Сановники увлеклись спором, а Екатерина погрузилась в размышления. Карета проехала по Невскому проспекту, прогромыхала по деревянным мостам через каналы и выехала на Дворцовую площадь.
— Никита Иванович, передайте легату, что я не верю, в их способность повлиять на Римского Папу, который распустил их орден. Мне это кажется бахвальством. Если они докажут, что способны организовать крестовый поход, я приму их предложение.
Глава 3
Вчерашние похороны Павла Петровича закономерно и традиционно закончились застольем, которое только притворялось поминальным. Настроение у всех, разделивших со мной трапезу, было далеко не скорбное. Кроме вдовы, разумеется. Но она только обозначила свое присутствие и вскоре ушла. А исторические палаты Кремлевского дворца до самой ночи созерцали, как торжествуют высоко взлетевшие казаки, временно присягнувшие поляки, переметнувшиеся дворяне и я, человек не этого времени, отменивший свою собственную историю.
Сухой закон как бы отменился сам собой в день моего восшествия в Москву. Я закрыл на это глаза, молясь про себя, чтобы мое воинство не слишком бузило. Стоило бы, не откладывая, с новой силой закрутить гайки в вопросе алкоголя. А то моя армия быстро превратится в банду разбойников. Из которых она и так частично состоит.
Военный совет я назначил на вторую половину дня, милостиво давая своим полководцам опохмелиться и освежиться. Но уже с раннего утра моего пробуждения дожидался подозрительно свежий и энергичный Новиков. За завтраком он подсунул мне на подпись декрет о предоставлении ему права реквизировать любые запасы бумаги и мобилизовывать в его ведомство любые типографии, а также переплетные и гравировальные мастерские с временным зачислением служащих в штат.
Кроме того, он представил на мое одобрение стихотворный панегирик «о восшествии государя императора в стольный город Москву». Чтение этих вирш вызвало у меня чувство тошноты, и я категорически запретил их использовать. Хотел было и автору передать пожелание больше не писать, но передумал. Не стоило обижать немногочисленных приверженцев.
Вместо этого составили обычный информативный текст. В нем провозглашался разгром всех гвардейских полков Екатерины, пленение Орлова, случайная смерть Павла и его скорбные похороны в Москве в присутствии царственного отца и супруги покойного. Там же декларировался созыв Земского собора, не позднее середины июля, «для учинения нового порядка в государстве и прекращения всякой смуты».
— Николай Иванович, добавь в текст положения о всеобщем воинском призыве. Да только доходчивее там объясни, что это не рекрутчина, а что-то вроде ополчения. Так крестьянам понятнее будет.
Тут мне в голову пришла свежая идея, как повысить привлекательность воинской службы.
— И вот ещё. Пропиши там, что всякий отслуживший в армии получит привилегию писать свое отчество с «вичем». А всякий не служивший, в том числе и среди дворян, лишаются этого величания, — я подумал и добавил лазейку для торгашей: — Кроме как по именному императорскому указу.
Новиков прищелкнул пальцами от восторга:
— Гениально! Давайте, государь, тогда еще впишем, что и жены отслуживших солдат смогут также величаться. Тогда у отслуживших парней будет большое преимущество в глазах девок. Это могучий стимул! — расхохотался он.
Не согласиться с ним было нельзя. Я сам помню времена, когда на не служившего в советской армии парня смотрели как на больного. В деревнях это действительно влияло на девичьи симпатии.
Новиков побежал делать свою работу, а я вынужден был идти и исполнять публичный номер в виде благодарственного молебна в Благовещенском соборе. К мероприятию подтянулись и большинство моих военачальников, кроме поляков.
По традиции, заведенной еще отцом Ивана Грозного, настоятель Благовещенского собора был и официальным духовником государя. В данный момент им числился Иоанн Панфилов, духовник Екатерины и глава Священного Синода. Разумеется, он сейчас был в Петербурге и службы вести не мог. Да и не захотел бы наверно. Вместо него мог отслужить любой иерей, совершенно ничем не рискуя. Но службу повел архиепископ Платон. Это была уже настоящая фронда и второй сигнал мне.
Платон оторвался по полной. Богослужение длилось почти три часа. Я, конечно, оценил высокий профессионализм иерарха, но право слово, это время можно было бы использовать с большей пользой. Надеюсь, что мне удастся в дальнейшем не допустить накала религиозной истерии.
Впрочем, с потерей времени меня примирило величественное исполнение гимна «Боже, Царя храни». Хор одного из главнейших храмов России на голову превосходил все остальные хоры, что я слышал до сих пор. Под сводами старинного Благовещенского собора гимн звучал просто гипнотически. Это было заметно даже по поведению окружающих.
После службы Платон подошел ко мне и произнес:
— Не разделите ли вы со мной вечернюю трапезу, Петр Федорович.
Я усмехнулся. Все-таки государем он меня ещё ни разу не назвал. Ни на отпевании Павла, ни сейчас. Употреблял только мое «имя» или упоминал как «отца покойного». Даже исполнение моего гимна к делу не пришьешь. Там же не упоминалось, какого конкретно царя должен хранить Бог. Может, Екатерину…
— Охотно, ваше высокопреосвященство, — ответил я. — Но прошу заранее простить моих людей. Они проверят вашу кухню и блюда. Надеюсь, вы понимаете меня?
