Батя вчера напевал что-то совсем старое, то ли революционное, то ли повстанческое. Кажется, анархистское. А впрочем, в меру дурацкое — «он шел на Одессу, а вышел к Херсону». Песня прицепилась и теперь жужжала в голове — не хуже рекламных запоминалок. И смысла в ней обнаруживалось не больше. Хотя степь вокруг была действительно совершенно одинаковой, и если бы не дорога, заблудиться в ней, наверное, можно было хоть до Китая.
Костя знал, что будет плохо, но не знал, что так сильно и так скоро. Первым по маршруту прогнали Енота — чтобы оценить, правильно ли рассчитаны расстояние и нагрузка, может ли его в принципе преодолеть человек средних физических способностей, много ли зависит от воли? И Костя ничтоже сумняшеся думал — если Антоха смог, то уж он, отставной сержант, и подавно… Вот теперь, как говаривали его овцы, їжте очі хоч повилазьте — бачили, що купували, грошам не пропадать.
Енот до финиша едва дополз. Городской, конечно, необученный. Но он же и не пер на себе столько веса. Столько лишнего веса. У него всего-то и было каких-то два ящика по 4 кэге штука. И никакого брюха. И никакой лишней воды внутри, Боже, я уже понял, что мы из нее на 90 % состоим, я уже поверил, хватит…
А ведь в армии приходилось хуже. Там ящики тянули на 8 кг каждый. Да рюкзак. Да оружие. И не дай Бог инструктор заметит, что хоть песчинка попала, куда не надо, или на привале автомат оказался от тебя дальше, чем можно достать рукой. И впереди не было контрольного пункта, где дают водичку и галету — то есть, он был, но в десяти километрах, а не в трех, и ты о нем ничего не знал, так и пер по ставропольской степи — глаза рогом…
Годы. И пузо. И люди вокруг. Тогда ты мог тюпать себе, как носорог — ну, посматривать по сторонам, но так, близоруко. Ну, помочь кому — от этого просто здорово становилось, наливался весь, как воздушный шарик. А теперь еще смотри, оценивай, вспоминай. Тебе с ними работать, тебе с ними воевать. А ты стекаешь сам по себе как снеговик в апреле, а в голове суп из черепахи — густой и зеленый.
— Условия приближенные к боевым, — сказал Батя. — Лучше и желать нельзя.
Тут он был прав. И Алекто была права. Где умный человек прячет камешек — в геологической коллекции. Государство поощряет стратегические и полигонные игры, государство холит и лелеет стрелковые, спортивные и боевые клубы, государство дает огромные налоговые скидки резервистам… Это очень неприятно, что государство до такой степени не боится — но сейчас это на руку. Летом на Херсонщине они со своими кандидатами — капля в ведре. Набираем команду для подготовки к «Грозе» — большим играм резерва следующего года. В этом не успеваем, а вот… Этим надо было заняться раньше. Раньше. Алекто опять права — что-то непонятное, невнятное делается в армии Союза и надо бы как-то искать концы… Можно через поставки — а можно и через резерв. И вообще это ресурс…
Где-то там, в небесах висели песочные, нет, пылевые часы, пыль с размеренным шорохом пересыпалась вниз.
Покопавшись в армейских делах, Крошка-Енот выдал гипотезу — что, возможно, Россия действительно может пойти в отрыв от Аахена. Армию под это дело заранее отмобилизовать нельзя, все увидят, а вот подготовить резервистов — можно. Но тогда… тогда для отрыва нужен козырь. Такой, чтобы мог прихлопнуть объединенную армию ССН. Ладно. То, что Россия сохраняет санвойска в тех же масштабах, что и поколение назад — к этому уже привыкли, этого не замечают. Коваленко — параноик, это все знают, это проскакивает мимо глаз и ушей, а с таким безалаберным соседом, как Сибирь, его даже и понять отчасти можно. Что в России не приживаются почему-то спутниковые системы управления — тоже привыкли. Но где же искать этот козырь? Где, кто кует те щит и меч, которые позволят России уйти в отрыв? И как бы их перехватить?
Мимо протопал еще один человек в запыленной до серого форме. Озверевшая физиономия, ярко-красные ящики… Человек шагал дикой степью, бездорожьем, точно на юго-запад. Следом за ним вырулил запыленный потрепанный джип.
— А не хотицца ль прокатицца? — крикнул Батя, притормаживая и открывая дверь.
Человек молча оскалился и ускорил шаг.
— Ты осторожней, — крикнул вслед Батя. — Под ноги смотри. Тут сусликов полно. Норы!
Кандидат даже не обернулся.
— У нас из-за этих сусликов, — прокричал Батя ему вслед, — уже два вывиха и перелом!
Ноль внимания.
— Молодец, — тихо одобрил Батя.
Запрет на разговоры придумал Антон — когда мыслительный резерв Кости был исчерпан в поисках такого испытания воли, которое не оборачивалось бы дополнительными физическими трудностями и не вредило здоровью. С чьей-то мудрой подачи (мозговой штурм называется) ввели еще и провокации на контрольных пунктах и разъездных машинах «скорой». И вышло прекрасно. То есть, омерзительно. Проверка на дыхание. Чтобы человек психически не сломался от всего этого — неизвестности, однообразия, когда только сапогами бух-бух-бух, и вокруг одно и то же, от этого облома ближе к концу, от искушений всяких дешевых. Люди ведь на том и идут вразнос: они ждут, ждут, ждут в напряжении — а ничего не происходит. Или происходит — но не так, как они думали. Срывы, метания… что в подполье, что в церкви, устал человек ждать, высунул башку над поверхностью, а ее тут же и откусили.
