И как жениха угораздило? Магов теперь у нас рад два и обчелся, да и наложение проклятия карается строго. От пяти лет заключения до казни.
Так стоп. Что он сказал? Я похолодела, потому как до меня дошел смысл его фразы.
— В-вы в своем уме? — вскочила с кровати, мигом забыв и про помятое платье, и расстёгнутые на лифе пуговицы. — Интересно как? Даже если я хотела вас проклясть, не смогла бы. Я — не маг!
— Мне, знаешь ли, это тоже интересно, — темные глаза жениха стали черными от ярости. Он поднялся, нависнув надо мной, и я невольно сделала шаг назад. Очень хотелось пискнуть и спрятаться под кровать, — но твой дядя уверен — это твоих рук дело.
Дядя? Уверен? Дело — дрянь. Хассель ошибается редко.
— И ты признаешь, что хотела меня проклясть? — его пальцы ухватили меня за подбородок, глаза поймали взгляд, и я замерла испуганным кроликом.
Так что я там собиралась делать? Пискнуть и под кровать? Самое время приступать к столь замечательному плану.
— В-вас? Проклясть? Никогда!
— Врешь!
— Дарьеты не врут, — оскорбилась я, приподнимаясь на цыпочки, потому как стальные пальцы все выше задирали подбородок.
— Конечно, — саркастически улыбнулся Леон, — лишь немного приукрашают. А сейчас ты снимешь это украшение, ясно?
Кивать я не могла, поэтому хлопнула глазами в знак согласия. Я сейчас что угодно пообещаю, лишь бы это чудовище от меня отстало. Совсем с ума выжил. Мало мне своих прегрешений, теперь еще и в чужих обвиняет.
Леон внимательно вгляделся в мое лицо, ища там что-то. Видимо, раскаяние и страх.
Потом провел пальцем по скуле, очертил линию губ, пробормотал невнятно о персике и бархате — ну точно сумасшедший — и отпустил.
Я тут же шагнула назад, плюхнулась на кровать и выставила между нами подушку. То еще оружие, зато вцепившиеся в нее руки не будут дрожать.
Мой жених — проклятый! Он и до этого не отличался милосердием и выдержкой, а теперь злющий, точно тварь бездны. И все же странно, почему дядя утверждает, что проклятие — моя вина. И какова его природа? Невезение? Чесотка? А хоть бы все вместе с поносом.
— Что же ты? — насмешкой ожег меня взгляд Леона. — Или умеешь только сбегать? Так же проще, Шанти. Натворила дел — и в бега, а там пусть разбираются, как могут.
Я никогда и никого в жизни так не ненавидела, как сейчас Леона. Он прав, но кто его просил быть моей совестью!
— Ты!
Подушку он отбил. Руку перехватил, крутанул, прижав спиной к своей груди.
— Мы уже на ты? Какой прогресс в отношениях! — жаркий шепот щекотал щеку. — И что ты можешь без черепа, дорогая?
«Дорогая» могла многое. Например, ударить по голени или ткнуть локтем в живот, но почему-то продолжала стоять, ощущая, как сзади прижимается мужское тело, слыша, как в его груди стучит сердце, и чувствуя, как пальцы на запястье вдруг разжимаются и начинают рисовать узор на коже.
От окна тянуло утренней прохладой, и в комнате было свежо, но я не ощущала холода. Стояла, впав в оцепенение. Одной рукой Леон прижимал меня к себе, второй огладил шею, коснулся пальцами щеки, вызывая внутри целую волну новых чувств. Столь новых, что разобраться в них было невозможно. Я и не стала. Стояла, настороженная, готовая в любой момент ответить на угрозу, но Леон не спешил что-либо предпринимать. Его дыхание сделалось глубже и чаще, точно мужчине не хватало воздуха.
С воздухом действительно творилось нечто странное. Он стал густым, тяжелым и горячим. Или мне это стало жарко под руками Леона, которые продолжали путешествовать по моему телу. Одна мягко касалась груди, вторая сползла на бедра.
— Шанти, девочка моя.
От низкого бархата в его голосе захотелось прогнуться, прижаться сильнее.
Меня развернули, и размякшее, точно нагретый воск, тело не стало возражать. Внутри слабо пульсировала мысль: прекратить. Неправильно обниматься с тем, от кого планируешь избавиться. Он начнет с малого — поцелуев, приручит к себе, а потом сделает комнатной собачонкой, которой определит место в доме — рядом с собой пару раз в неделю.
Его пальцы зарылись в волосы, и волна тепла прокатилась с головы до пяток. Я вдыхала аромат кофе, смешанный с запахом мужчины, и мечтала стать слабой. Закрыть глаза, забыть о себе, раствориться в новых ощущениях. Не думать о том, что случится через месяц-два, когда надоем. Не вспоминать рассказы Лейлы о старшей сестре и её замужестве. Не думать об императорской родне, чьи мужчины нередко становились вдовцами. Забыть подслушанный на балконе разговор двух высокородных. Да они о лошадях с большей теплотой отзывались, чем о женах!
Горячее дыхание на коже. И понимание, что неосознанное мною раньше одиночество — и как я его не замечала? — исчезает, а вместо «я» зарождается удивительное «мы».
Это странная мысль единения с чужим человеком вызвала внутри целую волну протеста: в голове оно зарождается, да только в твоей! Ты его полюбишь, а он? Может ли чудовище любить?
