— Ногу подвернул, решил не дергаться.
— А, давайте помогу.
Силы кавалерист, несмотря на рост и девичье сложение, был богатырской, это уже давно разъяснилось. Так что тому, что ротмистр легко принял на себя немалый арефьевский вес, удивляться было нечему. Добрались до воронки.
— Да, вывих, пустяки. Сейчас вправим, немного отдохнем и обратно.
— Вы его догнали?
— Куда там. Но он не вернется.
— Господин Захарьин, — переведя дыхание, спросил лейтенант. — Насколько я смог разглядеть, погоны на господине упыре полковничьи. При этом он очень молодо выглядит, очень быстр и силен. Господин Захарьин… вы тоже сильны, быстры и молодо выглядите.
— И по тем же самым причинам, что, по-моему, очевидно, — пожал плечами кавалерист, — Хотя я существенно моложе нашего гостя, примерно этак вдвое. И слабее раза в полтора.
— И вы… питаетесь на японских позициях?
— А где же еще? Мне хорошо, противнику все равно. Но я это делаю много реже и осторожней, так что он обо мне не знал.
— А когда нет войны?
— А когда у нас нет войны? Да и тогда — есть ночное ворье, грабители, разбойнички, прочая сволочь… Это несложно — нужно только места знать. Да и требуется это мне не так уж часто — шесть-восемь раз в год. Нашему гостю — даже меньше, он старше. Он так много резал не потому, что голоден был. Я же объяснял. Это еще и помогает. Убить сложнее, раны быстрее заживают, они вообще быстро заживают, но со свежей кровью… ему, наверное, прямое попадание из вашего любимого калибра не повредит. Этот человек относится к себе с большим уважением.
Я схожу с ума, думает Арефьев. Я брежу романом Стокера, которого и не читал вовсе — так, пересказывали. Со мной в снарядной воронке сидит упырь и рассказывает про упырячьи обычаи и нравы. И мне совсем не страшно. Я точно знаю: он меня записал в свои и не тронет…
— И что он теперь станет делать?
Захарьин пожимает плечами.
— Будет жрать своих или китайцев, пока не начнется штурм.
— А вы что же… — проговорил Арефьев. — Не хотите… готовиться?
— Нет, — Захарьин смотрит ему прямо в глаза. — Вы не сочтете это странным?
Арефьев коротко беззвучно смеется. Да. Это может показаться странным — вампир, не желающий даже в преддверии штурма подсократить число врагов и увеличить свои шансы на жизнь. Но с другой стороны, на фоне собственно существования вампиров все прочие странности как-то блекнут.
— Я так думаю — у вас есть причины.
— Есть, вы правы. — Вы же видели здешних курильщиков опиума… а ведь им зелье не продлевает жизнь, а укорачивает.
— У нас вам бы туго пришлось, — улыбается он.
— Так потому я и не во флоте, — вздыхает Захарьин. — Хотя очень хотелось. Господин Беринг в свое время произвел впечатление. Пойдемте-ка обратно.
О вылазке своей они никому ничего не говорили, однако, неведомым образом среди нижних чинов прошел слух, что они охотились на упыря и так здорово его напугали, что соваться на наши передовые позиции без всей армии он уж более не отважится…
За спиной Арефьева шептались и переглядывались — скорее удовлетворенно, чем испуганно, всякий хороший моряк, ясное дело, немножко колдун. Впрочем, скоро все это забылось.
Очень скоро.
Потому что на третий день после этой вылазки случился штурм…
…Понять, как ему так не повезло, Арефьев не мог. Снаряд разорвался прямо перед ним. По всем правилам, от него должны были остаться одни клочья. Потом — этого он уже не видел и не слышал — что-то еще сдетонировало, и в развороченных помещениях просто не должен был выжить никто. А его еще волокли до госпиталя под обстрелом. И доволокли же.
На свое счастье он не помнил, как это было. Он вообще почти не приходил в себя — и несколько раз его уже принимали было за мертвого при очередном обходе, а потом врач подносил к его губам зеркальце и видел, что оно слегка туманится.
Арефьев слышал, как справа и слева умирали люди. Умирали, крича от боли, проклиная весь мир, в Бога-душу-мать и далее по тексту — или же отходили тихо, как гаснет керосинка. Госпиталь содрогался от близких разрывов, не осталось целого стекла, окна занавешивали одеялами и брезентом — и все равно было холодно, холодно и темно, как в склепе. Потом снова стало светло ненадолго: японский снаряд обрушил стену. Погибли сестра и несколько раненых — а он, Арефьев, остался почему-то жив.
Он не удивился, не огорчился и не обрадовался этому. В минуты просветлений он не мог мыслить — только фиксировал происходящее, как фонограф. Но когда его перенесли в уцелевшее помещение — он понял, что видеть свет было приятно. Впрочем, наверное, валик или пластинка тоже испытывает некое удовольствие, запечатлевая звуки…
Других удовольствий не было и не предвиделось. Тело не подчинялось Арефьеву. Он мог видеть, слышать и понимать, но слушались его только ресницы, да еще немного получалось глотать жидкую пищу. Врачи старались не разговаривать при нем, но в этой сумятице трудно было уследить за словами, и Арефьев быстро понял, что улучшений не предвидится. Это его тоже не слишком огорчило — боли он не чувствовал, а жить долго в этом виде ему не придется. Он читал про такие случаи и знал, что любая простуда для него теперь может обернуться — и непременно обернется — воспалением легких, а уж тут о выздоровлении говорить не приходится. Жалко было только труда врачей, но у них свой воинский долг — отстаивать каждого раненого так же, как все остальные отстаивали не менее обреченные крепость и город. Смысл в этом был — простой и понятный.
