Идея пришла внезапно, как удар молнии. Простая и гениальная в своей простоте. Субботник! Да, самый настоящий субботник. Как в моем далеком прошлом. Точнее будущем. Только не принудительный, а добровольный. Народный. Чтобы сами москвичи, своими руками, очистили свой Кремль. Чтобы почувствовали себя хозяевами своей земли, своей столицы.
Я резко развернулся и двинулся наверх, обратно в палату, едва не сбив с ног Почиталина, спешившего ко мне с какими-то бумагами.
— Иван! Ко мне Новикова! Срочно! И художника этого… как его… Неплюйводу! Тоже сюда! Живо!
Почиталин, хлопая глазами, кинулся исполнять приказ. Через полчаса передо мной стояли оба. Новиков, как всегда, энергичный, готовый к действию, с неизменным блокнотом в руках. Неплюйвода – растрепанный, с пятнами краски на камзоле, но с живым, любопытным взглядом художника.
— Николай Иванович, – обратился я к Новикову, – слушай мой приказ. Завтра, с утра пораньше, объявляем в Москве… субботник! Городскую уборку Кремля.
Новиков удивленно вскинул брови:
— Субботник, Ваше Величество? Простите, не совсем понимаю…Новое слово, вы часто употребляете незнакомые дефиниции...
— Что тут понимать? – я нетерпеливо махнул рукой. – Уборка! Всем миром! Пиши прокламации. Крупно, ярко, чтобы на всех столбах, на всех площадях! «Государь Император Петр Федорович призывает всех москвичей, кому дорога честь столицы нашей, выйти послезавтра на очистку Кремля от мусора и грязи, оставленных прежней властью! Покажем всем, что Москва – город чистый, народ наш – трудолюбивый, а новый порядок в стране начинается с порядка в доме!» Инструмент – лопаты, носилки, тачки – срочно запроси у Павлония Арапова. Если нужны средства – деньги из казны дам. Народ должен прийти сам, добровольно. Но пусть знают: царь будет там. Лично. С народом. И спросит с тех, кто отлынивать вздумает. Ясно?
Я заулыбался. Вспомнил, стихи из сказки о Федоте Стрельце:
Ты, Марусь меня не зли
И конфликт со мной не дли!
Мне намедни из Парижу
Гильотину привезли!
— Так точно, Ваше Величество! – глаза Новикова загорелись азартом. – Будет исполнено! Какая идея! Это же… это великолепно! Единение царя с народом! Символ обновления! Я сейчас же…
Он уже развернулся, чтобы бежать, но я его остановил.
— Погоди. И вот еще что. Позаботься, чтобы к полудню кремлевские кухни наварили всего да побольше. И пусть доставят полевые кухни – посмотрит простой народ, какую мы о простом солдате заботу имеем, и проникнется. Каша гречневая, щи простые, квас. Военные кормят всех участников. Бесплатно. От царского имени. И чтоб воды питьевой в бочках привезли в достатке – жара стоит.
— Будет сделано, Государь! Великая мысль! Забота армии о народе! Москвичи увидят в солдатах не прежних расстрельщиков, а своих собратьев.
— Все верно уловил! Теперь ты, – я повернулся к Неплюйводе. – Завтра твоя задача – запечатлеть это… историческое событие. Делай зарисовки. Много. Разных. Чтобы дух передать. Как люди работают, как я работаю, как все вместе… Понял?
Художник, до того молчавший, встрепенулся:
— Понял, Ваше Величество! О, это будет… это будет грандиозно! Новое слово в живописи. Народный царь трудится вместе со своим народом! Я сделаю лучшие свои работы!
— Вот и отлично. Ступайте оба. И чтобы завтра все было готово.
Утро субботы превзошло все мои ожидания. Еще на рассвете к Кремлю потянулись люди. Тысячи! Москвичи – ремесленники, купцы, мещане, даже окрестные крестьяне. Многие в красном – как на праздник, а не на работу. Казаки мои – донские, яицкие, запорожцы – пришли чуть ли не в полном составе, оставив в лагерях лишь необходимый караул. Солдаты Муромского полка, расквартированные в Кремле, тоже высыпали на площадь.
Инструмента, как я и приказывал, навезли горы. Лопаты, кирки, носилки, тачки, пилы, топоры. Народ разбирал инвентарь, сбивался в артели, обсуждал, с чего начать. Шум, гам, смех, деловитая суета. Обычная в таких обстоятельствах неразбериха, постепенно приобретающая зачатки организованности.
Я вышел на крыльцо в простой рубахе, подпоясанный кушаком, в сапогах. Без короны, без свиты. Только Никитин с десятком самых верных телохранителей неотступно следовали за мной на некотором отдалении.
Народ при виде меня загудел, шапки полетели вверх.
— Царь-батюшка! Здравствуй!
— С нами! Государь с нами!
— Любо!
Я махнул рукой, приветствуя толпу.
— Здорово, православные! Ну что, за работу? Покажем, как Москва умеет трудиться?
— Покажем, батюшка! Не сумлевайся!
Я подошел к куче бревен, оставшихся, видимо, от разобранных лесов. Выбрал самое толстое, кивнул Никитину. Тот взял за одну сторону, я взвалил на плечо другое. Тяжело, черт возьми! Но надо. Я должен быть примером.
— А ну, подсобите! – крикнул ближайшим мужикам.
