сказать так мы можем. Возможно, действительно есть место, где ей будет безопасней, чем здесь и сейчас. Но рано или поздно он ее отыщет, если, конечно, она с острова не уедет. Поэтому нет, Линкольн, мы не желаем с нею разговаривать. Мы – пара крупных крепких парней, но знаете что? Мы ее боимся. Боимся, что, вернись мы в этот дом, она в самом деле примется нас благодарить. За то, что вступились и угомонили его. Потому что больше ничего ему на самом деле и не требовалось. Сидя в кухне и промокая кровь бумажным полотенцем, вот чего она хочет – чтоб мы поняли, что в глубине души человек-то он хороший. Выдай ей хоть полшанса – и она тебе это наврет.
Тут Гроббин неожиданно расхохотался, отчего Кевин и мужчины у другого конца барной стойки глянули на него.
– Видите, Линкольн, если бы мне взять и написать ту книжку, которую хочет моя невестка, – о моей жизни легавого на острове? Так вот, то, что я вам тут рассказываю, и было б этой книжкой.
Линкольн решил попробовать еще разок.
– Но, опять-таки, зачем вы мне все это рассказываете, мистер Гроббин? Что я должен из этого почерпнуть? Что если что-то нехорошее случилось с Джейси в семьдесят первом, полицейские могли знать, кто это сделал, и сомкнуть ряды? Замести следы?
– Нет, Линкольн, я даже близко этого в виду не имею.
– Этот ваш гипотетический парень, который избивает женщин? Мы о Троере говорим?
Гроббин принялся массировать виски большими пальцами.
– Ох, Линкольн, вы меня весьма разочаровываете. Нет, мы говорим о мужчинах вообще. Как о биологическом виде. Что в этом было непонятного? Троер – мужчина, поэтому, конечно, говорим мы и о нем, но еще и о вас, обо мне и о вашем приятеле Мики.
– Ага, ладно, но…
– И еще об одном человеке мы тут говорим.
“Ну, поехали, – подумал Линкольн, – опять в кроличью нору”.
– И кто же это?
– Мой собственный сын, Линкольн. Еще мы говорим тут о нем.
Линкольн не был уверен, чего вообще ожидал от этой беседы, но не вот этого. Старик вдруг сделался больным, бледность его – темно-серой, а дыхание рваным. И тут до Линкольна дошло наконец, что к этому они двигались всю дорогу.
– Муж Беверли?
– Бывший. Скажите-ка мне, Линкольн. Вы можете вообразить, что поднимаете руку на такую женщину, как она?
– Мистер Гроббин? – произнес Линкольн. – Я знаю, что это не мое дело, но вы неважно выглядите. Давайте я подвезу вас домой? У вас же завтра операция, да?
– Операция эта по желанию, Линкольн. И я желаю ей не подвергаться. Только что решил.
– Думаете, это хорошая мысль?
– Кто ж ее знает. – Теперь он разглядывал Линкольна с обостренным интересом – очевидно, что-то не давало ему покоя. – Вы говорили, что жизнь у вас задалась?
– Да, – подтвердил Линкольн, ощущая в этом признании как правду, так и что-то сродни стыду. Как и большинство удачливых людей, он, вероятно, недостаточно часто радовался своей удаче, но в то же время обостренно ощущал ее – и сознавал, что везение в целом и его конкретное в частности мало что общего имеют с добродетелью.
Этим он отличался от Вольфганга Амадея – и это запросто могло оказаться главным различием между ними. Вава был кальвинистом. Везде он видел знаки не только собственной избранности, но и избранности Линкольна. У других людей с этим не очень. На Тедди посмотрел разок – и не увидел ни следа божьей милости. Ошибался ли он? Нынче вечером, когда Линкольн брел за каталкой, на которой Тедди везли в операционную, у него не шел из головы вопрос: отдельный ли случай то, что произошло в “Рокерах”, или же его лучше рассматривать как часть давнего шаблона, который в двух словах можно описать так: жизнь у Тедди (заимствуя понятие Гроббина) не задалась? Еще в Минерве Тедди, казалось, смирился с вероятностью того, что жизнь у него не задастся. Отчего сам собой напрашивался вопрос: такое смирение – причина или следствие? Кротко ль Тедди принял неизбежную траекторию собственной жизни, – или же принял мужественно свою неспособность изменить эту траекторию?
А Мики? Удалась ли жизнь у него? Наблюдая, как он играет свой любимый рок-н-ролл на очень высокой громкости, Линкольн ответил бы: да. Разве не это он сказал Аните? Что из них троих, похоже, только Мики живет той жизнью, которой и должен жить? Но всего несколько кратких часов спустя уверенности в том поубавилось. Благодаря философским разглагольствованиям уставшего от жизни пьянчуги в Линкольне, как он тому ни пытался противиться, поселились сомнения насчет старого друга, и сейчас он вновь припомнил лицо Мики тем утром, когда тот, сидя на своем “харлее”, глядел куда-то в пространство, а лицо у него было маской… чего? Разочарования? Печали? Сожаления? Музыка – это для него жизнь или побег от жизни?
– Что ж, я этому рад, – произнес Гроббин без явной иронии или горечи. – Может, вам и дальше будет везти. По моему опыту, с везучими так обычно и бывает.
