мы с ним обсуждали. Он говорил о гражданском долге, о конце эпохи рабства и произвола, о заре новой эры, где каждый станет свободным строителем своего счастья и блага Отечества. Говорил о законе, едином для всех, о равенстве перед ним. Говорил об ответственности перед будущими поколениями. Искусно вплетал он и свои масонские темы — про Великого Архитектора Вселенной, который благословляет наш труд, про свет разума, разгоняющий тьму невежества и тирании, про братство свободных людей, объединенных любовью к Родине и стремлением к совершенству. Что-то про необходимость очищения через испытания, про отказ от ветхого ради нового, про возведение нового Храма на твердом основании добродетели и закона. Для посвященных это были понятные намеки, для остальных — просто красивые, возвышенные слова, отвечающие торжественности момента. Он не призывал к мести, нет. Он говорил о строительстве, о созидании, о великой работе, что предстоит всем нам.
Я видел, как менялись лица слушателей. Дворяне слушали с напряженным вниманием, пытаясь уловить — что ждет их? Казнь или помилование? Чиновники кивали, ловя каждое слово — они уже были частью новой системы, и речь Радищева легитимизировала их выбор. Его соратники-масоны, двенадцать человек, одобрительно переглядывались. Речь была хороша. Умна, пафосна, но без лишней крови и угроз. Правильный настрой перед моим выходом.
Когда Радищев закончил и под аплодисменты, поначалу жидкие, а потом все более уверенные, сошел с кафедры, я неторопливо двинулся к месту выступлений, чувствуя на себе сотни глаз. В них была смесь страха, надежды, любопытства, ненависти, ожидания.
Наступила тишина. Такая, что слышно было, как где-то за окном курлычут голуби Ваньки Каина.
Я взошел на возвышение. Обвел взглядом зал. Задержал взгляд на лицах бывших дворян. На чиновниках. На своих соратниках.
— Господа! И дамы! — начал ровно, без крика, но так, чтобы слышно было в самых дальних углах. Голос мой, привыкший командовать полками на поле боя, легко заполнил зал. — Вы слышали речи умные и правильные. О долге, о законе, о будущем. Я же скажу вам проще. По-мужицки.
Сделал паузу, давая словам повиснуть в воздухе.
— Первое и главное. Рабов в России больше нет! — я чуть повысил голос, вкладывая в эти слова всю силу своей воли. — Забудьте это слово. Вычеркните из памяти эту позорную страницу истории. Никто никому больше не раб. Ни крестьянин барину, ни служивый — вельможе, ни вы все — мне. Я вам царь, отец, защитник, но не рабовладелец. Мне нужны свободные люди, верные подданные, соратники в великом деле возрождения России, а не безгласная скотина.
По залу пронесся вздох. Кто-то испуганно перекрестился. Кто-то облегченно выдохнул. Я видел, как распрямились плечи у некоторых чиновников из мещан, как блеснули глаза у моих казаков, стоящих у стен.
— Второе. Касаемо вас, бывшие господа дворяне, — я снова обвел их взглядом, уже строже. — Да, права ваши прежние кончились. Нет больше у вас ни земли по праву рождения, ни власти над душами людскими. Нет у вас никаких преимуществ перед купцом, мещанином или крестьянином. Закон отныне один для всех. Но! — я поднял палец. — Но это не значит, что вы стали париями. Что вас будут резать и вешать на столбах только за то, что вы родились в барской усадьбе и пороли своего лакея на конюшне. Гнев народный, справедливый гнев на вековой гнет, он пройдет. Он уже проходит. Я его усмирю. Ибо не местью мы будем строить новую Россию, а трудом и разумом.
Я снова сделал паузу, внимательно глядя на лица собравшихся. Видел, как уходит страх, уступая место… недоумению? Осторожной надежде?
— Все мы — русские люди. И дворяне бывшие, и купцы, и крестьяне, и казаки, и мастеровые. И нам всем предстоит заново учиться жить вместе. Не как господа и рабы, а как сограждане. Вместе пахать землю, вместе строить города, вместе защищать Отечество. Вместе созидать. Отныне главный судья и мерило для каждого — не родовитость его предков, а польза, которую он приносит обществу. И личные заслуги. Разбил отряд врага — молодец, вот тебе награда и почет. Придумал машину новую, полезную государству, облегчил жизнь горожанам или селянам — хвала тебе и премия. Построил завод, дороги проложил — вот тебе благодарность и привилегии. А ежели украл у казны, обманул доверие, навредил людям, делу общему помешал — пеняй на себя. Получишь пинка под зад так, что улетишь далеко. Это в лучшем случае! А то и головой поплатишься. Служба Отечеству и народу — вот единственный путь к почету и достатку. И путь этот открыт для каждого. Для вас, бывшие дворяне, в том числе. Ваши знания, ваш опыт, ваше образование — все это может пригодиться новой России. Если вы готовы служить ей честно.
В глазах некоторых дворян загорелся огонек. Не у всех, конечно. Многие еще пребывали в шоке или злобе. Но были и те, кто понял. Кто увидел для себя путь.