Те кинулись наперебой. Вдесятером мы кое-как утвердили бревно на плечах и потащили к краю холма, где уже была обозначена точка сбора мусора. Сделали одну ходку, вторую. Я чувствовал, как напрягаются мышцы, как пот заливает глаза. Но было в этом какое-то странное, забытое удовлетворение. Физический труд очищает. Не только Кремль, но и душу. Эх! Зря не догадася оркестр позвать: под музыку-то еще веселее дело бы пошло…
Работа закипела. Тысячи рук принялись разгребать завалы. Мужчины таскали бревна и камни, разбирали ветхие леса. Женщины и подростки собирали мелкий мусор в мешки и корзины, подметали. Казаки, привычные к работе в поле, действовали слаженно и споро. Солдаты, под командой унтеров, разбирали кирпичную кладку фундаментов, засыпали ямы. Разобью тут газоны! Богом клянусь. А еще надо вытащить из арсенала Царь-пушку. Пусть стоит рядом с Царем колоколом. Только лафет ей заказать – он куда-то подевался.
Я работал наравне со всеми. Таскал бревна, ворочал камни, орудовал лопатой. Рядом крутился Неплюйвода, не отрываясь, делал быстрые наброски в своем альбоме. Я видел, как люди смотрят на меня. С удивлением, с жалостью, с восхищением. Слышал обрывки разговоров:
— Глянь-ка, царь-то наш… не по чину ему…
— Жалко батюшку… не государево это дело…
— Ишь, как надрывается…
В какой-то момент ко мне подошла группа пожилых мещан. Один, самый смелый, решился заговорить:
— Государь наш, Петр Федорович… Может, отдохнул бы ты? Негоже царскому величеству так себя утруждать. Мы уж сами тут управимся…
Я утер пот со лба рукавом и усмехнулся, глядя на их смущенные, но полные искреннего сочувствия лица. К нам прислушивалось много горожан, поэтому ответил громко, на всю Соборную площадь:
— Спасибо за заботу, отцы. Да только я вам не барин какой. Я – царь народный! Жизнью битый, Русь повидавший. И знаете, что я понял в ходе своих скитаний? Народный царь от своих людей не должОн отрывается. Вместе мы и в труде, и в бою. А бар-белоручек больше нет. Кончились. И не будет их больше на Руси никогда. Запомните это.
Мужики переглянулись, закивали. Кажется, поняли. Или сделали вид, что поняли. Но посмотрели на меня уже по-другому. С глубоким уважением.
Тут мой взгляд упал на двух изящно одетых дам, стоявших в отдалении под тенью от колокольни Ивана Великого и с явным неудовольствием наблюдавших за происходящим. Агата и Августа. Явились-таки. Но участвовать, видимо, не собирались. Морщили носики, обмахивались веерами. Ну уж нет, голубушки. Так не пойдет.
Я подозвал Никитина.
— Приведи-ка мне Августу и ее фрейлину.
Телохранители быстро доставили их ко мне. Агата смотрела с вызовом, Августа – скорее с испугом и недоумением.
— Что, красавицы, прохлаждаетесь? – спросил я нарочито грубовато, по-русски. Пусть немка учит язык в “боевых условиях”. – Или думаете, вас это не касается? Дело само сладится?
— Ваше Величество, – начала было Агата с привычной светской интонацией, – мы полагали…
— Вы не так полагали! – прервал я ее. – Здесь все трудятся. И вы будете. Вот бочка с водой, вот черпак. Будете стоять и всех желающих поить. И улыбаться при этом. Приятно улыбаться. И чтобы я видел! Уяснили?
Агата вспыхнула, хотела возразить, но, встретившись с моим взглядом, осеклась. Августа покорно кивнула. Значит, начала понимать разговорную речь.
— Ступайте. Исполнять!
Они пошли к бочке, сопровождаемые любопытными взглядами. Мне даже стало их немного жаль. Но ничего. Пусть привыкают к новой жизни. В ней нет места для праздности и спеси.
К полудню, как я и приказывал, на приведенные в порядок площади начали выносить большие котлы из кремлевских кухонь. Прибывшие заранее полевые кухни давно дымили трубами. Запахло гречневой кашей с салом, наваристыми щами. Выкатили бочки с квасом. Работа на время прекратилась. Народ потянулся к еде.
Я взял себе миску каши, ложку и сел прямо на землю, рядом с казаками. Ел с аппетитом. Простая солдатская еда после тяжелой работы казалась вкуснее любых заморских деликатесов. Ко мне подходили люди, солдаты заговаривали. Спрашивали о разном, жаловались на что-то, благодарили. Я отвечал, шутил, слушал. Кожей чувствовал, как растет близость между мной и народом.
— Государь, архитектор пришел, – шепнул Никитин. – Ну тот, с которым ты закусился месяц назад.
Я поднял голову. Ко мне вели шел Баженов. Автор всего этого безобразия. Лицо Василия Ивановича было бледно, в глазах – тревога и растерянность.
Он подошел, низко поклонился, не смея поднять глаз. Явно ждал разноса, а то и чего похуже.
— Здравствуй, Василий Иванович, – сказал я миролюбиво. – Присоединяйся к нашей трапезе. Каша сегодня отменная. С сальцом полтавским, духовитая!
Баженов удивленно поднял на меня глаза. Недоумение, смешанное с облегчением, отразилось на его лице. Он взял миску, сел поодаль. Ел молча, быстро, стараясь не привлекать внимания. Вот, считай, и помирились. Баженов – талантливый архитектор, хоть и наломал дров. Мне такие люди нужны. России они нужны. А еще мне нужен дом Пашкова. Куда же без него? Его создатель – вот он, рядом сидит и ложкой миску скребет.