Подари на прощанье мне билет, распевало в машине «Радио Вавилон», на поезд, куда-нибудь, и мне все равно, куда он пойдет, лишь бы отправился в путь… Янтарный женский голос забирался куда-то высоко, сквозь крышу кабины, сквозь облака, наверх, где уже нечем дышать, где холодно, но зато уже не болит, но зато оттуда можно говорить, петь.
Вот вам, и слова простенькие, и музыки с мыший хвост, и голос не оперный — а ведь забирает же. И мне все равно, что север, что юг — ведь этому нет конца…
— Вы, — сказал над ухом хрипловатый бесполый голос ведущей, — прослушали «Билет» Лэнгстона Хьюза в исполнении… Алины.
Тымиш фыркнул. Вот проныры. Алина, одна из лучших гейш века, профессиональных правил держалась свято — и под запись никогда ничего не пела, а уж с тех пор, как ушла, ее только свои, наверное, и слышали. Файлов таких в сетях нет и в продаже нет, и быть не может — а ведь добыли как-то… и наверняка никто из слушателей не догадался записать, пока не стало поздно. А может, и догадался — есть маньяки, которые пишут весь их эфир нон-стоп, а потом просеивают улов в поисках таких вот жемчужин…
Хорошие ребята, «Вавилон», жалко, купит их где-нибудь через полгода кто-нибудь большой, и начнут они вертеть коммерческую шарманку.
…Конечно, встреча представителя украинской делегации и начальника корпуса охраны этой самой делегации никого бы не удивила. Но в официальной обстановке переговорить один на один они не могли никак, а в неофициальной обстановке… Будь Андриевич помоложе, употребляй он человеческую пищу — это вышло бы естественным образом, за ужином. А так… пришлось изобретать. Пришлось устраивать всей делегации билеты на «Милосердие Тита» в исполнении божественной Иды Грейберг. На утренний спектакль, естественно. Как же иначе показать себя? И вот сейчас он выруливал к Большому, где должен был быть уже десять минут назад — проверять ложу.
Нет, ребята не обидятся. На начальство не обижаются. Но неужели предает проклятая психосоматика? Неужели подсознание выбирает именно тот поворот, за которым ты непременно уткнешься в красный светофор?
Он не хотел этой встречи — очень уж хорошо представлял себе, чего потребует Андриевич. Данных он потребует. Сведений. Подробностей. Козырей. А их пока нет. Для нормальной аналитической работы нужно время. Обложить, слушать округу, наблюдать, писать, брать в разработку любые контакты. И все эти — тихо и медленно. И тогда, может быть, через некоторое время появится щель и туда можно будет запустить щупальце.
Свиньи, Сиверцев, лаборатории, работа по орору… возможные нелегальные операции с тканями высоких господ — тут нужно очень, очень осторожно. Особенно потому, что операции-то могут быть и легальными. И в хорошеньком положении они все окажутся, если это не секретный проект Волкова, а секретный проект Аахена под эгидой здравохраны. Но Андриевичу этого не объяснишь. Он, как говорят на Украине, «затявся». Неужели только потому что из-под носа увели депрессивную домохозяйку?
Поставить машину, проверить сводку. Поговорить с группой — и извиниться, конечно, за опоздание… а ведь обидятся. Мало того, что он чужой и с другого направления, так еще и барские привычки показывает.
В кои то веки выбрался в оперу — и вместо того, чтоб слушать, придется работать сторожевым псом и со всякой мразью беседовать конфиденциально. А вот взять, злорадно подумал он, и не тронуть «жучков», которых москали наверняка по всей ложе понатыкали. Или пусть глушилка «случайно» выйдет из строя. Нет — это самоподрыв, самоподрыв неизбежный, а такое — только в самом крайнем случае…
…Оперу он забыл. Полностью забыл, как не слышал, как будто выключили для него эту звуковую дорожку. И потом вспомнить не мог. Потому что господин Андриевич не стал расспрашивать о деле. Не стал требовать результатов. Не подгонял. Не интересовался всякими глупостями. Даже власть свою не демонстрировал. Заметил, кивнул, приглашая подойти — и сказал.
— Уберите своих людей. И за ними тоже уберите. Чтобы к заседанию было чисто.
— Это не мои люди, — машинально ответил Тымиш. Эмоций скрывать не стал — противнику лучше показать слабость. Ты гневаешься — значит, ты беззащитен.
— Не важно. Главное, что их там не должно быть. Я вас больше не задерживаю.
И отвернулся.
Твою мать-покойницу, подумал Тымиш.
С кем же это он спелся? С сибиряками? С японцами? По-нашему говорят еще — «злигався», слизался, спился…
Нет, господин Андриевич не понял, что стоит на склоне прямо под огромным снежным козырьком. Нет, он не собирался тихо, на цыпочках убраться с опасного места. Нет.
Огромный, шитый золотом занавес пополз вверх… значит увертюра закончилась — но музыки Тымиш не слышал.
Андриевич собирается орать. Во всю глотку. На совете. И теперь убирает все, что может выдать меру его знакомства с делом.
Времени — мало, рычагов — мало, к кому идти — непонятно… и Андриевич слишком в себе уверен, значит он не один. Он трус, он не рискнул бы. Тогда что? Тогда как всегда. Нам дали приказ, мы его исполним. Слово в слово. Мы все сделаем по формуле, потом сядем в машину, доедем до Пущино, аккуратно пристроимся к бровке в трех кварталах от объекта, выйдем на аварийную и прикажем всем наблюдателям сразу: «Эвакуация, форма В».
