— Честный человек… Это, пожалуй, ничего. Погодите, — спохватился он, — да ведь у Бориса ни жены, ни мамаши!
— А тебе-то откуда знать, ты почти не знаком!
Трудно Чистоделу, да еще в подпитии противиться влиянию Приезжего. Доверие ему лестно и мордой в грязь ударить неохота, но заячья натура подрагивает:
— Вот влип я с вами… Всегда было раз-раз, товар — деньги — товар, а тут началась прямо «Индийская гробница»…
— Что?
— Кино такое раньше было.
— Хорошее кино?
— Хорошее.
— Вот и у нас будет хорошее кино, барабанщик!
С последним проблеском непокорства Чистодел мотнул головой:
— Тогда парное прибавьте… Еще два процента.
— Жирновато… Ну да ладно, нравишься ты мне… Значит, понял? Идешь в боевую разведку. Бей в барабан и не бойся! А выйдешь — топай в пивную и жди меня. Час, два — как уж получится. Сюда не суйся, в подъезд, даже не оглядывайся! Ясно?
Не все было ясно Чистоделу, но «боевая разведка» — звучало. Он приосанился и пошел.
А Приезжий, запалив новую сигарету, ждал. Скоро ли выйдет? Не тронется ли следом вон та машина с подремывающим шофером? Не устремится ли за барабанщиком какой-нибудь неприметный гражданин? До пивной четыре с половиной квартала, на этом пути надо безошибочно определить, нет ли слежки за домом Миркина.
19
Если б время и тревога не так жали на Пал Палыча, он позаботился бы куда фундаментальнее подготовиться ко второму допросу Миркина. Опросил бы сослуживцев и знакомых; узнал, с кем, из-за чего и в какой форме тот ссорился; говорил ли, как ему рисуется его будущее; что любил читать и так далее и тому подобное — словом, получил бы представление о внутреннем мире подследственного. Оно и практически было полезно и удовлетворяло всегдашнему стремлению Пал Палыча понять. Даже ярого злодея.
Но не по формуле «понять — значит простить». Тут его не раз предостерегала мать (квалифицированный психиатр), ежедневно вникавшая в глубины психологии своих пациентов. Она считала, что Бехтерев справедливо утверждал, будто некоторые душевные болезни заразительны. И потому врач должен внутренне крепко от них ограждаться. Понять надо, а вот «простить» — может означать «заразиться». И безумца и преступника понять нужно, но не впускать понимания слишком внутрь себя, чтобы не деформировать собственную личность. Это основа иммунитета и к безумию и ко злу. А они ведь часто почти смыкаются…
От матери же черпал Знаменский умение чутко улавливать душевное состояние того, с кем общался: замечать сокращение и расширение зрачков, беспокойство или равнодушие пальцев и множество других рефлекторных примет, которые человек не в силах скрыть. И — уже как следователь, в контексте событий — учился верно их истолковывать и использовать.
Конечно, изредка и он — недостаточность информации вынуждала — прибегал к приемам служак старого закала, когда обвиняемому заявляют: «Нам известно все. Даже, к примеру, что в июле сего года ты пил пиво с девушкой в голубой шляпке. Так что давай колись». А кроме случайного пива у следователя ничего и нет. Трюк порой срабатывал, но оставлял ощущение профессиональной неловкости.
…Еще пять — десять минут, и конвойный введет Миркина.
Пал Палыч был вооружен против него актом экспертизы весов и копией рапорта Зиночки об угрозе похитить племянника. И все.
«Немножко, конечно, в голубой шляпке».
А чем меньше козырей, тем точнее должна быть тактика допроса. В общих чертах Знаменский ее обдумал и теперь копил внимание и волю. «Жесткость и превосходство. От меня веет ледяным холодом» — таков был внутренний настрой.
Пал Палыч сделался и внешне на себя не похож, но Миркин не сразу это заметил. Довольно развязно поздоровался, одобрительно отозвался о погоде.
В ответ коротко прозвучало:
— Садитесь.
— Стою — сижу, хожу — сижу, лежу — опять сижу. Прямо загадка для детей старшего возраста, — раскатился Миркин поболтать, как в прошлый раз, «на равных».
И наткнулся на барьер:
— Шутить не будем. Рассуждать о жизни не будем. С этим покончено.
Миркин различил лед в голосе, сердце екнуло, попробовал, крепкая ли стена, которой отгородился Знаменский:
— А я-то радовался, что у меня следователь, с которым можно обо всем по-человечески…
— Считайте, что у вас новый следователь, — и только теперь Пал Палыч поднял далекие-далекие от сочувствия глаза.
Перед этим новым следователем Борис Миркин почувствовал себя до крайности неуютно и зябко замельтешил:
— А что так? Простите… Случилось что-нибудь?
— Многое. Что в корне меняет мое к вам отношение.
Миркин напрягся в тоскливом ожидании.
— Ознакомьтесь с актом экспертизы.
Миркин прочел акт, утер разом взмокший лоб и — утопающий хватается за соломинку — забормотал прыгающими губами:
— Но… здесь какая-то ошибка… Что можно обнаружить на совершенно чистых весах?!
— Берут ватку, смоченную спиртом, протирают поверхности. Потом ватку сжигают и делают спектральный анализ золы. Доказательство бесспорное.
