Меня везут с кастрюлькой и ведром,
среди консервов, кофе, отбивных,
в хвосте пылящих воинских колонн,
я — арьергард, подбадриваю их.
Они спустились со второго этажа и сели в машину. Доктор был прав — стало легче. В фокусе зрения мир сделался нормальным. Только по краям ткань реальности расползалась. Да еще Ростбиф вскочил на заднее сиденье. Теперь Эней видел его без пластикового покрытия сверху. Ростбифу не хватало руки, и что там с ногами — Эней не успел разглядеть, но знал: ничего хорошего. Что лица не было — это уже так, мелочи.
— Здорово, — сказал доктор, когда Эней закончил. Они уже ехали по Богатырскому.
— Это кто?
— Это его отец, на стихи Киплинга, — сказал Ростбиф; но Давидюк, конечно не услышал.
Эней повторил, сначала так и сказал «его», потом поправился. Давидюк кивнул.
— А там еще куплеты есть?
— Есть.
В тишине бивака, если завтра бой,
помолись, скажи последнее прости…
Он слышал, как сзади Ростбиф подпел неизвестно чем — какие уж тут связки:
— Слышишь, я толкую в тишине ночной
«Славно, завтра каждый против десяти»,
Без радости, без привычного подъема — но, видать, заработала обратная связь. Как же называлась эта штука, которую пели древние греки, идя в бой? Пхиал? Нет, Пхиал — это опять же у Киплинга.
Огромная рыжая собака вылетела откуда-то из-за угла и понеслась гигантскими скачками рядом с машиной. Зубы щелкнули два раза в опасной близости от переднего колеса. Эней знал уже что делать: он резко повернул голову и сосредоточил взгляд. Собака превратилась в микроавтобус «ГАЗ-Кампус». Эней улыбнулся Давидюку.
— Пеан, — сказал он вслух. — Пеан.
И запустил «Пропавший легион» во всю глотку. Или ему казалось, что во всю.
Давидюк, дождавшись конца номера, сказал:
— Берегите силы, Андрей. Вы ведь собираетесь продержаться до вечера.
— Доки сонце зійде, роса очі виїсть, — пробормотал Эней.
— Так… значит включаем в список ингалятор… Впрочем, если вы на этом деле только посадите себе связки, я сочту это большой победой. И хриплый фальцет вам пойдет.
Молодец, доктор. Шутит, старается.
Они затормозили перед клиникой. Кабинет у Давидюка был на Чайковского, а клиника — на другой стороне Невы, между Саратовским и Металлистов. Медбрат, подхвативший Энея в вестибюле, был плечист, слегка тучноват и брит до синевы.
— Ну как ты? — спросил он. — Помочь? Или сам зайдешь?
— Сам. Ты ко мне лучше вообще не подходи… Черт его знает, что он там может взять… и вообще.
— Именно что черт, — поддержал Давидюк, закрывая за собой и Энеем дверь палаты. — Костя, налей командиру чаю и дай шоколадку. И гематоген. И побольше, побольше. Он намерен продержаться до вечера.
— Где Игорь? — выдохнул Эней.
— Здесь. Почти, — Давидюк выглянул в окно и задернул жалюзи. — Подъехал на мотоцикле, с большой помпой. Как вы и хотели.
— А я хотел?
Я хотел. А сказал об этом? Видимо, сказал. А когда?
— Ты еще из машины позвонил. Из милицейской.
— Все плохо, Костя, — Эней пригубил толстостенную и объемистую чашку. Надо же, руки почти не трясутся. Кусок шоколадки Эней разломил и протянул дольку Ростифу. — У меня провалы в памяти с Большой каньон. Боюсь, вам придется меня пасти как…
— Сидорову козу, — подсказал Ростбиф.
Дверь открылась, влетел Цумэ, точным броском послал шлем в дальнее кресло.
— Вы что его на ногах держите? С ума сошли?
— Шустрый мальчик, — сказал Ростбиф.
— Я в больнице належался, — сказал Эней. — Садись вон, чай пей.
Цумэ по сравнению с остальными был прохладным. Почти приятно. Он еще и соображал быстрее — или просто был беспечнее.
— Кто это у тебя слева? Или что? Кракен опять?
— Это дядя Миша. Я в курсе, что он не здесь, — Ростбиф удовлетворенно кивнул.
— А, это хорошо, — Цумэ присел рядом, без лишних церемоний налил себе чаю. — Значит, так: я предлагаю устроить Кошелеву дежа вю. Только ментами на этот раз будут Фрол и компания. Они здорово разозлились на Кошелева. Они такого никогда раньше в натуре не видели. И не испытывали.
— Есть риск, — говорить было трудно, слова не желали лезть наружу. — У него же земля должна гореть под ногами. Он… он мог тут углядеть какую-то подляну со стороны своих и поднять все. Если ребята засветятся…
— Он в опале. Располагает только личными ресурсами. Клинику пасут знакомые рожи — Илья из команды Кошелева и — музыка, туш! — Сичкарев из команды Корбута. Он не успокоился, сучонок.
— Какой Корбут? — спросил Давидюк. — Оперный певец?
— Он самый, — буркнул Костя. — Опер-неуполномоченный.
— А ему-то что понадобилось?
— Форс-мажор, — вздохнул Эней. — Притащился на кошелевском хвосте. Я ему как-то руку сломал. Он… взял реванш.
— И что теперь? — продолжал не понимать Давидюк.