Опять кальвинизм. Избранные остаются избранными, про́клятые – про́клятыми. Решив что-то однажды, Бог никогда не отступается от своего суждения, и это Вольфганга Амадея Мозера вполне устраивало, раз уж он убежден, что отчего-то заслужил избранность, а вот остальные как-то не сдали этот важный экзамен – вероятно, еще в материнской утробе. Гроббина же, напротив, казалось, вымотала целая жизнь попыток изменить предрешенное.
– Мистер Гроббин? – осведомился Линкольн.
– Да, Линкольн?
– Мне очень нужно отлить.
– Вам не требуется мое разрешение.
– У меня отчего-то сложилось впечатление, что требуется.
В мужском туалете Линкольн вытащил телефон и прокрутил журнал недавних звонков, пока не долистал до номера, с которого ему утром звонила Беверли. Ответил сонный женский голос.
– Беверли? Это Линкольн Мозер. Помните меня?
– Эм-м-м. Да?
– Простите, что звоню так поздно. Речь о вашем свекре.
– С ним все в порядке? Я пыталась ему дозвониться.
– Он в клубе под названием “Рокеры” в Оук-Блаффс.
– Пил?
– И прилично, я бы сказал.
– У него же завтра операция.
– Мне он сообщил, что решил ее не делать.
Она не ответила сразу, и Линкольну потребовался лишний миг, чтобы сообразить, что она плачет. Наконец Беверли произнесла:
– Мне нужно пятнадцать минут, чтобы доехать. Можете его заговорить на это время?
– Думаю, сложностей не возникнет.
Когда Линкольн сел на свой табурет у стойки, Гроббин произнес:
– Ладно, вот что будет дальше, Линкольн. Начальник полиции в Эдгартауне – мой друг. Завтра я к нему загляну. Расскажу о своих подозрениях.
– И каковы они?
– Та девушка с острова не уехала.
– Значит, передумали.
– Да.
– Ладно, но опять-таки – зачем сообщать об этом мне?
Старик хмыкнул, но совсем не весело.
– Потому что, Линкольн, я предлагаю вам возможность вступить в клуб “Мы недобро относимся к девушкам”. Как его основатель, я имею право. Хотите предупредить своего друга Мики? Пускай уходит в бега? Так и пожалуйста.
– Послушайте, мистер Гроббин, я уважаю ваши профессиональные инстинкты, но Мики не имел никакого отношения к исчезновению Джейси.
Старик на это лишь покачал головой.
– Но вы этого не знаете. Вы в это верите. Вот вам мое слово: знание и вера – совершенно разные зверьки.
– Как вам будет угодно.
– Нет, Линкольн, это не как мне будет угодно – или вам. Факты смотрят нам в лицо. Факты вроде того, что у вашего друга Мики уголовное прошлое в штате Коннектикут, где его арестовывали за избиение человека так, что тот впал в кому. Два часа назад вы этого не знали. Теперь знаете.
– Вот только ничего подобного я не знаю, поскольку – со всем должным уважением – я на самом деле не знаю вас. Познакомились мы только сегодня – ну, вчера, – и вы последние полчаса рассказываете мне о всяких избивателях жен, которых пытались выгородить, служа в полиции. И вы с Троером старые друзья. С чего бы мне не заподозрить, что вы его выгораживаете?
– Ну, рассудите сами. Вы закончили колледж Минерва. Чего ради мне вам рассказывать о вашем друге такое, что вы с легкостью можете опровергнуть, если я лгу.
– Потому что я могу вам и поверить.
– Но вы же не верите.
– Нет, не слипается. Если за Мики уголовка… если он напал на отца Джейси, как вы утверждаете, почему он не сел в тюрьму?
– Ох, Линкольн, мне жаль вас. Вот правда жаль. Он сел в тюрьму. Это открытые сведения. Целую неделю провел в окружном карцере. Не дали ему тюремного заключения. Потому что когда тип, которого он отдубасил, пришел в себя, то отказался выдвигать обвинения.
– Почему?
– Ну, если б Мики был моим другом, я бы спросил у него.
– Вы за этим и ездили сегодня в Чилмарк? Спросить у своего друга, не причастен ли он к исчезновению Джейси?
– Такова была причина.
– И он сказал, что нет?
– Верно.
– И вы ему поверили.
– Я так выражусь, Линкольн. Не могу сказать, что я ему не поверил.
– Ладно, тогда чем же он вас убедил?
– Ну, тот день, когда ваш друг ему вломил? У Мейсона другая версия, что тогда произошло. То, что вы рассказываете, – когда ваш кроткий добродушный дружок наткнулся на них двоих на кухне, Троер зажал девушку в углу и лапал ее. Поэтому Мики ринулся на выручку.
– Так оно все и было.
– А Мейсон утверждает, что нет. По его словам, девушка вовсе не была против того, чтоб ее лапали.
– Херня какая.
Гроббин не обратил на это внимания.
– По-его выходит так, что он загородил собой девушку, потому что решил, что ваш друг хочет ударить ее, а не его.
– Это…
– Вы при этом присутствовали? – Линкольн замялся, и Гроббин продолжил: – Нет, я так и думал. А это означает, что вы не знаете, Линкольн. Вы верите. И, как все истинные верующие, с ходу отвергаете все, что эту вашу веру подрывает.
– Ладно, а разве та же самая логика к вам не применима? Ни вы, ни я не желаем не верить другу.