Я могла бы отправиться в посольство, но в такой поздний час вряд ли найду там даже секретаря, не говоря уже о благородном дэршане, который войдет в мое бедственное положение, оплатит извозчика, даст ночлег, свяжется с женихом и служителями закона, чтобы те произвели арест. Адрес, где меня держали, я запомнила, как и лица похитителей. Но доказательств, кроме честного слова, у меня не было. А в чужой стране, дарьета без документов, денег, в потрепанном платье выглядит не слишком убедительно.
Словом, из двух зол я выбрала пансион. Если бы знала, что отвратительный вечер только начал шутить со мной, не сдвинулась бы с места.
— Привет, красавица! Покатаемся?
В один момент я оказалась зажатой с двух сторон мужчинами, третий запрыгнул на козлы, и я заметила, как золотом блеснула монета, исчезая в руке извозчика. Ужасная страна, где продаются все: от извозчика до портового служащего.
Возница хлестнул поводьями.
— А ну пошла! — гаркнул, и лошадь, всхрапнув, мигом растеряла сонливость, перейдя на бодрую рысь.
— Тихо, не дергайся.
Пистолетом мне сегодня угрожали, а вот ножом в бок — еще нет. Моя жизнь прямо наполнена сюрпризами, один «привлекательнее» другого.
— Вы не имеете права, я — иностранная подданная, дарьета, и никуда с вами кататься не поеду, — от злости мой имперский акцент прорезался сильнее, и фраканский вышел шипящим.
— Дарьета, ха!
И все трое разразились обидным гоготом.
— Ты себя видела, дарьета? Я за тобой час как наблюдаю и не засек, чтобы рядом с тобой была дуэнья. Вот скажи, разве дарьеты ходят одни в такое время?
Я могла бы ответить, что ходят, что традиция «мамки» ушла в прошлое, что в век просвещения и прогресса женщина не обязана быть привязана к дому глупыми правилами, да и не поздно еще, закат, но промолчала… Стоит ли доказывать что-то человеку с ножом в руке?
— Вот ты и сама понимаешь, что дорогое платье, которое ты, скорее всего, украла, и нежная кожа на руках — еще ничего не доказывают, — обрадовался моему молчанию мужчина.
— Я украла?! — с искренним возмущением повернулась к нему, чтобы тут же зашипеть от боли — лезвие разрезало платье, пройдясь по коже.
— Тихо ты! Вот дурная, — ругнулся фраканец. Он явно здесь был главным и точно не простым горожанином.
— Держи, — протянул платок и, предупреждая мое брезгливое «Нет», добавил: — Не бойся, чистый.
Платок я прижала к боку. Царапина была больше обидной, чем серьезной.
— Предупреждаю в последний раз. Если сейчас не отпустите, у вас будут, — я подчеркнула, — огромные проблемы с законом. Мой жених…
— Ага, жених, отец, дядя, — закивал фраканец, — все вы так говорите, а потом оказывается, что никто даже в розыск не подал. А за такую красавицу знаешь, сколько золотых отсыплют?
До этого вечера я была уверена — человека нельзя оценивать в золотых. Мама много раз говорила, что я — бесценный подарок, ну или «подарочек», когда злилась, но этот человека явно думал по-другому и собирался меня продать. Так, погодите. Продать меня?!
До меня медленно, но все же дошло, наша поездка — не глупая шутка, и молодые люди не просто провезут по городу, а сделают нечто более ужасное. От страха перехватило дыхание, я дернулась, забилась, стремясь к полному самоубийству — вывалиться на дорогу под колеса коляски.
Меня перехватили за шею, чуть придушив, отбросили обратно к спинке сидения, а потом навалились, придавливая так, что дышать приходилось с трудом, потому как двое взрослых мужчин весят, точно свиньи, откормленные для забоя.
— Вот дурная!
— Ай, кусается, зараза.
И почему даже ругань по-фракански звучит мелодично? Такой прекрасный язык и такой отвратительный народ!
— Держи её!
— Тихо!
И мне в рот вдавили кусок ткани. От мысли, что это могло быть, меня немедленно затошнило, и рот наполнился горькой слюной.
— Доброго вечера, гражданин городовой! Отличный вечер, не правда ли, а главное — небо-то отливает золотом.
Я задергалась, замычала, но меня прижали так, что перед глазами расцвели круги.
— А это наша подруга. Не обращайте внимания, она как переберет вина, становится буйной. Так что мы ее домой, в постельку. Пусть проспится.
Меня обозвали воровкой, а теперь еще и в пьющие женщины записали? Да я лишь бокал шампанского на балу себе позволяю.
Убью! Лично! Только дайте выбраться! И я предалась кровожадным мечтам.
Коляска остановилась в темном переулке. Две свиньи слезли с меня, и я вздохнула полной грудью, ощущая, как живительный воздух наполняет легкие. Глаза защипало. «Боги! Как хочется жить!»
Меня вытащили наружу, поддержали, чтобы не упала, убрали кляп, отряхнули платье и поправили прическу. Я с отстраненным спокойствием отмечала, как по телу проходятся чужие руки, трогая грудь.
— Какая красота, а?
— Но-но, слюни подбери. У тебя все равно на нее не хватит.
— Не сейчас, а через пару месяцев, а? Мне же, как своему, скидочку сделают?
— Я тебе дам скидочку! Пошли и так чуть не засветились.
Мир расплывался от слез, но плакать перед уродами? Никогда!