— Разумеется, — Платон обозначил поклон, — я разделяю ваши опасения и не буду препятствовать. Жду вас после вечерней службы.
До начала военного совета было ещё время, и со своим секретарем Иваном Почиталиным принялся сортировать ворох писем, челобитных и прошений о высочайшей аудиенции. Они накопились еще в период «диктатуры Мясникова» и удвоились за вчерашний вечер. Писали все. И дворяне, и мещане, и крестьяне, но больше всего было, конечно, купцов. Почуяли торгаши, что я их царь.
Екатерина не жаловала буржуазию, и много ее распоряжений и указов касались ограничений для развития экономики Москвы. По итогу город превратился в гигантский дворянский клуб и весь бизнес так или иначе был завязан на обслуживание досуга привилегированного сословия и их многочисленных холопов.
Я принес радикальные перемены. Дворянство, лишенное кормовой базы в виде крепостных крестьян, неизбежно нищало, и следом за ними нищала сфера услуг, завязанная на них. Самые умные из торгашей это уже поняли и теперь с тревогой в душе ломились ко мне на аудиенцию, дабы оценить свои перспективы.
Не имело смысла встречаться с каждым из них по отдельности. Все равно вопросы у них одни и те же. Потому я распорядился организовать «конференцию», то есть собрание купеческих выборных числом не больше ста.
С дворянами я решил поступить так же. Надо было расставить точки над «i». Новой Москве расслабленный образ жизни был не нужен. Останутся только те, что готовы служить и быть полезными. Остальных — нафиг с пляжа. И никакие заслуги предков для меня не аргумент.
Несколько прошений меня заинтересовали особо. Я призадумался, а потом дал задание Почиталину организовать ещё одну конференцию. На этот раз «научно-практическую»:
— Ваня, собери-ка ты всех архитекторов, художников и строительных начальников. Скажи Хлопуше, чтобы и среди задержанных таковых поискал. Помимо того, собери членов московского магистрата, комиссий городского строения и каменного приказа.
Я покрутил в руках листочки и добавил:
— Владельцев кирпичных заводов тоже пригласи. Я хочу, через пару дней, поговорить со всеми ними о Москве. О ее большом и счастливом будущем.
Почиталин, заинтригованно посмотрев на меня, записал в блокнотик поручение.
Я продолжил просматривать прошения мещан, и тут мне на глаза попалась знакомая фамилия. Кулибин! Захотелось даже подпрыгнуть и заорать от радости. Я, конечно, сдержался, но потребовал:
— Этого человека я желаю видеть немедленно. Хотя…
Я покосился на циферблат здоровенных напольных часов, прикинул планы на день и передумал.
— Пригласи его разделить со мной завтрак. И пару часов опосля нам под разговор выдели.
Почиталин взял листок прошения и сделал себе пометку. Я же оставил бумаги и подошел к окну, выходящему на Соборную площадь. Я задумался, глядя через мутные неровные стекла на суету монахов, солдат и извозчиков.
Кулибин — это не просто гениальный механик, имя которого в народной памяти стало нарицательным. Это еще и прекрасное прикрытие для моих собственных прогрессорских инноваций. Император-поэт — это ещё приемлемо для общества, даже для патриархального, а вот император изобретатель-самоучка — это «моветон».
В Казани и Нижнем мне приходилось выкручиваться и ссылаться на «подсмотренное в европах», но теперь у меня появится собственный Леонардо да-Винчи и Эдисон в одном флаконе.
«Надеюсь, он язык за зубами хранить умеет».
Персональные письма были посланы Эйлеру и Кулибину ещё из Нижнего Новгорода. Я, честно говоря, не ожидал, что мастер рискнет своим комфортным и прочным положением заведующего механических мастерских при Петербургской Академии наук и откликнется на мой призыв. Но, видимо, я недооценил его бунтарский дух. А ведь читал, что он до самой смерти оставался верен традиционной русской одежде, не курил и не употреблял алкоголя. Был язвителен и насмешлив с теми, кто пытался над ним насмехаться. Судя по всему, Кулибин уже успел хлебнуть петербургского снобизма, и мое предложение пришлось ему по сердцу.
— Государь, — отвлек меня от размышлений Почиталин. — Господа военачальники собрались. Вас ждут.
Я взглянул на часы и отправился к своим воеводам. То есть не воеводам, конечно, а генералам. Давят все-таки на психику эти арочные своды и аляповатая роспись Теремного Дворца русских царей. Так и мерещатся по углам долгобородые бояре, потеющие в своих шубах и огромных шапках.
«Надо отсюда съезжать. Жить и работать в этом музее решительно невозможно».
На совете присутствовали: всей армии начальник генерал Подуров, всей кавалерии голова Овчинников, всей артиллерии руководитель Чумаков. А также генерал Крылов, глава тайного приказа Соколов-Хлопуша, его заместитель Шешковский и мастер войны в тылу врага Мясников, который не вполне оклемался от вчерашней прилюдной порки и потому держался неестественно прямо.