Слово решил взять молчавший доселе подследственный Волконский.
— А землю-то! Землю зачем отнимать да мужикам раздавать? Ладно, людей открепил от помещиков. Бог с ним. В иных странах так спокон живут и беды не знают. И мы бы привыкли. Но землю-то мог во владениях оставить? Ведь так и войну можно прекратить мигом. Не все, но многие тебе тут же присягнут.
А похоже, переговорщики считают меня дураком. Ишь как косятся по сторонам! Залетела в красные с золотом кремлевские палаты неведома зверушка. Кто я для них? Злодей, вор, тиран, изменник. Самозванец в мундире с чужого плеча. Исчадье ада, явившееся на землю лить человеческую кровушку. В первую очередь, их, господскую. Заявились ко мне все такие из себя расфуфыренные, в шелках и бархатах — не иначе как считают, честь великую оказали. И давай намекать: дескать, мы тебя готовы признать, если ты все по-старому оставишь. Такое предложение вполне могло подкупить настоящего Емельяна Пугачева, но не меня.
Эти лисы, зубы скрошившие на интригах, уверены, что меня смогут переиграть. Думают: попотчуем дурака пустяшными обещаниями и выгадаем месяц-другой для московских бояр, пока армия сюда не доберется. Не верят они в мою победу, оттого и пришли с такими речами.
Хотите поиграть? Извольте.
— А знаете ли вы, старинушки, что две трети земель и крепостных у трети дворянских семей России сосредоточены? И речи свои вы ведете именно от их лица. А остальные либо малоземельны, либо вовсе за жалование служат. Так что им мешает мне служить, коль скоро я больше платить буду? А вами они хоть и огорчением, но пожертвуют.
Я ухмыльнулся, глядя на насупившихся вельмож. Не ожидали они, что буду я бить их беспощадным языком цифр. А на этот язык эмоциями отвечать бессмысленно. Тут снова высунулся неугомонный Репнин.
— Может, с голодухи или по слабохарактерности к тебе и пойдут служить худородные да завалящие — тут ты прав. Принуждены будут хлеба своего искать службой. Но сокрушая родовую аристократию, ты для всех правителей Европы и для всех аристократов мира врагом становишься. Как ты сможешь трон удержать, перессорившись со всем миром? Ты же вечной войной Русь погубишь.
— О, как! О Руси вспомнил… — я опять усмехнулся на такое заявление. — А ты, князюшко, давно ли в зеркало смотрелся? Парики, банты да кружева. Не видать русского под этой шелухой-то. Ваш брат боярин давно уже нерусь. Паразиты вы, присосавшиеся к народному телу, трутни и облепившие трон пауки. Не о чем мне с вами договариваться. Желаете служить? Приму. Жалование положу и пенсион на старость, коли пользу Отечеству принесете. Не желаете служить? Пошли прочь. Напрасно возомнили себе незаменимыми. В русском народе такая сила живет, такой созидательный дух! Появятся самородки, ни умом, ни талантами не обделенные, но без вашей фанаберии господской.
— Одумайся, Емельян!
Его дружки закивали. Не смогли все же спеси своей преодолеть.
Я сделал знак, и казачки в одно движение оказались рядом с буйным аристократом. Вскоре он лежал на полу и вопил:
— Сатана ты! Вор! Холоп, до власти дорвавшийся!
— За оскорбление царского величества смертная казнь полагается, — спокойно объявил я напуганным старикам. — Вас уведомят, где и когда вы в последний раз дружком попрощаться сможете.
Переговорщики молчаливо обменялись взглядами и развернулись на выход. Я решил их добить.
— Городские домовладения дворянские тоже в казну отходят. Так что даю двое суток, чтобы собрать вещи и выехать из домов. На семью — одна телега.
Тут же развернулись, как на шарнирах.
— Пощади, государь! — наступил себе на горло Щербачев, титуловав при всех, как подобает обращаться к царю.
К нему присоединились остальные. Неожиданная корпоративная солидарность.
— Петр Федорович, — взмолился Нарышкин. — Прояви милосердие. Не гони нас из домов.
— Куда же люди-то пойдут, — присоединился к нему Волконский, — бабы, детишки. Тысячи же дворян в Москве.
Я даже разочаровался. Я-то думал, что они за своего сокорытника попросят. От плахи его попробуют отмазать. Думал, восхититься. Ан нет. Они просто перспективу бомжевания осознали.
— А зачем вы мне здесь? Зачем мне все ваши бабы и детишки? Вот ваши дворовые и лакеи мне ещё пригодятся, а вы сами мне не нужны. Разве что… — я изобразил глубокую задумчивость. — Тех, кто добровольно присягнет и предложит себя на службу отечеству, я бы пощадил. Так что думайте. Через два дня я начну выселять вашего брата вон из города.
Я кивнул казакам.
— Выведите их. А этого, — я показал на Репнина. — В железо и в подвал.