С каждым днем его раны заживали. Если бы не паралич — он, возможно, уже встал бы. Врачи изумлялись. Он должен был умереть от потери крови или от сепсиса, он мог подхватить прямо здесь, в госпитале, пневмонию или тиф, но ничего подобного не случилось. Вот, бывают же иногда чудеса — говорили врачи, когда думали, что он не слышит… Арефьев мысленно жал плечами — это чудо было ему совсем не нужно. Он не держался за жизнь. Мать его умерла вторыми родами, сестра, недоношенный болезненный младенец — два месяца спустя. Отец, крепко запивший после этих потерь отставной военный, три года назад скончался от апоплексического удара. Больше у Арефьева никого не было. Никто не ждал его на земле, никто не тосковал о нем. Умереть от сепсиса, совершенно неизбежного при таком количестве дыр в кишках — что могло быть проще и естественней? Но его организм не хотел сдаваться. Как Артур.
Арефьев почему-то решил, что умрет в день падения крепости. Они были неизъяснимым образом связаны.
В один из дней его разбудила тишина. А когда он открыл глаза, то увидел, что поперек его койки лежит чья-то тень. Кто-то стоял со стороны солнца. Повернуть голову Арефьев не мог, но гость сам понял, что его не видят, сделал шаг вперед, кивнул, присел на край.
— Все, — сказал Захарьин. — С добрым утром нас всех. Отвоевались. Извините, что раньше к вам не выбирался. Не до того было, они нас на части рвали. Мне говорили, что ваши раны заживают, я и не торопился. Про паралич только здесь, в этом… вошпитале узнал. Пустых сожалений высказывать не буду. Я просто могу вам помочь. По вашему желанию — помочь умереть или помочь выжить. Если вы меня слышите и понимаете — моргните один раз.
Арефьев моргнул. Поскольку слышал и понимал. Он знал, что первое предложение многим показалось бы… интересным, но особенного желания торопиться не испытывал. Хотя, с другой стороны, нужно же и о госпитале подумать — сколько им с ним возиться?
Второе предложение — за такое он бы душу дьяволу продал, но это выражаясь фигурально. А вот готов ли он это сделать буквально, Арефьев пока не понимал.
— Болезнь, о которой мы говорили, — Захарьин склонился к нему пониже, хотя на соседних койках уже никто не лежал, — в некотором роде заразна. Чтобы заразиться, нужно добровольное согласие. Если все получится, паралич пройдет, но дня на три вы впадете в летаргию, которую врачи могут принять за смерть. Я постараюсь, чтобы вас не похоронили за это время. Это безвредно, однако… неприятно. Цена в общих чертах вам известна, поначалу это нужно будет делать раз в месяц, потом реже. Первое время для вас будет мучителен и убийствен солнечный свет, но с возрастом это пройдет. Вы станете много сильней, выносливей и быстрей обычного человека. Появятся новые ощущения, вы сможете определять, что люди чувствуют, иногда даже угадывать, что они думают. Вас не возьмет уже никакая хворь и очень трудно будет убить.
Арефьев моргнул дважды и мысленно попытался задать вопрос — или хотя бы изобразить вопросительную интонацию. Кажется, получилось.
— Зачем? — Захарьин улыбнулся. — Зачем мне или зачем вам? Оба. Замечательно. Зачем мне? Я ищу товарищей. Не для того, чтобы не быть одному. Я очень редко предлагаю, потому что большинство людей, согласившись впустить в себя черта, неспособны справиться даже с собой, не то что с ним. И превращаются в… нет, то, что мы с вами видели, это еще очень ничего. Этот человек владеет собой и не сошел с ума. Он просто сам по себе негодяй и трус. Вы же не думаете, что он отказался от идеи, так сказать, есть впрок? Просто стал пополнять силы за счет собственных солдат. Это проще, чем пройти через меня — я бы, скорее всего, не смог его убить, но покалечил бы непременно. И любой шальной снаряд завершил бы дело. — Захарьин пожал плечами. — Это, кстати, вторая опасность: начать считать людей, обычных людей, своим скотом. Зачем вам? Я считаю, что жить — лучше, чем не жить. Даже так, как живу я. И у нас с вами есть дом, а там вскорости начнется большая беда. То есть, она уже началась, наше здесь поражение — не случайно, вы это понимаете не хуже меня. Но нами же ничего не кончится, беда вернется туда, откуда пришла. Ведь все это, — Захарьин кивнул в сторону окна, — была попытка наложить заплатку на плотину. А глина поплыла… Я не застал ни Смутного Времени, ни тех, кто его застал. Но я видел Пугачевщину. И мне кажется, что если ничего не сделать, мы прикатимся как раз туда. А вам тоже так кажется.