Их догнала очередная группа. Батя вынул из походного холодильника пэт с пивом, смачно хрустнул крышкой, пригубил, облизнулся. От бутылки шел холодный парок.
— Желающие есть? — коварно прищурившись, Батя протянул пэт в сторону группы.
Они не ответили — помнили, что разговаривать нельзя. Но все остальное запрещено не было — и невысокая, очень коротко стриженая девушка, идущая во главе группы, засвистела какой-то английский марш. Вообще-то Костя не был уверен, но звучание показалось ему очень английским. Кроме того, девушка сделала ответный жест в сторону джипа. Четверо идущих за ней повторили.
— Ладно, — Батя закрутил пэт. — Посмотрим, что вы мне покажете на финише, голубчики.
Девушка проводила его руладой.
Костя, подойдя, бухнул ящики в траву, один на другой, сам сел сверху и принялся расстегивать штаны. Как ожидалось, он стер ноги — но не там, где все нормальные люди: обувь-то он как раз подобрал и подогнал хорошо. Ноги он стер в паху. У многих полных людей при ходьбе ляжки у трутся друг об друга, а потел Кен всегда обильно, и вот теперь мокрая ткань растерла кожу на внутренней стороне бедер.
— Тут пластырем не обойтись, — сказал Батя, присвистнув. — Тут бинтовать надо.
Костя сделал руками несколько круговых движений: бинтуй, чего языком болтать. Его бы, конечно, с маршрута никто не снял за болтовню: наблюдатель как-никак; но он уже уперся продержаться по всем правилам.
— Ты понимаешь, что с тобой сделают, когда я об этом доложу? — спросил Антон, доставая упаковку для санобработки. — Прощайся с третью своей живой массы.
Если бы взгляды могли убивать… Но они не могли. Да и нагреть окружающую среду выше уже имеющихся 36 не получалось. Так что Костя только фыркнул.
— До вечера у половины будет то же самое, — правильно расшифровал его фырк Батя. — У всех баб — это точно.
Пока он накладывал толстый-толстый слой заживляющей мази и эластичный бинт, Кен потребовал какую-нибудь письменную принадлежность.
— Слушай, да говори уже по-человечески, никого нет, — сказал Антон. Костя показал кукиш.
— Планшетку я тебе не дам. — Антон порылся в бардачке, достал какую-то упаковку и стило. — У старого Отто — три милые дочки. Они написать не умели ни строчки.
«На км к Ю», — нацарапал Костя — «ЭРИБЕРТ».
Батя закрепил повязку и дернул штаны в знак того, что Костя может их снова надевать.
— Что, так плохо?
Костя кивнул.
— И никак?
Помогать не запрещалось — но Костя боялся быть узнанным. Там, в Екатеринбурге он провел с Эрибертом и другими спасенными остаток ночи и день. Эриберт, когда его забирали, был в сознании. Хоть Костю он и видел только в гриме — но фактура…
Кроме того, Костя должен был обогнать всю колонну и посмотреть на каждого. Он не мог терять время на отстающих — а вот Антон с Батей не то что могли, а были обязаны.
— Слушай, — жалостливо поморщился Батя. — А может, он просто сойдет? Попробует в другой раз?
Костя помотал головой. Эриберт крепкий парень, стоит того, чтобы немножко ему подыграть — но пощадить его гордость. В конце концов, если он честно намерен держаться до конца, чашка воды и пластырь на мозоли не особенно облегчат ему эту задачу.
— А что с ним? — спросил Антон. Костя застегнул штаны и похлопал себя по стертым местам: то же самое. Решительно махнул рукой: мотайте. Подхватил свои ящики и зашагал по заданному направлению — широким, но экономным шагом морпеха, идущего на своей «крейсерской скорости».
Эриберт его беспокоил — и всерьез. Костя не думал, что парень скиснет — тот уже не скис при обстоятельствах куда более неприятных. А вот вогнать себя в гроб, доказывая, что он не хуже прочих, может и еще как. Или окончательно перестать верить в свои силы — что немногим хуже.
Пока что, по данным Енота, из 163 человек, изъявивших желание попробовать себя в роли «скаутов Рэднора», выбыло 22 — 8 спеклись на первых пятнадцати километрах дистанции, трое получили травму (суслики! А также сусличьи норы!), одиннадцать нарушили обет молчания или поддались на Батину провокацию.
На дистанции разрешалось пить только ту воду, которую выдавали на контрольных пунктах. Ее — без ограничений. Правда, была она степлившейся, противной на вкус (от растворенных в ней минеральных солей) и на вид (от безобидного пищевого красителя). А рядом инструкторы посасывали холодненькую и чистую как слеза минералочку, пиво или сок со льдом… и люди ломались.
Алекто предупреждала, что они обязательно налетят на этот стандарт. По ее мнению, это была главная ошибка Аахена. Куда серьезнее людоедства. Разделить людей между собой — воспитанием, дрессурой, памятью о Полуночи, когда не было врага страшнее соседа — и внушить, что безопасность можно найти только под зонтиком иерархии.