они, демоном, ужасом лунных ночей. Ты познаешь наслаждения, недоступные смертным. Набравшись сил, ты совершишь свое возмездие. Вместе мы сведем род Гэн к пыли и праху. Что скажешь на это, юный Фудзивара-но Митидзанэ?
Монах мог и не задавать этого вопроса — он слышал, как возбужденно дышит мальчик и видел, как неистово горят его глаза.
— Да, — сказал юный Фудзивара, и вскинул голову, подставляя нежное горло. — Скорее сделай это, отшельник!
Монах взял его короткий меч.
— Я разрежу руку, — сказал он. — И буду осторожен, не бойся.
…Когда он насытился, когда ночь загремела и запела вокруг на разные голоса — тем же мечом он разрезал свою руку.
— Пей, — сказал он, прикладывая запястье к стынущим губам юноши.
Прошло еще время — совсем короткое. Мальчик сделал два или три глотка — этого было довольно. Смертный холод сковывал его теперь, и на белом лице жили одни глаза. Ему было страшно, монах читал это в его душе, как на раскрытом веере. Он боялся, что демон — а монах, несомненно, был демоном — обманет его.
— Бойся, — сказал монах. — Но не того, чего ты боишься сейчас.
Он сладко потянулся и поднял занавес над дверью. Весенняя луна пронизала ветхие стены, обрисовывая тонкую фигуру в дверях.
— Тебя ждут муки ада, — сказал монах, поворачиваясь к луне спиной. — Я забыл предупредить, но теперь уж ничего не поделаешь. Чтобы переродиться демоном, нужно пройти сквозь ад. Не всякому это дано, слабые просто умирают.
— Как… ваше… имя? — прошептал мальчик. Дыханье было таким слабым, что человек не расслышал бы ни единого слова.
— Которое? — засмеялся монах. — Мое посмертное имя Хакума. Когда пыль этого мира что-то значила для меня, я был Великим Министром Хорикава. Тебе это имя говорит хоть что-нибудь, юный Фудзивара-но Митидзанэ?
Мальчик боролся за жизнь из последних сил, пытаясь ухватить воздух широко раскрытым ртом — но сил его уже не хватало.
— О, ви… шен… ле… — монах скорее прочел это по губам, нежели услышал.
— О, вишен лепестки! — продекламировал он нараспев.
— Рассыпьтесь и укройте
Собою путь! Чтоб старость,
Заглянув сюда,
Сама с дороги сбилась!
…Прошло несколько дней. Мальчик выжил, в чем Хакума был уверен с самого начала. Он еще не вышел из забытья, в которое погрузило его перерождение; дыхание сделалось совершенно незаметным для человека, и если бы тело время от времени не трясло и не выгибало судорогой, любой сказал бы, что в хижине монаха под грудой тряпья лежит труп. Но Хакума чувствовал редкое биение юношеского сердца и наслаждался близостью душ мастера и птенца. Чувства этого полуребенка пробудили в нем то, что он считал давно отброшенным и забытым, его ненависть возродила старую ненависть, дремавшую в душе Хакума, точно дракон на дне озера. Род Минамото, род Гэн — отвратительная стая коршунов, привыкших клевать друг друга. Некогда Хакума потерпел поражение и бежал от Минамото, это верно — но издали, зализывая раны, он следил за тем, как его победитель, ненавидя себя, стареет, дряхлеет, умирает…
И не только эта, общая для всех людей, кара сбывалась над Райко — Хакума проклял его род, и проклятие сбывалось. Ёринобу, младший его брат, сделался предателем — и пусть предательство принесло ему почести и богатство, любовь между братьями была разрушена. Третий брат, Ёритика, был приговорен к ссылке за стычку с монахами. Райко лёг в могилу, зная, что удел его рода — междоусобная вражда. Мальчик спит, усмехнулся Хакума, спит и не знает, что горная вишня ещё не зацветет вновь — как между Ёсицунэ и его старшим братом Ёритомо[21] вспыхнет рознь, и голова одного из Минамото падёт, как уже пала голова третьего родича, Ёсинака из Кисо.
Монах любовался цветением вишен при свете дня — он теперь мог себе это позволить — и ночью, при свете луны — однако любимейшим временем был рассвет. Зрелище рассвета в горах Ёсино в пору цветения сакуры, не могло утомить Хакума, хотя демон-отшельник созерцал его уже не первую сотню лет. Не написала ли дочь советника Киёхара в своих «Записках»: «Весною — рассвет…»?
Воспоминание о даме Сэй потащило за собой память о годе, когда она родилась. Тогда, столкнувшись с Райко, Хакума усвоил урок — нужно только ждать, и всё упадет в руки само. Ждать, ничего более. А время у них есть. У них есть всё время мира…
— И что же? — нетерпеливо спросил юный Фудзивара, когда Хакума закончил свой рассказ. — Он не стал вам мстить?
— Стал, — Хакума улыбнулся. — И господин Хиромаса не забыл смерти своей женщины. Четыре года спустя они нагрянули в храм Энрякудзи, где я тогда скрывался.
Майская ночь в горах была сурова. Холодный ветер задувал в щели хижины, забрасывая внутрь горсти увядших лепестков. Двое в горной келье не жгли огня. Он был им просто не нужен — ни для тепла, ни для света.