Молча и безжалостно наблюдал Пал Палыч, как допрашиваемый барахтается в волнах отчаяния. Сейчас наступит миг, когда потребуется безупречным швырком перекинуть его в еще горший омут.
— За песок — уже другая статья? — изнемогая, спросил Миркин.
Вот оно! Знает он, знает, что полагается за шлих. Вопрос подготовительный, чтобы начать оправдываться: один раз, случайно, немножко, по глупости, честное слово…
— Статья другая, — равнодушно подтвердил Пал Палыч. — Но не это сейчас для вас главное, — грозно, пудово.
Кажется, удалось. Миркин обмер: что еще? какое главное?
— Видите подпись эксперта под актом?
— Да…
— Почитайте ее рапорт о происшедших накануне событиях.
Миркин прочел раз, прочел второй, с трудом постигая смысл печатных строчек. «Достоевское» лицо его без ведома хозяина убедило Пал Палыча в совершенной неожиданности и ошеломительности читаемого.
Это укрепило позицию Знаменского, ибо он стремился не дать допрашиваемому сообразить или попытаться выяснить, что срок за участие в хищении золотого песка неизмеримо больше, чем за похищение живого ребенка. (О, причуды соцзаконности! Американцы за «киднеппинг» без церемоний сажают на электрический стул!) А как раз на шантаже Кибрит Пал Палыч и целился прорвать защитную линию Миркина. И, пока тот читал и перечитывал рапорт, приметил участок для прорыва: в тексте — там, где описывались приметы преступников, — были две-три строки, на которые Миркин реагировал иначе, чем на все остальное.
Тот наконец оторвался от печатных страниц, вскинул голову:
— С ней что-то случилось?!.. Или мальчик?!..
Пал Палыч забрал рапорт и экспертизу, сложил в папку, медленно завязал тесемочки, каждой секундой молчания усугубляя тяжесть неизвестности для Миркина.
— Гражданин следователь! — взмолился тот.
— Не имею права ответить, — сурово сказал Знаменский. — Служебная тайна.
— Боже мой… Боже мой… — застонал Миркин и закачался на стуле, являя собой зрелище неподдельной скорби.
Ледяной барьер в Знаменском слегка подтаял. Да, пожалуй, и пора уже было переводить разговор на более мягкие рельсы.
— Думаете, мне сладко? — мрачно произнес он. — Эксперт… Зинаида Кибрит — из круга близких моих друзей, — фраза о двух концах: дополнительная угроза (я тебе за Кибрит голову оторву), но одновременно как бы и приглашение к человеческому общению.
— О… — выдохнул Миркин и перестал качаться.
— Самых близких, — подчеркнул Пал Палыч. — Вы были к кому-нибудь сильно привязаны?
— Н-нет…
Коротенькое это словечко сбило Пал Палыча.
— Ни к кому не были привязаны? — озадаченно переспросил он.
Миркин тоже как бы в минутном недоумении пожал плечами:
— Да как-то… скорее всего, нет…
— А мать?
— Ну… относительно.
Миркина тема явно не прельщала, а Знаменскому и вовсе некогда было заниматься человековедением.
— Хорошо, — снова построжел он, — вернемся к шантажу.
— Клянусь, я не имею ни малейшего отношения! Я бы никогда не стал, клянусь вам!
— Кто эти люди? Назовите их.
— Не знаю.
— То есть как это «не знаю»?! Они мои друзья или ваши? Ради кого они вытворяют свои подлости? Ради Бориса Семеновича Миркина! Вашего ради отбеливания. И, пока молчите, вы — соучастник!
— Да разве меня спросили? — Миркин гулко ударил себя в грудь кулаком. — Я бы им объяснил, что это безумие!
— Кто они? — требовал Знаменский.
— Дайте подумать.
— Подумать, что выдать, а про что смолчать?
— Гражданин следователь, не наседайте на меня так. Надо же сообразить… Человека, который приходил к эксперту, я не знаю. Никогда не видал, поверьте!
— Верю. Но знаете того, кто болтал с мальчиком в подворотне.
Миркин помолчал, вздохнул прерывисто:
— Тут я могу предполагать… возможно, имел с ним дело… Но, честное слово, даже имени не знаю, только кличку… Чистодел.
— У него вы и брали шлих?
— Да… Один раз, на пробу!
— У случайного, незнакомого человека? Неправдоподобно.
— На свете много неправдоподобного, гражданин следователь.
«Сколько раз, да сколько грамм, да почем — после все это, после!»
— Не будем отклоняться.
— Хорошо, я вам постараюсь объяснить. В этом деле все конспирируются. Прямо как шпионы! От вас — само собой, но друг от друга тоже. Товар идет из рук в руки, и в каждых руках должен остаться свой парное.
— Ясно, ясно.
— Ну вот. Если, допустим, Чистодел мне что-то продает, он ни за что не скажет, у кого купил. А то мы столкнемся напрямую, и товар мимо него уплывет, понимаете? А он бы тоже рад прямиком на моего купца выйти, чтобы лишние руки миновать. Потому каждый своего купца прячет и вообще вокруг себя напускает туман. Доверия друг к другу — от сих до сих, а дальше ни-ни!
— Раз подобная секретность, тем более вы не связались бы с первым встречным. Кто его привел, рекомендовал?
— Один старичок. А откуда выкопал — понятия не имею.