я полюбил парки…
Он поймал удивление охранника и снисходительно улыбнулся. Почему Ефремыч не сделал карьеры в СБ и ушел в охрану, он понял давно: прекрасная ищейка, но совершенно никакой охотник. Впившись носом в след, не может поднять головы, чтобы рассмотреть общую картину. Охрана — потолок для таких людей.
— Сережа, как ты думаешь, почему Новицкий не использовал серебро?
— Потому что агентство у него, — недоуменно ответил Ефремыч. — Лицензия… Без серебра, при свидетелях была бы законная инооборона. Он же не думал, что сначала появимся мы, а потом милиция.
— Это были не свидетели, а команда захвата, — улыбнулся Кошелев. — И люди в кустах должны были вас расстрелять, скорее всего. Вместе с Корбутом и его охраной. А меня взять живым. Такова задача, которую ему поставили — сможет ли он не убить старшего, это не фокус, нет — арестовать старшего.
Ефремыч — ох, какая это была гамма, — понял, насколько не оценил ситуацию: прикрывали вчера патрона от людей в кустах, конечно прикрывали, есть люди — значит есть опасность, но вот существо ее… понял, испугался за патрона, потом за себя и ребят, подвели ведь, и только на третьем шаге до него дошло, кто мог отдать частному детективу приказ арестовать старшего. И вот тут бедняга даже излучать перестал. Закоротило.
— Да, — сказал Кошелев, — нам с этим дотошным лейтенантом повезло несказанно. Если бы он не настоял и не остался… чей бы верх ни взял, ничего хорошего из этого не получилось бы.
— Шеф, я… — Ефремыч не нашел нужных слов. Красноречие тоже не было его сильной стороной.
— Не волнуйтесь. Они решили доиграть игру — но ее доиграем мы. Новицкий получит свой шанс, и я получу свой, — Кошелев чувствовал азарт, какого давно не испытывал.
Он никогда раньше не дрался на поединках. Со старшими — избегал, с людьми — считал недостойным. Избиение младенцев.
Но Новицкий — не младенец.
— Это тест для нас обоих, — объяснил он. — Кто кого.
— Ну так мы его сделаем, — улыбнулся охранник.
— Да. Мы его сделаем тем, кем его хочет видеть… сами знаете, кто, — он засмеялся, хотя знал, что Сергей шутки не поймет и не оценит. А тот, кому она предназначалась, счел бы ее скорее оскорблением, а не комплиментом — от чего Кошелеву стало еще веселее.
Мы еще живы и глазами лупаем и мир когда-никогда, а удивит, и мастер у нас не кто-нибудь, медлителен, конечно, и старомоден, но зато знает, куда именно нужно стукнуть током, чтобы вывести птенца из — Кошелев понимал и признавал это теперь — опасной и неприличной апатии.
Теперь было ясно, почему квоту на инициацию ему снизили, но не отняли совсем. Хорошо, Аркадий Петрович. Хорошо. Сыграем. Вы держитесь своей линии, отбираете достойных. О, нимало не сомневаюсь в том, что Новицкий достоин. Это хорошая задача. На годы и годы. Взять вот такой материал и воспитать правильного птенца. Царский подарок. Как все царские подарки — с отравленной зазубринкой где-то внутри. Но так ведь интереснее, правда?
Оскомина проснулась, заполнила рот. Интереснее… надолго ли? Он легко пошел на инициацию, тогда, в войну. Легче легкого. Держал свой Север едва не треть Полуночи, знал уже, что такое роль личности в истории, понимал, что в одиночку не устоять, рано или поздно хаос извне подточит и снесет — и это еще в лучшем случае. И счет пойдет не на единицы, и восстанавливать будет некому. А он любил Архангельск, любил своих людей, привык уже отвечать за них. Согласился, и держал дальше. Потом поднимал из руин Калининград. Потом — разнесенное вдребезги Центральное Черноземье. И там — вот особенно там, посмотрев на то, что не удержали, поверил окончательно, что был прав. Что оно стоило того.
А в Краснодаре кончился… там не было войны. Там не было последствий войны. Там даже прорехи, оставленные орором, успели зарасти. Редкие попытки прорвать фронтир, мелкие вспышки холеры и прочей мерзости — ерунда, в сравнении. А люди не менялись. То, что он считал последствиями голода, беды, страха, разрухи, здесь было просто образом жизни — во всяком случае, для чиновников и тех, кто рядом… конечно безумие Рождественского очень способствовало росту маргариток, но инициатива шла снизу. А может быть, так было всегда и везде — просто раньше он хуже видел и понимал людей.
Несколько лет он собирал воду решетом… потом сорвался. Если нельзя убедить и нельзя заставить, что ж, это с людьми разговаривают. А ослов просто впрягают в машину, так чтобы они могли двигаться только в нужную сторону, вращая жернова. Он втравил верхушку администрации в работорговлю. Соблазнил их фантастическим, неучитываемым доходом. И люди на всех уровнях очень быстро поняли, что не в их интересах привлекать к себе внимание. Чтобы скрыть масштаб преступления, машина края должна была работать безупречно — во всем остальном. И ослы впряглись и пошли.
Потом, когда убили Рождественского, он мог, мог отыграть обратно — главное было сделано… но у него уже не оставалось ни сил, ни желания.