— Кошелев, — Ростбиф закурил, — должен попытаться тебя похитить. Им важна информация. А вот Корбут попытается тебя просто сожрать. Ему нужен, как ты сказал, реванш.
— Еще как, — согласился Эней.
— Что именно еще как?
Эней изложил соображения Ростбифа и добавил:
— Меня скоро должно потянуть на улицу…
— Арканом. И мы тебя не сможем плотно обложить. Держись людных мест. Мы хотим брать его на Таллинском шоссе. Вот здесь. Узнаешь место?
— Да. Бибоп, тебе и Белке придется подставиться. Они должны думать, что обезвредили нас всех. Если я потеряю ориентацию, ты наводи меня.
— А то я бы сам не догадался, — Цумэ толкнул через стол комм с «клипсой».
— А что будем делать со вторым? — пробасил Костя. — Контейнер-то один?
— Еще не факт, что захватить удастся двоих, — сказал Ростбиф. На этот раз его то ли все услышали, то ли эта мысль сама собой пришла всем в головы.
— В одежде есть маячок? — Эней встал.
— Да.
…И его, конечно, засекут. И клинику возьмут под наблюдение. И хорошо. Пусть распыляют силы.
— Мне нужно оружие, — сказал он. — Накладка на руку под лубок, желательно — металл. И «заморозка» для правой руки.
— Будет. Доктор тебе уже аптечку собрал. Полежать не хочешь?
— Мерзость всякая мерещится, — сказал Эней.
— А так?
— А так тоже, но отвлечься можно.
— Оружие?
— Только помешает.
— Почему ты сразу не закрылся? — с горечью спросил Цумэ. — Он же тебя приложил твоим собственным прикладом.
Эней опустил лицо в ладони. В первые секунды — он хотел сделать приманку слаще. А вот потом… Цумэ прав. Но черт подери, он же сам все понимает. Так почему лезет? Почему еще и он достает?
— Перестань, — сказал Игорь. — Успокойся.
С остальных какой спрос — они не видят ничего. А этот-то… Успокойся ему.
Вдруг… случилось что-то — на мгновенье поредела окружающая мгла, Эней почувствовал прикосновение к забинтованной шее. Чьи-то руки повесили ему крестик. Его собственный крестик, оловянный, на цепочке.
— Вы потеряли… контакт? — спросил Давидюк.
— Нет, — Андрей по этому поводу, конечно, никакого облегчения не испытывал, но… — но я не знаю, что на том конце.
Хотя… ведь жили же варки как-то, когда в Европе все или почти все были христианами. Жили как-то и кого-то ели. Крещение — не магия… не магия.
— Ты ведь уже решил это однажды, — слегка пожимая плечами, сказал Ростбиф. — Если ты передумаешь, это тебе сейчас точно не поможет. Так что держись принятого. Это, кажется, и есть то, что называют верой.
Эней поднялся из-за стола и прицепил набедренную сумку, протянутую Костей. Заправил за пазуху крест. Протянул руку, чтоб Игорь усилил лубок тремя металлическими пластинами. Надел на средний палец левой серебряный перстень.
— Люди, а книжка моя где-то есть?
— Ты про подарочек ко дню рождения? — Цумэ полез в задний карман джинсов. — На. Может, развеешься где-нибудь на скамеечке в парке.
— До вечера.
— До вечера, — повторил Костя.
— До завтра, — сказал Давидюк. Видимо, ему показалось важным напомнить, что есть еще и завтра.
Улыбаясь, Эней вышел на улицу, полную огня. От него шарахнулся первый же встреченный мертвец — наверное, улыбка не понравилась. На себя бы посмотрел. Теперь было легче, чем с утра — нужно только фокусировать взгляд. Что у нас? У нас общественный транспорт. Супермаркеты. Музеи. Вокзалы. Людные места, где человека трудно похитить. Конечно, компания та еще, — Эней улыбнулся Ростбифу. Кажется, волна пошла на пик — начиналась нехорошая эйфория, злой кураж. С другой от Ростбифа стороны на плечо Энею легла рука — и это была рука Мэй.
Мокрая, скользкая, морщинистая от воды.
Появится Кошелев, познакомлю. Она таких при жизни очень любила. Предпочтительно при помощи гранатомета, но железом тоже можно.
Тут он вспомнил про Ванду и задохнулся от стыда.
— Мэй, я… Мэй…
— Ничего страшного, — они зашагали втроем к метро. — Большинству для этого даже не обязательно, чтобы жена умерла.
Она сказала это легко, но он чувствовал — есть обида. Есть.
Он вспомнил про Густава, но загнал мысль обратно — ему не хотелось с ней ссориться, ни сейчас, ни вообще, не делать ей больно, никогда, кому память, кому слава, кому темная вода, он обладал несправедливым преимуществом просто потому, что был жив…
— Я никогда тебя не забуду, — пообещал он.
— Забудешь, — с улыбкой отмахнулась она. — Ненадолго. Но крепко.
Неизвестно, куда бы зашел этот разговор, если бы Ростбиф не сказал:
— Вон та шоколадная «ока». Парень в синем блейзере. Вроде бы покупает мороженое.
— Вы спускайтесь в метро, — сказала Мэй. — Я с ним потолкую.
— Он не увидит тебя, — трепыхнулся Эней.
— Ему и всего остального хватит.
— Вы чьи галлюцинации — мои или…
— Мы вообще не галлюцинации. — сказала Мэй. И исчезла.
До Энея дошло.
— Дядя Миша, я вижу то, чего нет? Или то, чего мне видеть не положено?