Глава 7
После непродолжительного разговора с депутацией дворянских пенсионеров я получил долгожданное известие, что к городу подъезжает канцлер со своим правительственным обозом. По первоначальным расчетам, в Москву мы должны были войти почти одновременно, я с войском, а они на гребных судах. Но я не учел сильного падения уровня воды в межень на Москве-реке. И в первый же день своего пребывания в столице, увидев, как реку вброд переезжают конные, понял, что галер с канцлером и его людьми я не дождусь. И узнать, где они застряли и когда прибудут, я мог только разослав гонцов. Вполне в духе средневековья. Для человека, шагнувшего в это время из первого десятилетия двадцать первого века, такая ограниченность в средствах связи была просто мучительна.
В ожидании своих соратников я не торопился устраивать победный пир, на который мне уже несколько раз намекали. Отговаривался трауром. Но пир — это в первую очередь не торжественная пьянка, а способ узнать настроения подчиненных. Люди выпивают, языки развязываются…
Так что скрепя сердцем дал команду готовиться к застолью. О чем имел разговор с Августой.
После совместной ночи, мы сблизились не только телесно, но и так скажем интеллектуально. Вдова взяла за обычай завтракать со мной вместе, зная, что весь день я буду плотно занят и не смогу уделить ей время. Поэтому утренний прием пищи был нашим новым ритуалом.
— Судачить будут, слуги так точно, — произнесла Августа, намазывая паштет на хлеб. — Но если надо…
— Казачки все одно напьются, когда Перфильев приедет, — пожал плечами я. — Если нельзя запретить, надо возглавить. Отступим раз от правил.
— Любопытная пословица. Первый раз слышу.
Девушка стрельнула в меня глазками, пригубила кофе. Пила она его прямо как Екатерина, не разбавляя ничем — фунт зерен на маленькую чашку. Фактически, это была даже не жидкость, а какой-то плотный черный кисель.
— Августа! — я решил поменять тему разговора. — Я настаиваю, чтобы ты начала учить русский.
— Но это очень сложный язык! — тут же вскинулась девушка. — Я пыталась. Честно. У меня даже учитель был.
— Весьма плохой, как я вижу. Найду нового, я встал, бросил салфетку на стол. — Мне пора. Увидимся на пиру.
Несмотря на все пересуды, дворец к празднику продолжал готовиться. В Грановитой палате в традиционном «Красном углу» сделали помост, на который водрузили мой стальной трон. Полы застелили коврами. Кухня получила все потребные запасы и пребывала в готовности.
Никитин и мой камердинер Жан за прошедшие дни проверили прежний персонал дворца и половину повыгоняли. Вакансии они заполнили надежными солдатами из моих полков. Старших поваров менять не стали, но с ними переговорил не только Никитин, но и мои тайники. Так что запуганы повелители поварешек были до икоты. Я во все эти дела не вмешивался. Люди взрослые. Задачу понимают. Ответственность осознают.
Озадачив Жана необходимостью организовать пир за четыре часа, я отправился в сокровищницу, прихватив с собой Новикова и дворцового кастеляна — старичка с изумительным именем Галактион.
Традиционно в Грановитой палате вокруг центрального столпа во время пиршеств всегда сооружался своего рода стенд или буфет, на который выставляли всевозможные ценности из сокровищницы. Как правило, это была посуда. Вот выбором этого драгоценного декора мне и предстояло заняться.
Разумеется, Оружейной палаты ещё не существовало. На ее месте все еще стояли палаты Конюшенного приказа. Сокровища хранились в специальных палатах самого дворца в подклете, которых под каждым зданием было видимо-невидимо. В их лабиринте без сопровождающего не фиг делать заплутать.
При входе несли пост несколько казаков, вскочивших с лавки при виде меня. Один из них, самый сообразительный, сразу запалил лампу и подсветил старичку кастеляну замочные скважины. Дверь с протяжным скрипом отворилась, и во мраке заблестело золото и серебро. Это блики света упали на сложенные прямо при входе доспехи, шлемы и прочую боевую амуницию. Появилась вторая лампа в руках Никитина, и стало лучше видно.
— Посуда в следующем помещении, а это посольские дары, — прошамкал старичок. — Тут есть и персидские, и османские, и польские, и немецкие. Есть и трофеи разных лет, но больше всего от смутного времени осталось. Государь Петр Алексеевич велел все это выставить в арсенале, но тот все достроить и не могут. То крыша рухнет, то пожар. Так и лежат тут все эти брони.
Я остановил кастеляна, взял из его рук фонарь и принялся разглядывать удивительно красивые образчики оружия.
— К посуде не пойдём, — решил я. — Украсим палату доспехами.
— Как так? — удивился старичок. — Всегда же посудой украшали.
— Ну, будет новая традиция, — пожал я плечами и перевел тему разговора. — Покажи ещё шапки царские.
Мы миновали несколько дверей и оказались в комнатке с стеллажами, на которых, накрытые тканью, лежали царские венцы.
Я поочередно брал их в руки и любовался. Галактион комментировал:
— Это мономахова шапка, старейшая. Ею все цари венчались до Петра. От самого ромейского императора Константина дар. А сам Петр венчался вот этой, новодельной, «второго наряда».
Кастелян показал на шапку поменьше и чуток попроще.
— А почему? — влез с вопросом Никитин.
— А потому что мономаховой шапкой венчался Петров соправитель Иоанн. Он ведь старше был.