— Нет!
Оттолкнула, стукнула кулачком в грудь.
— Отпусти!
— Шанти! — рык и объятия стали жестче. Пальцы впились в кожу.
— Мы так не договаривались!
Если быть честной, мы вообще ни о чем не договаривались.
— Торопишься отца отправить на каторгу? Не хотел огорчать, но доказательств его вины предостаточно.
— И что же не отправил? Решил воспользоваться положением? Или место в камерах закончилось?
И вот в кого я такая дура? — думала, глядя в перекошенное от ярости лицо жениха. Императорский родовой нос вытянулся, губы сжались в суровую линию приговора, а кожа на щеках побелела от едва сдерживаемого гнева.
— Решил дать тебе шанс, но вижу, твое упрямство перевешивает здравый смысл.
Он все же отпустил, встряхнув напоследок в надежде, что мозги встанут на место. Не встали.
— А твое? Зачем тебе такая, как я?
— Потому что я — дэршан и не меняю своих решений. Запомни это, девочка. Ты выйдешь за меня, невзирая на упрямство! Я не опозорю род разрывом помолвки. Но если, — он приблизился, нависнув надо мной, и от мрачной решимости, горящей в его глазах, мне стало не по себе, — ты захочешь сбежать или расскажешь о шантаже дяде, клянусь, я добьюсь ареста твоего отца, а имущество уйдет короне. Поняла?
Горечь кофе — ненавижу этот запах. Ненавижу Леона и себя… К бездне честность. Надо было поддаться, сыграть хорошую девочку, приручить чудовище, а не объявлять ему войну.
— Я не убегу, — выдавила сквозь подступившие слезы, — но обещаю превратить твою жизнь в бездну, если женишься на мне.
— Посмотрим, — он улыбнулся, вот только глаза остались холодными, — уже предвкушаю твои ласки, дорогая.
Я задохнулась от ярости, дернулась от его прикосновения — пальцы обожгли кожу щеки, но возмутиться не успела, Леон обошел меня, открыл дверь и уже на пороге произнес ровно так, словно о недопитом кофе речь:
— Не советую откровенничать с дядей, он не поможет. Только хуже сделаешь.
Ногти больно впились в кожу ладоней, а губы выдохнули закрывшейся двери:
— Посмотрим!
Глава пятнадцатая
— Не то чтобы я была против замужества. Мне семнадцать, через три года стану считаться подзадержавшейся в девках, а года через два пополню ряды бесперспективных старых дев.
Я вздохнула, проверила, не высохло ли полотенце, лежащее на лбу парня, разгладила складку на его одеяле. Утомительное это занятие — быть сиделкой, но чувство вины еще более утомительный груз для совести, а потому я уже час сидела около кровати воришки.
Что случилось в доме после моего бегства и почему мальчик оказался зверски избит, мне так и не сказали. Леон отделался общими словами, смысл которых сводился к одному: я столько всего натворила, что сейчас моя задача: сидеть тихо, слушаться старших и ни во что не вмешиваться.
От очередного выяснения отношений нас отвлек пришедший на завтрак дядя. Хмуро оглядел мое покрасневшее от досады лицо, крепко стиснувшего зубы Леона — мне показалось, я слышу зубовный скрежет — и предложил заняться более интересным делом, а именно поесть, тем более что булочки, которые он купил по дороге, остывают.
Поздний завтрак был скуп на приличную еду — пересоленная яичница, подгорелый хлеб, крупно порезанный сыр, а от вида клубники, политой сливками, меня затошнило. Подозреваю, с этой ягодой у нас нелюбовь на всю оставшуюся жизнь. Я ограничилась кофе с булочками, а вот мужчины ели так, словно завтрак им готовил повар императорского двора, а не бандитского вида слуга.
От повисшего за столом напряжения скисло молоко в молочнике, и я с удовольствием полюбовалась на перекошенное недовольством лицо жениха, обнаружившего хлопья вместо молока у себя в чашке с кофе. Слабое утешение для того, кого считают маленькой и глупой.
Мужчины старательно делали вид, что все в порядке. А мне хотелось спросить, успеем ли мы закончить завтрак до нападения на дом или нас оставят голодными? Но я сдерживалась. Желают играть в игру под названием: «У взрослых все под контролем», пусть играют. Когда дядя останется один, попрошу у него револьвер, отобранный людьми Леона — почему-то мужчины свято верят, что оружие в руках женщины сродни концу света. Но дядя-то в курсе, что стреляю я отменно — сам учил. Правда, стреляю по мишеням, а вот хватит ли решимости выстрелить в живого человека? Задумалась. А между тем задумчивую меня попытались выставить из столовой.
— Шанти, не хочешь ли ты… — дядя запнулся, бессонная ночь плохо сказывалась на его умственных способностях, и он никак не мог придумать, чем же таким выманить меня из комнаты.
— Проведать нашего гостя, — пришел ему на помощь Леон, — парню здорово досталось, и присмотр ему не помешает.
Навестить воришку я действительно собиралась, поэтому кротко кивнула, пожелала приятного аппетита, вышла за дверь, неплотно прикрыв ее за собой. Отшагала до поворота коридора и на цыпочках, сдерживая дыхание, вернулась обратно.
— … давно. С некоторых контактов пришлось пыль стряхивать, — голос дяди звучал устало. Пауза и тихое: — Вас заказали, Леон.