А форма В у нас — это «экстренная, нескрытная, с оборудованием». Просили? Получите. И распишитесь.
Такого шороху, как одновременная эвакуация четырех наблюдательных точек, охрана лаборатории прозевать не сможет, даже если очень захочет. А потом они разберутся, откуда был дан сигнал. И по записям быстро найдут и машину Тымиша, служебную, между прочим, и самого Тымиша. Вернее, его личное дело. Потому что сам он провалится в тартарары — и не вылезет оттуда, пока не уляжется пыль.
Что делать, если идиот взялся орать под снежным карнизом? Подорвать этот карниз вместе с идиотом. Предупредив тех, кто под ним стоит. И неважно, кто это — люди Волкова, подпольщики или черти.
Он смотрел на сообщение. Значит вот оно что. Значит Андриевич докопался до «Незабудки». Захватить и удержать ее за собой он не сможет — и должен это понимать. Так что есть только одна причина, по которой Андриевич не пойдет к Волкову требовать свою долю. Он собирается использовать информацию о «Незабудке», чтобы торпедировать гауляйтера. Нелегальная евгеника есть нелегальная евгеника. Развлечение популярное, но попадаться на нем нельзя. Да, этот расклад сам по себе достаточно плох. Но вместе с цветочком, Аахен неминуемо накроет «Ласточку». Потому что вывезти оборудование мы не успеем и подполье не успеет тоже. Разве что персонал, и то…
Габриэлян поднял голову. Восемь вечера. Снаружи уже давно ночь. Он снял очки, тщательно протер их. От носового платка пахло озоном. Веселый сухой запах.
Итак. В минусе — Аркадий Петрович Волков, лаборатория «Ласточка», Суслик, Король и Олег. В минусе — то, что старшие узнают, что против них готовят биологическую войну. В минусе большая часть «Свободной Луны», потому что за них возьмутся так, как брались разве что за ирландцев. Мне придется ложиться на дно и начинать сначала — и еще неизвестно, удастся ли это сделать, потому что они будут много, много внимательнее.
В плюсе — ничего.
Следовательно Андриевич не должен сегодня говорить. К большой реке я наутро выйду… Габриэлян вдруг вспомнил ту парочку перед дверью 87. Они тоже пошли ко дну в виду порта. Интересно, им хотелось жить больше, чем ему сейчас? Англичане называют это «поэтической справедливостью». Хорошая вещь. Приятно, когда в мире есть симметрия и справедливость. Даже если, вернее, особенно, если…
Он включил шифровальную программку и отправил Суслику одно слово — «сутки». Вообще-то, он мог его не шифровать, но уйди из секции совета открытое сообщение — и три разных подразделения СБ столкнутся лбами, пытаясь понять, что это было.
Достал из кармана чистый лепесток скоростной памяти, проверил все ли нужные файлы на месте, перенес на лепесток. Ах, господин Андриевич, господин Андриевич, те, кто живет в стеклянном доме, не должны бросаться камнями. Даже если стекла пуленепробиваемые.
Габриэлян вызывал на экран сообщение Суслика, подошел к Волкову и протянул ему планшетку. Аркадий Петрович — хоть по манерам его этого сказать было никак нельзя, человеческую молодость свою провел в обстановке, в сравнении с которой нынешняя Москва была местом сугубо вегетарианским. Так что, прочитав — и естественно уничтожив — сообщение, он просто изогнул бровь — вообще-то ночному референту и знать-то было не положено об объекте «Незабудка», не то что держать там круглосуточное наблюдение — и сказал:
— Вы полагаете, это наш друг? — имея в виду своего омского коллегу.
— Аркадий Петрович, я полагаю, что это скорее его сосед. — а значит Андриевичу сегодня не найдут замены — слишком велика разница во времени с Токио.
— Вы…
Габриэлян открыл следующий документ. Глаза Волкова весело округлились.
— Действительно? Именно там?
— Да, Аркадий Петрович. Исключительно забавное совпадение, вы не находите? — Габриэляну все-таки нравился Волков. В частности тем, что ему почти никогда ничего не нужно было объяснять. И чувство юмора у него было совершенно человеческое. С точки зрения Габриэляна, конечно. Во всяком случае, содержимое файла советника действительно порадовало.
— Хмм… — протянул Волков, — но если это сделаю я или кто-то из моих птенцов… — то все присутствующие решат, что господину советнику есть, что скрывать. И не ошибутся. — Нам нужен посторонний.
— Простите, Аркадий Петрович, нет. — Андриевичу 120 лет. Ни одному из присутствующих птенцов с ним не справиться, а Волкову идти нельзя. — Это сделаю я.
Волков свел брови на переносице.
— Кто послезавтра поедет ночным референтом в Аахен? — потому что вы не сможете.
— Король. Михаил Винницкий. — я знаю.
Перед заседанием регионального Совета не дают звонков и не делают объявлений. У высоких господ безупречное чувство времени и ожидается, что они будут им пользоваться. Присутствие Габриэляна — в каком угодно качестве — было нарушением этикета и показателем силы Волкова. Господин пока еще ночной референт погрузился в плотоядный бархат кресла и начал дышать. Разминка «на месте» из разряда крайних случаев потихоньку переходила в категорию дурной привычки.