У Арефьева в голове как арифмометр щелкнул: год похода князя Игоря на половцев. Ого.
— Позвольте поздравить вас с долгой и, вероятно, весьма интересной жизнью… даже я, иностранец, знаю, насколько эти годы были богаты событиями. Да вот кстати, — Волков расстегнул мундир и извлек оттуда потрепанную трофейную книжку. — Не изволите ли взглянуть?
— А, «Нихон Гайси!» — Уэмура перелистал страницы с улыбкой книголюба. — Автора я знавал. Чудесный был человек — жаль, из-за горького пьянства скоро сгорел и не сумел завершить свой труд. Случалось нам беседовать о прежних временах, хоть я не мог, конечно, выдать себя…
Он поймал взгляд Волкова и сообщил:
— Не волнуйтесь, девушки не понимают по-английски. Я сейчас попрошу их
сыграть, а ученицы станцуют, — и обратился к женщинам с короткой фразой на японском. Мальчик-прислужник принес два футляра, оттуда на свет появились трехструнный инструмент с длинным грифом и что-то вроде гуслей.
Арефьев уже успел привыкнуть к здешней музыке и мог получать от нее удовольствие, а медленные движения учениц были по-своему совершенны — и обе девушки оказались так искренни в стремлении быть красотой… Арефьев позволил себе улыбнуться.
А вот местное рисовое вино, как он ни силился — не распробовал. Отдавало сивухой немилосердно. Почувствовав его неловкость, полковник приказал, едва танец закончился, подать европейского вина.
Потом, жестикулируя веером, танцевал сам полковник Уэмура. Танец его был сдержан и строг, движения плавны, ноги в широченных шароварах ступали незаметно глазу и казалось, он плывет над соломенными циновками. Женщины смотрели с благоговейным трепетом — видимо, в танце было что-то еще, кроме изящества и плавности.
— Это просто очень старинный танец, — пояснил полковник, когда Арефьев решился спросить. — Мало кому известный. А не желаете ли послушать настоящую старинную музыку? — спросил он, когда к мозельскому подали японские закуски.
— В вашем исполнении?
— Да. Музыка времен войны Тайра и Минамото. Есть прекрасная пьеса «Белый конь». Наложница моего дяди научила меня играть ее.
— Вашим дядей был…
— Тайра-но Киёмори.
Имя ничего не сказало Арефьеву. Волков, пока шли в Нагасаки морем, пытался развлекать его рассказами из той давней войны, и Арефьев запоминал события — но начисто забывал имена. Почему-то сильней всего тронула его история юного полководца, затравленного собственным братом. Сильней даже, чем трагедия поверженных Тайра.
— Я с удовольствием послушаю мелодию «Белого коня», — сказал Волков.
Мальчик по взмаху руки полковника принес флейту. Флейту взял сам хозяин, за гусли села гэй-ко в черном халате, как теперь видел Арефьев — уже далеко не молодая, но полная грации и внутреннего достоинства. Первые несколько тактов — если это можно называть тактами — она не играла, вслушиваясь в мелодию, но и эта не-игра была уже музыкой: женщина проникалась печалью флейты. А потом сильные пальцы опустились на струны, и покатились аккорды, чистые и тяжелые, как яшмовые бусины, нанизанные на шелковую нить…
«Словно белый конь, на мгновенье мелькнувший мимо приотворенной двери, словно волны речные, что текут и текут, но назад никогда не вернутся, мчатся годы человеческой жизни» — полковник не пел, но слова были слышны, они вклинивались между нотами, стучали в виске, несся бешеной белой лошадью, летел белой горной рекой, распадался на части мир, где не сохранить ничего, ни жизни, ни памяти, ни даже вот этого чувства, с которым слушаешь музыку, потому что «сейчас» уже не существует, оно проваливается туда, откуда нет возврата… и не нужно даже смуты, войны, чумы — хотя они есть: и смута, и война, и чума, достаточно хода времени…
Когда музыка закончилась, Арефьев словно вынырнул из-под воды. Это что ж, меня каждый раз от хорошей музыки теперь уволакивать будет?
— Немного попривыкнете — станет легче, — улыбнулся Волков.
Кажется, ему не нужно было больше расспрашивать о войне Тайра и Минамото. Он все понял.
Когда они под утро опять тряслись в лаковом коробке, возвращаясь в свой «веселый дом», Арефьев спросил:
— Он нас звал, чтобы объяснить, почему он тогда вышел из боя?
— Да. Чтобы сказать: у него есть задача, ему нельзя умирать, пока не сделает. Потому и жизнь ему дорога. Что ж… если его это тянет с двенадцатого века, значит не совсем бессмыслица. Наверняка он был совсем мальчишкой тогда. Не достиг совершеннолетия и его не успели внести в родословные.
— И поэтому не убили?
— Да нет… не убили, наверное, потому что сбежал. А может и убили. По-всякому могло получиться. Кстати, я не рассказал вам об обстоятельствах моего «пострига», а надо бы. Это в некотором роде обычай…
— …Мне, — выслушав, сказал Арефьев, — было легче принимать решение. Не нужно было мстить.
— Я, честно говоря, — усмехнулся Волков, — не очень-то стремился именно мстить, хотя не скажу, чтобы возможность это сделать была для меня так уж огорчительна. Я тогда хотел, чтобы у них ничего не вышло. Чтобы вот эта доносительская механика хоть на ком-то да споткнулась. И чтобы было кому вставлять ей палки в колеса впредь… С последним мне повезло несказанно, потому что не знаю, во что я тогда превратился бы, но Елизавета Петровна, вечная ей память, все решила и сделала много лучше нашего.
