… очень неудобно. И человеком очень неудобно. Вот Олег и перестал.
Девятичасовые новости о господине Ли упомянули. Ну да, случай даже в масштабах страны совершенно зубодробительный. А вот о докторе, лаборанте и сержанте здравохраны новости промолчали — хотя тех наверняка уже отыскали, всех троих. Это был один из первых вопросов, заданных господину Ли. Еще когда он думал, что мы — безопасность. Эней был в пути, и руководил экспресс-допросом Антон, а проводила — Эмбри. Вот тогда они и выяснили, что у господина Ли — аллергия. И что лгать на аппаратуру его учили тоже. Потому что если бы не запись олеговского допроса, поверить в то, что этот милый человек имеет отношение к тройному убийству сотрудников здравохраны, было бы невозможно. Все датчики выдавали стандартный портрет насмерть перепуганного обывателя, который знать не знал о таких страшных делах.
Что было, конечно, немного нелепо, поскольку господина Ли взяли, как говорится, с поличным.
Отвезти его поначалу пришлось на квартиру, приготовленную для Олега — пачкать и особенно шуметь там было нельзя. И второй пленник, захваченный Фолкеном, раскололся раньше. Фолкен его увез на поле ветряных генераторов, там шуметь было можно. И нервы у бандитов слабей, нежели у разведчиков.
Хочу домой. К Ёлке, которая мне уже не меньше сестра, чем Андрею. «И добрый мир твоих забот». Ёлка ставит со своими школьниками «Волшебные кольца Альманзора». Лепит образы — в буквальном смысле. Учит детей верить в добро. В осмысленность борьбы. Интересно, смотрела ли она девятичасовые новости?
Хочу домой. Хочу в себя — годы назад, когда меня по всем сторонам скручивало из-за того, что по моей наводке живого человека убили. Пусть и плохого. Хочу не думать о том, что сказал Олег. Потому что мне не пятнадцать и не шестнадцать и систему я теперь знаю наизусть и изнутри. И объяснение, что мама захотела инициировать Сережку, потому что маму сожрал бес, мне совсем не годится. Я знаю, как дают лицензии на инициацию. Получить одну в первый же год — фантастика. Должны быть причины. Большие, серьезные причины. Но при всех этих причинах — меня никто не искал. Во всяком случае, открыто. Ни мама, ни власти. Меня даже в розыск как пропавшего не объявляли… мои документы действительны.
Я уже думал об этом, я хотел начать… и не начал. Не хочу. Или боюсь.
А чего я боюсь?
Выбора. Можно говорить, что три года назад я предался туманной надежде. Но разве я уже тогда не понимал, что эта надежда бесполезна? Что в том виде, в каком это произошло с Игорем — оно невозможно? Игорю повезло, если тут можно говорить о везении — раскаяние пришло быстро. Когда он даже Андрея не смог уберечь от самого себя. Мама слишком умна, чтобы позволить себе попасть в такую ситуацию. И если она вообще пошла на инициацию, то не по ошибке, не из отчаяния и не по любви. А потому что решила, что нужно — именно так. И мнения своего с тех пор не изменила.
Олег сказал, что у меня замечательная мама. Он пытался меня утешить. А что я ни хрена не утешился — не его вина.
Если еще и Костя начнет пытаться меня утешать — я этого не вынесу…
Костя не пытался. И про жизнь бактерий не смотрел. Он дремал, прикрыв глаза и откинув кресло.
До Москвы оставалось еще два часа…
В аэропорту Быково, в двух шагах от стойки регистрации на рейс К14-96 «Москва-Саратов» пожилой хорошо одетый приземистый мужчина ударил по лицу молодого, стройного, очень хорошо одетого мужчину.
«Ударил по лицу» — не совсем точно. Адекватно было бы — врезал. Или еще лучше — вломил. Так вломил, что хорошо одетый мужчина вылетел из собственных очков, на лету опрокинул довольно увесистую урну и ударился спиной о барьер у регистрационной стойки. Аж гул пошел.
Правда, формулировка «врезал» и тем более «вломил» не годится для протокола. Приходится все-таки писать «ударил по лицу». Однако, с другой стороны, это выражение предполагает наличие протокола. А документу сему не суждено было материализоваться. Ибо потерпевший категорически отказался называться таковым. А при словах «нарушение порядка» предложил патрулю проверить его чип. И заодно чип нарушителя. После чего дежурный милиционер аэропорта удалился, предварительно прочитав сторонам нотацию о неуместности выяснения служебных отношений в общественных местах. Люди смотрят, короче говоря. Совесть имейте.
Молодой человек вытер платком рассаженную скулу и попытался пристроить на носу очки. Скула вздулась и обещала вздуться еще больше. Очки сидели криво. Молодой человек снял их, положил в футляр, сунул в карман.
— Действительно неудобно, — сказал он. — А если бы парень оказался хоть немного глупей или упрямей? Свистнул охрану — и все-таки потащил бы нас в участок? Штраф, конечно, несерьезный, но вы бы пропустили рейс.
Васильев повел челюстью.
— Что вы наговорили родным?
— Мононуклеоз. Винницкий на ходу придумал — оказалось, очень удачно. И серьезно, и не смертельно, и понятно, почему не пускают родителей.