— Молодой человек, хватит уничтожать полотенца! — из кабинки вылупился какой-то дедок с донкихотской бородкой и огромным, на полметра торчащим вперед членом. — Вы здесь не один, в конце концов!
Энея при виде старичка разобрал смех.
— Как вам не стыдно! Что за жизнь пошла — развелось — хаотики, ушлецы…
— Варки, — сказал Эней и бросил полотенце в мусорное ведро, — просто на улицу страшно выйти.
— Я милицию вызову, — дедок схватился за комм. Эней махнул рукой и покинул туалет.
Что же делать… Что делать-то…
— То, что ты делал три года. Держать форт.
Держать форт… Эней привалился грудью к столику. Теперь он понял, что выбрал эту кафешку за то, что она была в глухом закутке, обложенном декоративным кирпичом и защищенном от прямых солнечных лучей. Но все равно здесь было слишком светло, он ощущал давление света физически, как в том школьном опыте — когда в колбе вращается легкий пропеллер с зеркальной и черной лопастями…
Держать форт… Каждый день он молился за этих троих. По Розарию за каждого, перебирая насечки на кольце. Это было нетрудно. Этим можно было заниматься в дороге — что он и делал чаще всего. Где же они были все это время? Костя сказал однажды, что для праведного язычника есть путь открытого противостояния злу. И что он не верит в гибель человека, положившего жизнь на этом пути. И это было… правильно.
Почему именно за них? Почему именно в этом порядке, каждый день, что другое мог забыть, а это — нет… почему? Давидюк, тот, наверное, объяснил бы. Если бы его кто-то об этом спросил. Если бы Эней вообще заметил…
— Что закажете? — спросила официантка.
— Кофе, — сказал Эней. — По одному мне и… мне.
— А сколько тут вас? — спросила официантка. Хороший город Питер.
— Не знаю, — честно ответил Эней.
— Неудачный день?
— В общем, да.
— Ну тогда я вам чашечку черного турецкого принесу. Одну. А потом еще одну, — заключила официантка, — Пока всех не обслужу.
— Спасибо, — искренне сказал Эней. Мэй фыркнула.
— В Одессе бы поинтересовались сначала, кто будет за всех платить, — сказал Ростбиф.
— А в Гамбурге — попросили бы оплатить заказ вперед, — добавила Стелла.
— Хороший город Питер, — повторил Эней вслух, принимая чашку.
Кофе был обжигающе-горьким. У него был вкус кофе и запах кофе. Соседство с любопытной лианой, пытающейся обвить ногу, дела не портило: Эней сказал «брысь» и лиана уползла на стену.
— Значит, Чистилище существует, — он обвел взглядом собеседников и увидел, что у них теперь есть лица. Нормальные человеческие лица. Над желудком заворочалось беспокойство: нормальный кофе, нормальные лица — значит, жди новой пакости…
— Существует… некое положение дел, — сказала фрау Эллерт. — Чистилище — слово не хуже и не лучше всякого другого.
Да, такое объяснение мог дать и он сам — и даже, кажется, давал, себе давал, когда пытался разобраться.
И тут в поле зрения попало какое-то до рези яркое пятно. В ноздри вполз запах — вроде бы табака, но… но какого-то гнусного, нет, не просто скверного самосада — а с особенно гадкой примесью, язвящей обоняние.
Эней чуть скосил глаза — за соседним «стоячим» столиком пил кофе и курил (не придерешься — кафе для курящих) молодой мужчина в голубом хозяйственном фартучке из пластика и ядовито-оранжевых, резиновых перчатках для уборки.
И очки, конечно. Куда ж без них.
Эней поперхнулся кофе. Это не мог быть Габриэлян, потому что Габриэлян не курит. Новый прилив страха обвалился в облегчение. Значит, вот он показался наконец… Фу ты-ну ты. А я тут, понимаешь, с таким трепетом ожидаю…
Внутреннее, разлитое зло было, было страшным. А деятель в перчатках — смешным.
— Смейся, смейся, — деятель сам улыбнулся. — Но сейчас они попросят тебя отправить их. Туда, за дамбу. А ты останешься здесь, в зоне прилива. Тобой в очередной раз пожертвуют. И вот когда за тебя возьмусь я — смеяться будет трудновато.
В зоне прилива… Попросят. Но не просили же. И не попросили бы. Наверняка.
В прилив он почему-то поверил сразу. В «возьмусь» нет, а в прилив — да.
— А ты мне будешь гадости о них рассказывать? — Эней криво усмехнулся. — Да кто ты такой? Я и просьбы не буду дожидаться, — он зажмурился, вспоминая. — Вечный покой даруй усопшим, Господи. Да сияет им свет вечный. Да покоятся в мире. Аминь.
Неизвестно как — но он ощутил, что троих рядом с ним уже нет. Словно теплая волна накатила и унесла. А вот _этот_ — остался: резина хлопнула о резину. Деятель картинно аплодировал.
— Предсказуемо до тысячного знака. Никакого удовольствия — ловить человеков, хоть бы кто что новенькое показал.
— Да и ты разнообразием не балуешь.
— У меня есть набор инструментов. Ими открываются все двери, — неожиданно серьезно сказал деятель и стал страшно похож на того, кого копировал. — Это вопрос времени и мастерства. И терпения.
Эней ничего не ответил. Ему было не до трепа. Свет придавил и измучил, волна пошла обратно, нужно было под землю. Под воду. Куда-нибудь.