«Веселая царица была Елисавет», — почему-то всплыло в голове Арефьева. — «Поет и веселится — порядку ж нет как нет…» Ну что мы за народ, вечно нам порядок подавай. Откуда-нибудь сверху, и чтоб железною рукой. Не то в городе, который вчера защищали, ведем себя хуже завоевателей… Да посмотрите хотя бы на японцев — такие же люди, две руки, две ноги — а порядок есть. Даже бандерша посильный вклад в войну делает. И не надо, чтобы над каждым японский городовой с сабелькой стоял…
По дороге ассоциаций мысли повернули к японскому городовому — тому самому, который в припадке высокого патриотизма рубанул по голове царевича Николая. Вот если бы у него рученька не дрогнула, и цесаревича привезли из Японии в цинковом ящике — сколько цинковых ящиков сэкономили бы сейчас? Скольких бы людей сберегли?
— Осторожно, — сказал Волков. И тут Арефьев понял — сгустившееся в предутреннем воздухе ощущение тревоги пришло не изнутри, не от мыслей о незадачливом японском городовом. Наоборот — сами мысли набежали от того, что за ними кто-то недобро и пристально следил.
Не всем победителям довлело самой победы. Косых взглядов, ненавидящих мыслей хватало и в городе, но они были как-то более… мимолетными. Победтели могли позволить себе великодушие. А тут злоба ощущалась почти как тяжесть на коже — неизбывная, личная.
— Придется смотреть по сторонам, — вздохнул Волков, — только скандала еще нашей хозяйке не хватало.
— Я уж было подумал, что рассказы об их ненависти к иностранцам сильно преувеличены… — Арефьев вдруг понял, что не нужно привставать и таращиться по сторонам, достаточно прикрыть глаза и представить себе, что зрением ты охватываешь всю панораму. Так. Вот оно. Чадящий факел рыжей ненависти. За углом.
— Нет, европейцев здесь многие не любят… В том числе и по вполне комическим причинам. Мы, представьте себе, в среднем больше отвечаем их понятиям комильфо, чем они сами. Светлая кожа, большие глаза, высокий рост. Да, так оно и есть, я узнавал. А мы их называем даже не варварами, а макаками. Животными. Даже теперь, когда они нас догнали и наладились перегонять. Но тут… не просто нелюбовь. Тут либо эта самая священная ненависть ко всему чужому на святой японской земле — удивительно, но у них так было — либо… кто-то ненавидит именно нас с вами. Как представителей нашего рода.
— А разве это видно? В смысле — кто мы есть?
— Смотря кому. Обычный человек, такой как вы прежний, может разве что догадаться. Или опознать — если раньше сталкивался. Ваша нынешняя «болезнь», например, кого-то сведущего наведет на мысли. А есть еще люди, одаренные, знаете ли, свыше… и другой род людей. Которые были раньше такими, как мы — но сдались на милость Всевышнего, — раньше Арефьев мог только по голосу судить, а сейчас и по трепету бледного сияния видел, что этих дезертиров Волков жалеет, а не презирает.
— Насколько это опасно? Я ведь пока не особенно могу оценить.
— Для вас? Опасно. Вы пока уязвимы, а для нашей с вами породы уязвимы весьма. Если, скажем, всадить в меня достаточное количество свинца достаточно быстро, я просто буду долго приходить в себя. А вот вы — умрете. Кстати. если вы захотите отступить — для вас есть еще возможность. Любой наделенный действительной благодатью священник может совершить над вами обряд экзорцизма. Вас будет изрядно корчить, но вы выживете, и… — тут рикися остановился, пришлось вылезать из коробчонки. — …и сохраните некоторую часть своих нынешних способностей.
— И отпадет необходимость в…
— Да.
— Это серьезный аргумент. Но, как я понимаю, для этого нужно раскаяться в своем решении?
— Естественно.
— Тогда не имеет смысла и пробовать, — пожал плечами Арефьев. — Если бы я не считал это решение правильным, я бы его не принял.
— Время идет, — спокойно заметил Волков, сбрасывая в прихожей башмаки и подхватывая в руки сандалии, которые сейчас, на носок, неловко было надевать. — Вы можете пересмотреть свои взгляды. Если я что-то понимаю о ваших целях, вам удобней будет все-таки без этой платы… Да и дневной образ жизни начнете вести много раньше. А счетов со вседержителем у вас нет.
— А почему вы мне об этом тогда не рассказали?
— Потому что я бы вам самим рассказом почти наверняка закрыл бы эту дорогу. Те, кто с самого начала рассчитывает вот так вывернуться — никогда не возвращаются в люди. Я сам так ни с кем не поступал, а видеть — видел.
Ступая тихонько, с сандалиями в руках, они пересекли переднюю и пошли по веранде внутреннего дворика.
— Поза Ивана Карамазова мне никогда не нравилась, — сказал Арефьев. — Но я пока не вижу основания передумать. По правде говоря, мне не очень верится, что кто-то из знакомых мне священников тут будет на что-то способен. Даже лучшие из них… это чиновники. Бес, который покидает одержимого по государеву указу? Ну, разве что здесь, в Японии такое могло бы случиться… они ведь императора своего почитают за бога?