Скрипнула дверь, мы оказались в небольшой комнатке. Ящики и мешки вдоль дощатых стен. Меня на склад привезли?
Я проморгалась и встретила взгляд крупного мужчины, чей выпирающий живот намекал на сидячий образ жизни, а лысина на почтенные годы.
Мои сопровождающие между тем разливались соловьем. И какая я умная, и красивая, и здоровая.
— Девка с характером, — припечатал мужик, — вижу и зубки в порядке, — он кивнул на руку фраканца. Я тоже посмотрела туда — на ладони отпечатался след зубов. Фраканец покраснел и спрятал руку за спину.
— Ничего обломаем, — «успокоил» меня хозяин и спросил: — Она точно чистая?
— Обижаешь, Давир, лично проверял. Никто не хватится.
— Ну-ну, — дернул уголком рта Давир, — ладно, тридцать.
Мой похититель сделал такое лицо, точно ему плюнули в душу, притом самым обидным образом.
«Продается лошадь. Трехлетка. Фарсонской породы. Нрава легкого и доброго».
Мне почему-то вспомнились торги на ярмарке, проводимой в нашем городке. Тридцать золотых! За бесценную меня?!
Я захрипела, голос не слушался, а то бы я высказала все, что думаю об этих торгах и торгашах.
— Вот! — ткнул в меня пальцем фраканец. — Сам видишь — львица! Глаза — чистое золото! А волосы?!
Вот его первым и убью!
Сторговались на семидесяти. Я не знала, гордиться или ругаться. Семьдесят. У нас это цена хорошей лошади с отличной родословной, вместе с коляской.
Лошадь и я! По одной цене! Все же продешевил ты, фраканец. Надо было семьсот просить, как за табун.
— Ладно, ведите наверх. Комната пять. Только не через черный ход, там, на лестнице, пара ступенек проломилась, плотник лишь завтра придет, так что через зал, но тихо!
Мужчины кивнули, подхватили меня под руки и потянули к двери.
В полутемном коридоре нахлынули запахи. Кухня — жареное мясо, лук. Уборная — явно нечищеная. Дальше виднелись темно-красные бархатные портьеры, за которыми меня ослепил свет люстры, висящей в центре круглой залы. Здесь воздух был пропитан женскими духами, кислым запахом пива и острой вонью водки. Здесь гомонили, смеялись, стучали кружками по деревянным столам, накрытыми белыми — надо же! — скатертями. Здесь сверкали полуобнажёнными бюстами и махали такими короткими подолами, что я успевала заметить под ними женское белье.
Мой ошарашенный взгляд скользил по всему этому безобразию, пока не наткнулся на взгляд таких знакомых карих глаз. Подозреваю, не менее ошарашенных, чем мои.
Крик «Дядя!» замер, не успел сорваться, потому как родственник вдруг столкнул локтем кружку с пивом на пол и нырнул следом за ней под стол, открывая тех, кто сидел рядом с ним.
Двое! Один здоровый, точно бык в человеческом обличье, с бритой головой. Подозреваю, шею этого товарища мне не обхватить ладонями, да и силой от него несло такой, что было понятно — пробивает черепа с одного удара. А вот сосед был его полной противоположностью: аккуратная стрижка, бородка, невысокий рост и тщедушное телосложение, только от его мертвого взгляда у меня мороз пробежал по коже и стало холодно, несмотря на духоту в зале.
Столик стоял около лестницы, и, проходя мимо, я услышала, как дядя говорит на фраканском — ему легко удавалось копировать местное произношение тех десяти языков, которыми он свободно владел:
— Всегда подозревал, эти твари разбавляют пиво водкой. Пойду глотну воздуха, а потом вернемся к делам.
Меня втолкнули в комнату номер пять, еще раз восхитились приобретением, одобрительно поцокали, пока я отступала, выискивая что-нибудь тяжелое и удобное для замаха, потом хлопнула дверь, щелкнул замок, и я осталась одна. Огляделась и сморщила нос. В комнате стоял стойкий запах, точно в конюшне после скачек. Я рванула створку окна, та приоткрылась ровно на тонкую щель и больше не поддавалась. Хоть что-то.
Еще одним таким «что-то» был стул, который я вытащила на середину комнаты, отряхнула и села. Обвела медленным взглядом гнездо разврата. Самой приличным, после стула, был светильник под потолком. Все остальное намекало, нет, вопило, о той части жизни, которую семьи прячут за дверьми спальни.
Алое шелковое покрывало на широкой кровати, столбики, вырезанные в виде обнаженных женских фигур. Затянутые золотой тканью стены, на одной — я отвела взгляд — картина, изображающая сплетенные в единое целое два обнаженных тела. Еще несколько таких рисунков на ширме, отгораживающей угол комнаты, где стоял таз с кувшином воды. Что еще… Комод около стены, рядом столик и еще один стул.
Два стула, одна кровать. Арифметика проста, и на этот раз, Шанти, никакого дневника. Этим людям нужна ты, точнее, твое тело. Насколько проще было со шпионами! А что делать с этими? Я подхватила подсвечник с комода, поставила стул поближе к двери, чтобы при первых звуках вскочить на него, а оттуда обрушиться вместе с подсвечником на первого, кто войдет. А дальше… как пойдет. Не зря мой батюшка каждый год вносит щедрое пожертвование в храм Великой Матери. Должна же она помочь своей неразумной дочери.