Что ж, мастер нашел способ заставить его проснуться. И, кажется, дал подсказку — что-то важное крутилось в голове, в глубине, не всплывая на поверхность. Так уже бывало раньше, и, если бы не депрессия, он давно бы все понял. Так бывало раньше, когда он еще писал. Если не получается, если ползет тяжкое, скучное, натужное — значит где-то есть ошибка. Найдешь ее, и мир раскрывается рывком, на слои и слои, умней, богаче, насыщенней, чем ты себе представлял. Прыжок вверх. Я найду. Я уже близко.
Изображение на мониторе дергалось и скользило в такт шагам и поворотам наблюдателя. Новицкий иногда выпадал из фокуса и из кадра: его движения были труднопредсказуемы. Потом наблюдателю стало легче: ведомый… нет, не успокоился — изнемог.
Кошелев дал бы ему отдых, если бы это было в его силах. Но как снимаются последствия поцелуя — он сам не знал. А Новицкий знал, но не рисковал прибегнуть к этому сильному средству.
Он боится. Боится, что я испугаюсь и уйду. Или воспользуюсь служебным положением — и тогда его группа поддержки не справится. Что же такое ему сказали? Что ему сказали, что он терпит все это — только чтобы взять меня? Если его познакомили с краснодарским досье, он бы просто захотел меня убить. Да он и хотел. Но он производит впечатление человека, способного свои желания смирять…
Новицкий в очередной раз спустился в метро. Наблюдатель остался снаружи — час пик давно закончился, его бы засекли — не Новицкий так Карастоянов. Кошелев закрыл глаза и «повел» Новицкого сам.
Солнце садилось. Закатные часы для молодых вампиров — и укушенных — особенно тяжелы. То, что солнце в это время особенно близко и заглядывает тебе прямо в мозг — конечно, оптический эффект, не более. Но очень мучительный эффект. Новицкого сильно качало. Что бы он там ни видел, ему это явно не нравилось.
Ах, как было бы хорошо — видеть его глазами. И какая лояльная зануда господин доктор — добрались-таки ребята до его рабочего компьютера, чтобы обнаружить, что все, связанное с господином Новицким, удалено и зачищено так, что и на Страшном Суде не восстановится.
Новицкий выбрался на поверхность — Кошелев уловил отблеск вязкого, давящего, жестокого солнца в том лучике, по которому он отслеживал своего «агнца». Лучик, как ему и следовало, вел на юго-запад. Кошелев сверился с картой — на схеме метро по дальности/направлению получалось, что это станция метро «Волхонка» в районе пересечения Таллинского и Волхонского шоссе. Кошелев дал ребятам наводку на местность — а там уж локализовать Новицкого нетрудно. Прием «где мой брат, ему нельзя было пить водку с противоаллергенами, у него нестандартная реакция, он ушел из дома и не вернулся» срабатывал сегодня на протяжении всего дня безотказно.
Когда на светлом еще небе прорезалась луна, Энею стало легче. Словно кто-то опустил кислородную трубку в тот сплошной смрадный пруд, которым был теперь Питер.
С обонятельными галлюцинациями справиться было труднее всего. Точнее, невозможно. Если закрыть глаза — удавалось не видеть, что улицы полны отбросов и гнили, что каждый человек — это ходячая фабрика отвратительных выделений. Удавалось, напевая про себя, хотя бы на время отрешиться от жужжания мух. Удавалось усилием воображения представить себе, что ползающие по телу насекомые — это просто кто-то водит кончиком перышка, щекочет, играя… Но вот с запахом ничего не выходило.
Эней купил ароматизированную салфетку и попробовал дышать сквозь нее — но запах дохлых цветов тоже вызвал у него тошноту.
Город был мертв. На первый взгляд его наполняли движение и жизнь, но скоро делалось ясно, что это копошение личинок в трупе, распад и бурная деятельность гнилостных бактерий. Разрушались дороги и стены домов — взгляд Энея проникал через покрытие и штукатурку, безошибочно находя будущие трещины. В баках гнил мусор, река несла остатки испражнений, прошедшие через все фильтры — и из нее люди снова брали воду и снова пускали в фильтры в смешной надежде на то, что вековая дрянь может куда-то деться. С людьми было хуже всего. Казалось нелепым, невозможным, немыслимым, что вот это распадающееся на ходу нечто дышит, говорит, живет. Когда Эней, бродя по зоосаду, увидел молодую женщину с младенцем в сумочке-«кенгуру», он чуть не зарыдал от жалости к этой маленькой, чистой еще душе, заключенной в трупик. Очень ясно, просто графически, он представил себе процесс рождения во всех его омерзительных подробностях — в школе показывали учебный фильм: мокрое лоно, капли амниотический жидкости на слипшихся волосах, покрытая слизью головенка раздвигает щель, похожую на вертикальный беззубый рот — а потом, со странным поворотом, словно ввинчиваясь в этот мир, мокрый, уродливый и помятый младенец шлепается в руки врача. Он синюшного цвета — тело матери напоследок сдавило его, словно хотело задушить, но не выпустить — но после шлепка он делает вдох и начинает орать и краснеть. Пуповина — бледная кишка — еще связывает его с тесными воротами, откуда он вышел, но через минуту рождается послед: кровавая медуза. Esse homo.