— Вы и этим то же самое будете травить?
— Пока нет. Отсеются, буду. Не отсеются — авось, сами догадаются.
Антон лег на спину и блаженно прикрыл глаза, прислушиваясь к отдаленному пению тех, кто сегодня все-таки дошел. Это была, конечно, еще не армия. Это был даже не ее хребет. Скорее — стволовые клетки будущего хребта.
Два дня спустя они сидели у моря и смотрели на закат. Купаться не хотелось. В котелке над мангалом варились мидии, в канистре между камней плавало самодельное деревенское вино — очень сладкое и отдающее все той же свеклой.
Завтра они разъезжались: Антон в Петербург, Костя — в Киев. И чем ближе был Архиерейский Собор, тем мрачнее делался Костя.
— Думаешь, на самом деле будет беда? — спросил Антон. Если подойти со стороны логистики, и вправду выходила беда, но все-таки не история с Лотереей. Время есть, ресурсы задействованы, из-под прямого удара Луна, кого надо, большей частью вытащит, а католическая сеть поможет… Да, все прочие проекты встанут надолго, но это не обвал, тем более, что по данным Винтера, по новым данным Винтера с нового места, сибиряки вовсе не обязательно ринутся за Киевским Собором — а могут и просто рвануть в противоположном направлении назло конкурентам. И тогда будет куда ладить подземную дорогу, и вообще… Это если на соборе что-то произойдет.
— У нас Церкви не будет, Тоха. даже если все остальное как-то спишется и рассосется — Церкви у нас не будет. Это что, не беда?
— Не знаю… — сказал Антон. — Не могу решить. Такая, какая есть, она сама по себе беда.
— Она мать, Тоха. Какая ни есть — а мать… Разве совсем без матери лучше?
— Хороший вопрос, — от голоса Антона, кажется, даже угли в мангале потемнели слегка.
— Извини. Я ишак бестолковый, — Костя вцепился себе в волосы.
— Да нет… — Антон пожал плечами, — Я вот тебя не понимаю. Что, от того что вы под воду нырнете, что-то отвалится? Нет, я знаю, люди могут пострадать, работать будет труднее — но по сути, что изменится?
Костя выбрал плоский камешек, пустил «блины». Енот изучал историю Церкви только в самых общих чертах, и Костя его этим не грузил — и без того было у парня, чем заняться. Как же объяснить теперь, что нырнуть — значит, потерять имя Церкви?
Были, были они — «нырнувшие». В количествах. Даже не со времен Сантаны — а с середины ХХ века. Или еще раньше — с никонианского раскола. Что от них оставалось в течение двух-трех поколений? Несколько замкнутых, живущих в постоянном эсхатологическом напряжении общин, превращавшихся с уходом последних рукоположенных священников в законнические группировки, озлобленные на весь мир.
Отдать имя Церкви — значит отдать Церковь. Католиков спасло то, что Аахен не хотел терпеть их даже в «реформированом», прирученном виде. Но и у католиков есть проблема — в ходе катехизации приходится каждый раз специально объяснять, что они — в первую очередь христиане.
А тут — сколько ни называй себя настоящим, а через поколение-два — и это в лучшем случае, потеряешь не только имя, но и право на него. Вот бы философы порадовались: фенотип формирует генотип, форма — содержание. Начни вести себя как секта — и станешь сектой, как бы ты ни был прав…
— Константинопольская кафедра, — сказал он. — Трижды впадала в ересь. В полном составе. И ересь распространялась на всей территории Империи. Если бы правоверные «нырнули» — они бы проиграли.
— Я читал, — сказал Антон, — ты уж меня прости, меня от тех правоверных воротит, едва не больше, чем от наших воскрешенцев.
Костя посмотрел на его, одновременно пытаясь одной силой воли вернуть на место уходящую из-под ног землю. Таким ощущением Господь обычно сопровождал какое-то новое ниспосылаемое рабу Константину понимание. Как правило, неприятное. Например, масштаб и степень непоправимости свалянного три года назад дурака.
Подпольная Церковь «Свободной Луны» насчитывала около четырехсот прихожан, окормляемых пятью священниками — тремя православными и двумя католиками. Все пятеро служили без различия конфессий, все были свои. При отборе в капелланы особый упор делался на отсутствии зелотизма и апокалиптических ожиданий, сильную нервную организацию и твердость, не переходящую в фанатизм. В результате христианская жизнь «лунатиков» была куда комфортнее той, что вели «легальные христиане» и даже нелегальные католики. «Лунная» паства была защищена от самых неприятных проявлений пастырских закидонов — властолюбия, фанатизма, конфессионального чванства, да и простой человечьей дурости, от которой не застрахованы и священники.
В итоге Антошка, умнейший парень, наивно думает, что сегодня положение дел обстоит существенно лучше, чем во времена Диоскора и Флавиана…
Нет, конечно, кое в чем она стала лучше. Например, поп с дубиной на этом соборе будет только один… Очень мирный поп с очень мирной дубиной. Но это частности.
— Понимаешь… — объяснять нужно то, что можно объяснить, — в катакомбах этого будет втрое. Да что там… В катакомбах все эти задвиги начнут превращаться в принципы. У воскрешенцев будет больше шансов сохранить православие, чем у нас.
