Итоги секуляризации я узнал от Платона и поразился. Если восемь с половиной миллионов изъятых у церкви десятин перевести в современные мне меры, то получится квадрат со стороной триста километров. Это приблизительно соответствует площади Португалии или Венгрии, но при этом без гор и болот. Чистые пахотные земли, леса и покосы. Так что не стоит удивляться глухой враждебности церкви по отношению к Екатерине и крайней инертности Русской Церкви греческого закона в борьбе со мной.
— Откуда же нам взять потребное количество крестьянских рук, чтобы дикую степь распахать? – удивился Самуил. – Чай не заставишь теперь, после манифестов твоих!
Я кивнул, соглашаясь.
— Это так. Заставлять не будем. Но, во-первых, я предвижу большое число переселенцев как из лютеранских стран, так и из православных земель, под Османом обретающихся. Новоизбранный Московский Патриарх будет вполне способен наладить связь с Константинопольским патриархом и организовать исход христиан на русские земли. А сколько у вас народа праздного по монастырям поразбросано? Десятки тысяч!
Упоминание о московском патриархе как о неизбежной данности воодушевило церковников. Не сомневаюсь, что за этим столом как минимум трое мысленно примеряют на себя белый патриарший куколь.
— Я и сам планирую эмигрантскими руками эти залежалые земли поднимать. Урожаи на черноземах будут огромными, и цены на хлеб упадут со временем. Это приведет к разорению многих хозяйств в Центральной России. Что, само собой, добавит свободных рук и свободных земель. Я буду приветствовать и готов поддержать законами церковь, если она выступит главным скупщиком новых земель. И станет главным в России землевладельцем и хлеботорговцем. Но одно условие. Ежели земля купленная стоит впусте и не обрабатывается, через три года отбирается обратно в казну!
За столом воцарилось напряжённое молчание. Уж больно жирный кусок я предложил. И сделал это осознанно и обдуманно. Процесс складывания огромных сельскохозяйственных латифундий неизбежен, как неизбежен капитализм. Так пусть уж главным олигархом станет Церковь через монастырскую колонизацию. По крайней мере, она свою судьбу от судьбы России никогда не отделяла.
— Во-вторых. Наука не стоит на месте, и при помощи механизации один человек может управляться там, где сейчас нужны десять. Уже семьдесят лет как в Англии изобрели рядовую сеялку на конной тяге. Она позволяет засевать поля абсолютно равномерно, погружая зерна в землю на одинаковую глубину. Это дает дружный всход всех семян. Сеялкой может управлять даже подросток, а урожайность повышается минимум вдвое. И это далеко не все возможности для экономии трудовых рук. Понятно, что простой крестьянин себе такого позволить не сможет. Как в силу своего дремучего невежества, так и из-за общинной чересполосицы. Но крупные хозяйства, коими я вижу государственные и церковные земли, как раз способны применять на своей земле все самое новое и прогрессивное, показывая пример прочим.
Я почувствовал, что начинаю говорить непривычным для местных языком, и поспешил заткнуться. Иерархи тоже помалкивали, прокручивая в голове предложение и возможные перспективы. Я не мешал, принявшись за кашу.
Первым прервал молчание Платон, с которым мы уже обсуждали эту тему.
— Льготы сохранятся ли?
— Нет, конечно. Все должны платить подати. И церковь не исключение.
— Не по-старине, однако, – без особого возмущения произнес Афанасий.
— Ну, что поделать. Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. И старые обычаи приходится пересматривать, – вздохнул я, подходя к самому неприятному. – Русской Церкви тоже придется меняться, если она хочет по-прежнему пользоваться доверием в народе. Я буду добиваться всеобщей грамотности. Сами понимаете, что это вызовет рост числа людей, которые неизбежно будут задавать вопросы и находить ответы не в Библии, а в учебниках физики и химии. Не священник, а ученый станет источником откровений в грядущем веке.
Ожидаемо пришлось выдержать бурю негодования и выслушать требования вернуться к допетровским нормам. Так что пришлось рассказывать, какие преимущества получает государство, у которого народ грамотен. Ровно и обратное. Что происходит, когда в стране много невежд.
— Оставьте науке обязанность объяснять мироустройство. Она все равно не докажет отсутствие Бога. А сами думайте в сторону семьи, заботы о сирых, да убогих. Церковь должна первой защищать работников от непосильного гнета алчных заводчиков. И именно тем заслужит любовь и почтение.
Продолжал вещать я, не особо, правда, надеясь на понимание. Уж по части беспощадной эксплуатации церковники сами были мастера. Но может хотя бы нарождающимися мануфактурами помогут. Создавать профсоюзы я был еще не готов, а вот привлечь местных батюшек в уездах, где были заводы… Почему бы и нет?
— Служитель церкви должен обладать репутацией честнейшего человека и делом ее подтверждать. Ради этого я даже готов отдать в руки церкви право свидетельствовать сделки. Нотариат – это огромные деньги. Они будут не лишними для приходов.