Он охлопал карманы в поисках карточки и не нашел. Вот те номер — сейчас угодит в милицию за чашку кофе… Официантка приблизилась — и деликатно вытащила карточку из его руки. Оказывается, обыскивая себя левой, он сжимал ее в травмированной правой.
— Ушиблись?
— Да. Ударил твердый предмет.
— Кофе помог?
— Да, спасибо. У вас прекрасно варят кофе…
— Вам нужно к врачу.
— Мне уже ни к кому не нужно, — Эней заставил себя улыбнуться ей. — Правда. Забудьте, что я есть.
— Я все слышала. У вас кто-то умер.
— Это было давно и неправда.
Вниз, вниз… У людей, идущих навстречу, больше не было лиц мертвецов. У них вообще не было лиц. Расплывающиеся пятна. Лицо было только у шагающего рядом пижона в оранжевых перчатках.
У эскалатора Эней остановился. Внизу плескалась темная вода — и эскалатор уходил под нее. Очередная галлюцинация — но как же смертельно не хотелось в эту воду…
— Ты же говорил — куда угодно? — поддел деятель.
Эней пожал плечами. Если его могут заставить захлебнуться в наведенной воде — то могут и на суше. Разницы — никакой.
— У Падди Уэста на Лондон-Роуд, — пропел он, — просторный каменный дом…
И ступил на эскалатор.
— Налив самогона, стал Падди врать, — вода охватила его ступни, и от холода он чуть не взвыл, но только запел громче: — Что это ямайский ром. Потом сказал: ты везучий, сынок…
Последние слова он выдыхал уже в воду, и чтобы петь дальше, ему нужно было вдохнуть воды.
Ледяная игла пробила легкие, но не убила его.
— В порту тебя шхуна ждет… — какой все же молодец Игорь, какие у него славные песни… — Капитан там ублюдок, а боцман гад, но судно тебе подойдет…
Ну вот вам, и объяли меня воды до души моей и ничего с той душой особого не произошло. Вода и вода. И невода. Сеть. Но ячейки крупнее меня. В том-то все и дело, я маленькая рыба, жареный карась, существую чудом. И правильная песня греет изнутри, а как еще, когда такое кругом?
Снимай мокрую куртку, займи любое из мест.
И знай, что море — твой дом и твой крест,
Раз так сказал Падди Уэст…
Вода замедляла движение, но ненамного — она была какая-то очень… жидкая. Пузыристая. Все бы хорошо, если б не запах — настой тысячелетней гнили. Как и в прошлый раз, на перроне было полно народу, безликие темные фигуры на двух ногах, как статуи с изъеденными морем чертами. Поднимая со дна муть, какие-то лохмотья то ли давно сгнивших водорослей, то ли чего похуже, и целые рои зловонных пузырей, у платформы остановился поезд. Не чудовище. Просто поезд. С паровозом. Из Люмьера. Белый дым поднимался вверх. Как это он в воде? Да не в воде, а в сознании, — сказал спокойный голос где-то внутри.
Эней ввалился в вагон — и, как в прошлый раз, не нашел никаких проблем с посадочным местом. Двери закрылись. Теперь куда? А хрен его знает, куда.
Деятель в оранжевых перчатках примостился рядом.
— Тебе нужен Кошелев? — спросил он весело. — Хорошо. Отдам тебе Кошелева. Подарю. Хочешь?
— Когда опрокинули третий стакан, — завел Эней, чтобы не отвечать. — То Падди Уэст прокричал…
Если спутник был продуктом его подсознания, то за него подсознанию положена была тройка с минусом. За поезд — пятерка, поезд — это была вещь, а за деятеля — тройка.
— Ты не понял, — деятель потер пальцем одной руки ладонь другой. Резина издала противный скрип. — Я у тебя ничего взамен не прошу. Не нужно мне твоей души, остановись-мгновенья, крови невинного Ивасика и прочей романтической шелухи. Так дарю. И заодно избавлю тебя от всех этих мук и от своего присутствия. Так и быть, — деятель перекинул из руки в руку бамбуковую трость, на набалдашнике что-то блеснуло…
Условие, — усмехнулся Эней про себя. Он обязательно сейчас поставит условие… А вслух пропел:
— Бегом наверх и зарифить грот, не то порвет его шквал…
— Ты просто дай мне свое принципиальное согласие. «Да» — и все. Тебе же хочется.
Хочется — перехочется.
— Наверх я взбежал, топоча, как мул — но грота найти не смог…
— А чтобы ты мне поверил, — деятель сделал приглашающий жест, — знай: сейчас ты уснешь. И разбудит тебя знакомый. В хорошо знакомом месте.
— Зарифил занавес на окне! — рявкнул на него Эней — и деятель исчез. И вообще все исчезло.
«И там же, в углу, прилег…»
В сознание его вернули вполне традиционно — оплеухой. Эней сфокусировал глаза и увидел Ринату.
У Ринаты ничего ниоткуда не торчало, да и цвет лица был вполне себе ничего, как для Питера. Бледная, и губная помада зеленая — но зато никаких следов разложения. Совершенно обычная Рината. Слегка напуганная только.
— Спасибо, — сказал Эней, — помогло.
— Какой черт тебя сюда принес? — спросила обеспокоенная Рината.
Эней огляделся. Он был в агентстве, в комнате отдыха. За матовой раздвижной стенкой постукивали по виртуальной клавиатуре, говорили по комму, варили кофе — словом, шла обычная трудовая жизнь.