— Мой брат совершил ошибку, — сказал отшельник. — Я тоже, но меньшую. Я не видел Райко в те дни — не счел нужным даже из-за ширмы посмотреть. На что там было смотреть — он пошел на сделку, он уехал. Смертные легко ломаются, в них редко встретишь настоящее упорство. Я знал, что младший ненавидит нас, но он еще и боялся. И как ему было поднять руку на свою кровь? Конечно, я не собирался оставлять это так им обоим — как и той паре дворцовых змей. Но я считал, что у нас есть время, а брат — мой единственный настоящий брат — был со мной согласен. А они-то помнили, что времени у них нет. Что они смертны. Что у Хиромасы больное сердце. Как они успели сговориться между собой и собраться — неизвестно, но однажды днем, когда я спал, они явились в монастырь под видом паломников. В монастыре много строений, они бы искали меня до прихода Майтрейи — но кто-то сказал, где меня найти, и они вломились прямо ко мне в келью. Среди бела дня, когда я спал. Пока я был сонный — связали цепями, заткнули рот и подвесили к потолку. Умно. Будь мне на что опереться — я бы, конечно, сумел разорвать цепи. А так — нет. Знаешь, что было самым оскорбительным? Они не стали со мной разговаривать. Просто связали, натащили в комнату татами, тряпья, несколько сёдзи, облили все маслом, подожгли — и ушли. Нет, еще одно было… В моей келье стояла ширма работы Ёсихидэ… Та самая… Райко поставил ее так, чтобы я на нее смотрел. Он был мстительным человеком, Минамото-но-Райко. Ширма сгорела. Это была очень искусная работа, необыкновенной силы. Даже тогда, в тот миг, настоящее пламя и сравниться не могло с нарисованным…
— Как вы спаслись?
— Балка перегорела раньше, чем я умер. Уже не было одежды, кожи, волос, глаз… Нас очень трудно убить, малыш. Я провалился вниз сквозь пол, попробовал ползти — а там был день… Мне пришлось кинуться обратно, под энгаву горящего здания, я пытался зарыться в песок… Там меня и нашли монахи. Отдали мой труп, как они думали, брату — а тот схоронил в семейном храме пустой гроб, а меня потихонечку перепрятал в храме Кофукудзи.
— И брат… простил вашим обидчикам?
— Поначалу он не знал точно, кто это был. И был ли кто-то вообще. В Энрякудзи год от года что-то горело, днем я сплю мертвым сном, так что все могло выйти и случайно… У меня слишком обгорело лицо, я не мог говорить. Но постепенно раны зажили. Тогда я уже ничего говорить не хотел. Думал найти их сам. Дольше всего возвращалось зрение — глаза растут годами. Я хотел мстить, будучи уже в полной силе. Но за это время умер брат — и полную власть получил Канэиэ, который меня ненавидел. Конечно же, он приблизил к себе Райко — а тот поставил охрану дворца так, что и мышь не могла проскользнуть. Райко был уверен, что убил меня, но он не собирался рисковать. И еще он не хотел допустить, чтобы история повторилась… Наверное, я мог бы дотянуться до младшего или до Райко, но это, скорее всего, стоило бы мне жизни. А я ценил свою жизнь выше. Словом, я долго выжидал удобного случая. Младший уже умер, посадив на трон отпрыска своей дочери. Его сын, которому напророчил Сэймэй, сделался регентом. Райко постарел. Его любимая первая жена умерла, он тяжело переживал… И вот тут я решил, что настал мой час — и начал осторожно приближаться к нему.
— И что? — с жадным любопытством спросил мальчик. Он знал из хроник и преданий, что Минамото благополучно умер своей смертью… Неужели не благополучно? И не своей?
— И понял, что не смогу отомстить. Все эти годы он страдал. Будучи одним из самых богатых и могущественных людей в стране — страдал от того, что все идет порядком, отвратительным ему, и он этот порядок вынужден поддерживать и не может изменить. Убить его означало избавить от страданий. Такой услуги я оказывать врагу не хотел. А кроме того… Ты все поймешь, когда увидишь хотя бы одного из тех, кого коснулся перст Будды. Его — касался. И бодхисатвой он не стал…
Мальчик не решился прервать долгое молчание.
— Вид подлинного лотоса, его сияние смертельны для нас. Но и для них — тоже. Они слишком хорошо знают, чем им в этой жизни уже не быть. Что я мог в сравнении с этим — искалечить или убить? Да он был бы рад появлению врага, с которым можно драться… пусть даже нельзя победить. Я ушел. Вот после этого я и стал отшельником.
— Думаете, что и я… стану? — спросил мальчик.
Запах облетающих вишен щекотал ему ноздри. Почти все цветы опали — но оказалось, что лепестки, истлевая, пахнут особенно сладостно и томно.
— Не знаю… Ты молод, и твое упорство было настоящим, иначе ты бы не смог сделаться они. Если ты решишь пойти по пути деяния — может быть, и не станешь. Но я бы посоветовал тебе подождать. Время иногда — лучший мститель.
— Нет, — говорит мальчик. — Минамото не полагались на время. Они пришли и взяли. У вас тоже — пришли и взяли — ширму, время, глаза, брата, должность. Они даже имя ваше отняли. Может быть, они погибнут сами от себя. Но мне этого мало, нет, даже иначе — мне не это нужно. Я хочу, чтобы они погибли от меня. И чтобы больше никто и никогда не посмел делать так.
— Как хочешь, — улыбнулся отшельник. — Но сначала тебе следует окрепнуть. На