— Стоит ли отвлекать священнослужителей на суету мирскую? — возразил Платон. – Нотариус профессия юридическая. Смешивать духовное начало с сутяжничеством… Ничего хорошего не выйдет из этого.
— Делать записи в приходских книгах о рождениях, браках и смертях духовное начало вам не мешает? Не хотите вовлекать в нотариат священников, пусть в приходах будет специально обученный дьяк в помощь батюшке.
В общем, разговор длился долго. Обсудили переход на григорианский календарь, способы, как примириться с раскольниками, раскатоличивание польских земель, борьбу с униатством и много-много других вопросов. Не во всем я нашел понимание, но мы все осозновали, что первая встреча – это просто зондаж позиций. Мне пришлось уступить в пункте о помазании на царство. Согласился, что принятие короны из рук Патриарха гораздо более символично и укрепит мой авторитет. Осталось только провести поместный собор.
Я вынырнул из своих размышлений и удостовериться, что процесс идет своим чередом. Радищев представил пред грозные очи судей художника Федора Рокотова. Именно он рисовал младенческий портрет Алексея Боринского, неоднократно наблюдал общение Екатерины с ребенком и свидетельствовал, что она его “многажды называла сыном”.
После художника наконец настал черед главного свидетеля. В зал вкатили кресло на колёсах, к которому был привязано то, что осталось от фаворита. Его, конечно, помыли ради судилища, ибо вонял неимоверно. Но вид его оставался страшным. Некогда холеное, пухлое лицо посерело и осунулось. Во всклокоченной, неопрятной бороде блестела проседь. Из-под бровей лихорадочно блестели глаза. И лихорадка эта была не эмоциональная. К сожалению, последняя отрубленная конечность обработана была плохо и начался некроз тканей. Врач, освидетельствовавший Орлова в темнице, дал прогноз, что жить ему осталось неделю-полторы. Отчасти и из-за этого я и торопился с судом, и пошел на большие уступки церковникам.
Народ в зале загудел. Многие вскочили с мест. Охрана у портрета подобралась, ожидая неприятностей со стороны публики, но ничего экстраординарного не произошло. Тележку поставили не напротив судейского стола, как до этого стояли свидетели, а немного боком к столу и у дальнего его конца. Фактически Орлов сидел лицом ко мне, а не к судьям.
Начиналось самое непредсказуемое в нынешнем мероприятии. То, что скажет на суде фаворит Екатерины, имело большое значение для моей легенды. Он мог, наплевав на жизнь брата, наговорить много такого, что серьезно усложнит мое правление. И наоборот, если скажет то что надо, моя легитимность значительно укрепится. И чтобы не дать ему забыть о договоре, мои тайники предприняли свои меры.
Между расшитым золотом парчовым задником, украшающим помост моего тронного места, и стеной палаты было пространство, достаточное, чтобы поместить туда одного привязанного к стулу человека с кляпом во рту и второго – с ножом в руке. Сидели они в глубине получившегося тайника, скрытые до времени занавесью. Мы тщательно проверили накануне и толпу зрителей расположили именно с таким расчетом, чтобы заложника видеть мог только Григорий Орлов и никто более. Ну разве что кто-то из судей мог повернуть голову в мою сторону и увидеть творящееся за кулисой.
Сейчас эта завеса должна была быть отодвинута, а свет лампы осветить лицо Ивана Григорьевича Орлова и стоящего за его спиной Василия Пестрово. Так и произошло. Это я понял по замершему взгляду Григория, направленному мне за спину.
Радищев тем временем, выждав, когда шум в зале стихнет, начал:
— Веления Промысла неисповедимы и Им нам ниспослана возможность представить суду самого главного свидетеля неслыханных злодеяний злочинной супруги нашего великого царя-освободителя.
Радищев разливался соловьем о том, как Орлов не только наставлял «мне» рога, но и организовал дворцовый переворот. А после исполнил волю Екатерины, попытавшись меня убить. Сам Григорий зыркал то на меня, то мне за спину, мучительно решая, как ему быть дальше. Наконец, когда напыщенная и преисполненная эпитетов речь Радищева подошла к концу, его голова поникла и стало ясно, что решение он принял в пользу родной крови. Это подтвердилось, когда судьи-епископы, после присяги свидетеля на Библии, начали его опрашивать.
— Имел ли ты прелюбодейские сношения с Екатериной в бытность её великой княгиней?
Орлов криво усмехнулся и спокойно ответил:
— Имел, владыко.
— Был ли от сей связи приплод?
— Был, – подтвердил Орлов. – В апреле шестьдесят второго года родился мальчик. Фамилию ему дали Бобринский, а назван он был Алексеем Григорьевичем, ибо Екатерина не знала точно, от кого она его понесла. От меня или от брата моего Алексея. В то время мы часто менялись.
Гул прошелся по Грановитой палате от такого цинизма. Со стороны Натальи-Августы донеслось еле слышное «Schlampe». Я усмехнулся. Невестка изволила свою свекровь потаскухой назвать. Церковники, не смущаясь откровенности свидетеля, продолжали допрос.