был сделать — я сделал.
— Так ты. Рискнул. Собой. И всеми нами. Только потому. Что пожалел бедненького Кесселя?
Кажется, настала моя очередь злиться, подумал Игорь, заражаясь от него яростью.
— Да, я пожалел бедненького Кесселя. Потому что он прошел через такое, что ни мне, ни тебе и в кошмарах не снилось. И если ты не можешь пожалеть человека, который, считай, десять лет был заживо похоронен — дело, конечно, твое. Тебе он никто — наверное, так и надо, но я был обязан, понимаешь?
— Игорь, жалеть его, может, и надо. Я сам его жалею. Но вот так вот подставляться самому и подставлять всех… Пойми, жалость — это одно, вера — совсем другое, а дело — третье. Уповать на чудо можно, а закладываться на него — никак нельзя.
Игорь вздохнул.
— Вспомни самого себя, Андрей. Вспомни, как ты рисковал, когда меня не убил. На что ты закладывался, на что рассчитывал? Ведь все твои расчеты провалились: я проиграл демону. А что Костик появился вовремя — так это было самое что ни на есть чудо. Разве нет? И скажи мне, чего стоит жалость, которая не переходит в действие?
Эней потер лицо руками.
— Она плохо пошутила, Цумэ. Когда прозвала меня «фукутё-сан». Слишком близко к правде.
— И что ты будешь делать, фукутё-сан? — ну да, я идиот. А мы все кто?
— Я сниму тебя с оперативной работы и посоветуюсь с мисс Фурией. Чутье мне подсказывает, что из твоего идиотизма может выйти для нас что-то полезное. Если Кессель восстановится… Черт, они же его могут и убить — ты об этом подумал, лосина?
— Подумал. Но я решил, что Волков не даст.
— Волков?
— Он Рождественского мог и проще убить. И Кесселя после этого дела мог списать. И вообще вся эта история, она… избыточная. — Игорь мял ладонью лицо, будто пытался придать ему другую форму. — И потом, восстановление данпила — это новая информация.
Эней кивнул. Да, это одно стоило свеч. Новая информация. Это стоило даже жизни Кесселя.
Но никак не жизни Игоря.
— Ты, — сказал Игорь, — кажется, опять не понял…
— Скорее всего, — поежился Эней. — Но я устал. И замерз. Это ты можешь скакать весь день и плясать всю ночь. Я — нет.
Ему все-таки слегка подправили лицо. Ювелирно: очень щадяще и неброско, но в то же время достаточно, чтобы поверхностно знакомый, вглядевшись, подумал: «да нет, обознался». Кожу подтянули на висках — чуть приподнялись уголки глаз.
Вопрос: «где ты, настоящий?» был для Игоря уже привычным, может быть, слишком привычным, с той самой, давней ночи. А вот вопрос: «где он, настоящий?» оказался очень неуютным — Эней ведь всегда был настоящим, самым настоящим на свете…
— Садись, — Эней опять оседлал своего «железного волка».
— Куда? Теперь-то ты можешь мне сказать. Или нет?
— В Зеленоград, диверсант…
— В Зеленоград, — пробормотал Игорь, когда мотор взревел. — В зелен, стало быть, град…
Эней, не разобрав слов, покосился на него, оглянувшись — но Игорь не стал повторять, и «фукутё» рванул с места в карьер… И, не проехав и ста метров, вдруг тормознул так резко, что Игорь едва не потерял равновесие.
— Да в чем дело-то? — недовольно проворчал он.
Эней снял шлем и с досадой стукнулся лбом в его забрало.
— Двойная охота, Игорь. Я идиот. Двойная.
— Ты о чем? Извини, но идиот сегодня, по-видимому, все-таки я.
Эней оглянулся. Разжал закушенные губы, и тихо, медленно проговорил:
— Андриевич пас не только Оксану. Ему нужны были оба — и Титов, и она. Понял-нет?
Игорь механически кивнул.
Двойная охота. Все стало на место, рычажок пошел, ларчик открылся. Андриевич занимал не по возрасту низкое место в иерархии. Он хотел наверх. Красивая, с рикошетом, охота — это способ показать себя. Взять супружескую пару, найти трещину. Довести одного до самоубийства, другого до сознательного предательства — и потребить обоих…
— Ты был прав. — Эней опять смотрел вперед. — Ты глупости говорил, но ты хоть селезенкой почувствовал.
— Неважно, чем. Важно, что делать.
Эней повертел шлем в руках, снова надел.
— По логике, Андриевич должен потерять к нему интерес. Но, если по логике, Андриевич не должен был вообще затевать эту штуку. Так что… Я с ним свяжусь и дам адрес… нет, не запорожского — воронежского контакта. Кстати, это паршиво, что у нас нет никого в Славе. Свяжусь. Поверит — хорошо, нет — его похороны. В конце концов, он, вроде бы, хороший менеджер. Нам скоро пригодятся хорошие менеджеры, умеющие проделывать всякие шахер-махеры. Они нам, на самом деле, уже нужны.
Эней поморщился.
— Ты знаешь, как у нас там, — он кивнул в ту сторону, где предположительно был юг, — началась самая большая каша, если не считать Поворота? У одного типа отобрали хутор и жену.
— А я слыхал, сына замучили, — Игорь сказал это просто, чтобы сказать что-нибудь.