— Костя, а хранить православие — это принципиальный вопрос? — наивным тоном спросил Антошка.
Ба-бах! Ну да, конечно. Андрей и Игорь католики, и рога у них на голове от этого не растут, Эван и Костя их исповедуют и причащают, и сам же он исповедовался в случае чего у брата Севы, францисканца, и своими руками топил, дурак этакий, все всплывающие внезапно вопросы о конфессиональных различиях.
Так просто, так соблазнительно просто было чувствовать себя преодолевшими тысячелетнюю вражду… И теперь вот, пожалуйста.
— Ты по английски можешь говорить? Можешь. А по французски? И ни там, ни там тебя даже свои не отличат. Так какого черта ты русский?
— И ты туда же, — Антон наморщил нос. — Русский — значит, православный, православный — значит, русский…
Да что я за остолоп, подумал Костя. Он сейчас примет все это за воскрешенческую риторику.
— Да нет! — выплюхнулась их котла с мидиями и зашипела на углях морская вода. Костя надел перчатку, встал и снял котелок. — Нет, я это просто для примера.
— А я, представь себе, всерьез! — Антон подставил решетку. — Костя, скажи мне на милость, в чем состоит православие, кроме общехристианских позиций, где вы заодно с католиками и протестантами? Способ богослужения? Но он у греко-католиков тот же, а вы их за своих не признали.
— Это они нас не признали, — буркнул Константин.
Предлагали в прошлом столетии греко-католикам выход. Тот же, что и в позапрошлом, и в поза-поза… Вернитесь, дескать, в лоно, отторгнутые обманом и силой братья.
Кое-кто вернулся. Вернулся — и растворился. Большинство предпочло оказаться вне закона.
Почему? Да потому же… Но их было кому подобрать — а кто подберет нас?
— Антон, понимаешь, это не то, чем занимаются, когда идет война. Но там вообще-то слои и слои… не разногласий даже, а вещей, которые выросли из разногласий и укоренились.
— Подожди, дай я скажу, — Антон уже забыл и про мидий, и про море, и про все на свете. — Может быть, я и ошибаюсь, тогда ты скажи, в чем. Но православие, помимо этой общей части, состоит из одних «не». Не подчиняться Риму, не принимать учения о Чистилище, о Непорочном зачатии Марии, не, не и не. Ваша идентичность базируется на этих «не». И пока вы стояли сами по себе — вам вольно было ее хранить. И вдруг хоп! — отступать некуда, позади пропасть. Нужно отгораживаться новыми «не, не и не». Я понимаю, что тысячу и даже триста лет назад сопротивляться унии было делом чести, доблести и геройства. По крайней мере, оно так выглядело. Но теперь?
— Да не на «не» она базируется! А на том, чтобы не пихать в доктрину лишнего! И не судиться с Богом. У католиков на каждый чих — конструкция, на каждый кашель — предписалние, на любой вопрос — своды законов. Так засохли, что тем, кто пытается с Богом разговаривать, себя до этого… озарения мистического возгонять надо, а просто поговорить — так нет.
— Ты еще про сладострастие вспомни, — приторным голосом сказал Антон.
А ведь для него, понял Костя, конструкция и своды законов — это никакой не недостаток. Ему так легче, чем зависеть от чувства веры очередного толкователя. Он пришел к нам только чтобы сделать приятное Роману Викторовичу и мне.
— Да это-то как раз чушь… Вернее, не чушь, у нас это и вправду было бы сладострастие, а у них там барьер такой, что без крайнего напряжения и не прошибешь его. Никуда не денешься. Ну и скажи мне, зачем нам эта головная боль?
— Да что ты гонишь? — Антон даже вскочил. — Ну, Костя… ну, падре… от кого-кого ожидал, но не от тебя… Да ты хоть раз видел, как молится Андрей? Барьер… восторг… придурок ты, и все.
Костя тоже поднялся — медленно.
— Я ни разу не видел, как молится Андрей. Он от всех шифруется.
Антон криво усмехнулся. До Кости дошло.
— Только от меня, да?
— Да вообще ни от кого, — сказал Антон. — Он это часто у тебя на глазах делает. Сидит и… разговаривает про себя. Или Писание читает.
— Что читает — я видел, — с досадой на себя сказал Костя.
— Надо же, — хмыкнул Антон.
— И что же он читает?
— В основном книгу Навина. Он ее знает, — Антон опять нехорошо улыбнулся, — почти наизусть.
— Ох… — Костя вспомнил Романа Викторовича, тот разговор в сельском медпункте. Они тогда книгу Навина через слово поминали. И не добром.
Сбылось…
Хотелось немедленно рвать в Питер, хватать Андрея за барки и трясти — сильное, но несбыточное желание. Вместо этого Костя достал из воды канистру с вином.
— Выпьем, — сказал он. — И давай мидий этих несчастных прикончим.
Антон сел на расстеленное полотенце, выщипнул мидию из раковины за «хвостик» водорослей.
— Извини. Сорвался.
— Было от чего. Это ты меня прости. За то, что идиот.
— Ты-то почему?
— Обрадовался… что все у нас так хорошо…
— Ты не просто идиот, Костя. Ты идиот в квадрате, — Антон нарисовал слева от Кости пальцем в воздухе двойку. — Ты не спросил, зачем Андрей так часто читает Навина.