— И третье. Верность, — мой голос стал тверже. — Я требую от всех вас, кто сегодня принесет присягу — и от бывших дворян, и от чиновников, и от разного чина людишек, кто служит мне, — полной и безоговорочной верности. Верности не мне лично, хотя и мне тоже, но прежде всего — новой России. России свободных людей. России равных перед законом. России труда и справедливости. Предательства я не прощу никому. Ни вчерашнему рабу, ни вчерашнему господину. Спрос будет строгий. Мы стоим на пороге великих дел и великих испытаний. Нам дышат в спину враги внешние и внутренние. Только единство и верность помогут нам выстоять и построить ту страну, о которой мечтали наши предки.
Я закончил. Тишина стояла несколько секунд, а потом зал взорвался аплодисментами. Хлопали все — чиновники, масоны, мои соратники. Даже некоторые из дворян хлопали — может, от облегчения, может, искренне.
— А теперь, — сказал я, когда овации стихли, — те, кто готов отказаться от своего дворянского звания и присягнуть на верность новой России, пройдите вперед.
В центре зала уже стояли два стола, покрытые зеленым сукном. На них лежали заранее заготовленные «отказные письма» и чернильницы с перьями. Рядом стояли Перфильев и Волков — как свидетели. Чуть поодаль — Никитин и двое моих казаков с большими ножницами в руках.
Первым, по моему знаку, к столу подошел немолодой уже граф Евлашев. Лицо его было спокойно, но в глазах читалась горечь. Он быстро, почти не глядя, подписал бумагу. Потом повернулся и подошел ко мне. Я сам взял у Никитина ножницы. Тяжелые, острые. Подошел к графу. Его седая, аккуратно заплетенная коса — символ его прежней жизни, его статуса — лежала на плече. Я поднял ее. Она показалась мне невесомой — такой же эфемерной, как и выдуманные обществом сословные барьеры. Взглянул в глаза графу. Он кивнул. Резкое движение — и коса упала на пол. Символ прошлого был отсечен.
Потом потянулись остальные. Один за другим. Подходили, подписывали, теряли косы. Кто-то делал это с видимым облегчением, кто-то — с трудом сдерживая слезы или злость. Женщины просто подписывали. Им косы резать было не нужно — те, что они носили, к общественному положению отношения не имели.
Я смотрел на это действо. Зрелище было сильное. Ломалась эпоха. Рушился старый мир. На его обломках предстояло строить новый. Работа предстояла адская. Но сегодня был сделан важный шаг. Символический, но важный. Люди, стоявшие передо мной, делали свой выбор. Они отказывались от прошлого ради будущего. Пусть вынужденно, пусть со страхом, но делали. И это давало надежду. Надежду на то, что мы сможем. Что все мы, русские люди, сможем научиться жить вместе…
Глава 16
Болгарская деревенька Малая Кайнарджа на правом берегу Дуная была и впрямь маленькой — смотреть не на что. Жители, щеголявшие в синих чалмах, сперва прятались по домам, но за год пообвыкли — лагерь-то главного русского сераскира находился совсем рядом. Соседство с северными братьям даже оказалось не лишенным приятности и пользы. Те сперва косились, а когда распознали в селянах славян, прониклись, пожалели и даже кое в чем помогали в обмен на вино и прочие мелкие радости военного человека.
— Мучает вас турка недорезанный, чалму заставляет на башку цеплять. А мы уйдем, совсем вам беда, — часто говаривали здоровенные усачи-гренадеры, принимая подношение.
В последний месяц разговоры об уходе русских усилились. Так и до дела дошло.
Первыми через Дунай переправились полки генерал-поручика Юрия Долгорукова, сменившего на посту командира корпуса убитого казаком Потемкина. Хотя почивший генерал ума был пребольшого, но в военных науках не силен. Оттого корпус был расстроен, и в армии его прозвали мертвым капиталом. Полному тезке основателя Москвы так и не удалось довести полки до кондиции. Румянцев выпер их первым эшелоном, не без оснований полагая, что корпус будет тормозить всю армию в ее марше на Москву.
Следом по понтонным мостам двинулись остальные части кроме половины кавалерии и корпуса генерал-поручика Каменского, победителя турок при Колузжде. Ему в задачу было вменено добиться, наконец, подписания мирного договора.
— На, Михайла Федотыч, почитай, — Румянцев сунул генералу копию своего письма верховному визирю Мусун Заде Мегмет-паше.
«О конгрессе, а еще менее о перемирии, я не могу и не хочу слышать. Ваше сиятельство знаете нашу последнюю волю, есть ли хотите миру, то пришлите полномочных, чтоб заключить, а не трактовать главнейшие артикулы, о коих уже столь много толковано и было объяснено, и доколе сии главнейшие артикулы не утверждены будут, действия оружия никак не престанут», — прочитал нисколько не удивленный генерал.
Турки так замучали своими вихляниями на переговорах, что пришла пора прижать их к стенке. Знали, шельмы, что в России неспокойно. Возможно, догадывались, что русские резко заторопились, понукаемые из Петербурга. Вот и тянули время. Уже были согласованы все пункты — осталось только подписать сам договор. А делегаты Высокой Порты не ехали и не ехали. Слали мелких или средних представителей, но не лицо, полномочное поставить точку в войне, бросившей великих османов в пыль под ногами неверных пришельцев с Севера.