— Да. И это тоже. Если он настолько умен, насколько кажется — я думаю, он вообще уже удрал. И нужно найти его раньше, чем его найдет Андриевич. Пожалуй, Игорь… я съезжу на воды в Форж.
— Канон предписывает, — сурово сказал Игорь, — на воды в Форж ездить квартетом.
— Нет, я один. Справлюсь. Если бы там у нас была сильная секция — вообще бы не ездил.
Надеюсь, что справишься, — подумал Игорь, — ох, надеюсь.
Интермедия. Опера
Мне день и ночь покоя не дает
Мой черный человек. За мною всюду
Как тень он гонится. Вот и теперь
Мне кажется, он с нами сам-третей
Сидит
Опере повезло. Она изначально была жанром условным, условней даже балета, поскольку балет призван, все же, обозначать, а не показывать. И очень уж много хорошей музыки написали со времен Люлли и Рамо. Кто же по доброй воле откажется от такого репертуара?
Традиция требовала мастерства — и попытки перевернуть жанр просто откладывались годовыми кольцами, слой за слоем, и от «Джезуальдо» оказывалось совсем недалеко до «Волшебной флейты».
С другой стороны, как бы молчаливо предполагалось, что подлинное композиторское новаторство в рамках жанра невозможно. В наши дни сесть и написать классическую оперу без зигзагов в сторону зонга и джаза — немыслимо. Да и кто бы из настоящих композиторов стал играть в этот бисер, отказываться от дивной многоцветной палитры наработок 20–21 столетия? Исполнительское и режиссерское ноавторство — да сколько угодно, взять хотя бы дуэт Мессерера и Корбута, «нового Дягилева» и «нового Фаринелли». А композиторское — нет.
И тут небеса в очередной раз продемонстрировали свое чувство юмора. На композиторском отделении Одесской консерватории в качестве дипломной работы один из выпускников предоставил оперу «Убийство в соборе» по пьесе Элиота. Консерваторское начальство, увидев партитуру, окаменело непосредственно на рабочем месте, как будто им голову Медузы на пир принесли, а не средних размеров файл. Опера была прекрасна, но… где ж взять такие голоса? Такой оркестр? Разве что в Москве, Питере, Милане… Эх, мальчик-мальчик…
А мальчик со смешной фамилией Непийвода взял да и заупрямился. И на пару с автором либретто, обладателем не менее смешной фамилии Шац, они пошли бурить во всех известных направлениях.
И небо улыбнулось второй раз. Партитура попалась на глаза Глембовскому, старшему, который импрессировал и меценатствовал уже более полувека, и с первого взгляда отличал, что золото, а что просто блестит.
Глембовский умел чувствовать ветер. В 23-м еще были в моде восстановленные из небытия барочные оперы, а на театральной сцене царил неоклассицизм. Но жажда перемен уже раздувала паруса и ноздри. Публика еще и сама не понимала, чего ей хочется — но уже хотела чего-то необычного.
Глембовский спродюсировал «Убийство в соборе» в Большом. Точнее, не в Большом, а с коллективом Большого — в бывшем католическом кафедральном соборе, неоготической громаде, всеми нервюрами соответствующей и уровню постановки, и уровню исполнительского мастерства. Ставил Коренев, Томаса Бекета пел приглашенный специально сэр Говард Лэнг — зануда Непийвода требовал не только безупречного баритона, но и безупречного английского. Театральная Москва взяла бывший кафедрал в осаду — билеты распродали на год вперед.
Потом труппа уехала покорять мир, а Непийвода с Шацем два года корпели над новым шедевром, тщательно держа в секрете либретто и партитуру. На вопросы интервьюеров Непийвода мрачнел и замыкался, а Шац наоборот улыбался и переводил разговор на другую тему. Но когда в Большом начали готовить премьеру, завеса секретности, несмотря ни на что, была прорвана. Хотя уборщики, техники сцены и оформители (не говоря уж об актерах) дали обет молчания в контрактной форме, шила в мешке не утаили: тонкой струйкой дыма из здания утекло, что опера написана по рассказу Акутагавы Рюноскэ «Муки ада» и что готовится нечто грандиозное: одним из гвоздей программы будет шедевральный занавес с изображением адского пламени и горящей повозки, вторым — супер-голопроектор, создающий полную иллюзию адских мук на сцене.
Тут агенты Глембовского по связям с общественностью сменили тактику и перешли от полной секретности к тщательному сливу информации и дезинформации. Около трех месяцев крутили интригу вокруг вопроса — будет ли петь Корбут, и если будет, то кого именно. Обсуждали стоимость костюмов и якобы украденные (а на деле забракованные и сброшенные) эскизы. Критики наперебой прочили провал: «Убийство в соборе» — совершенство, и ничего лучше написать уже невозможно.
На премьеру прибыли лично Президент и Советник. В связи с последним обстоятельством Габриэлян посмотрел оперу дважды — сначала генеральный прогон, в ходе которого он занимался чем угодно, только не происходящим на сцене, потом — премьеру.
Оба раза, естественно, не посмотрел и не послушал как следует. Теперь, два месяца спустя, думал, не сходить ли в третий раз. Информатор, с которым нужно было повидаться, театр любил, контрамарки доставал без труда, на разговоры уйдет минут десять, а остальное время можно будет посвятить чистому искусству.