— Куда делись егеря? – снова удивился Джордж.
— Спрятались в складках местности, – подсказал я. – Как вам мой импровизированный редут?
— Колоссально! Но легкая пехота… Битвы выигрывают линейные батальоны!
— Поживем – увидим, сэр.
«Ждать недолго!» – хмыкнул я про себя.
— Государь! – окликнул меня бригадир Жолкевский. – Полки построены.
Митинг не был экспромтом. Я целенаправленно посещал учебные лагеря и толкал речи перед новыми солдатами. Я прекрасно помнил, что высокая мотивация позволяла побеждать революционной армии Франции там, где не хватало выучки и оружия. Как раз мой случай.
Речь не отличалась оригинальностью. Я кричал о том, что мы армия добра и справедливости. Что бьёмся за новый прекрасный мир, в котором каждый сможет быть кем захочет. Что дворяне будут сражаться за свои привилегии и старые порядки до последний капли крови, и им, новым воинам Красной Армии, следует быть смелыми и дисциплинированными. Что нашим бесстрашием и сплоченностью мы побьем супостата. И так далее, и тому подобное. Англичанину эта речь была в новинку, и он даже строчил что-то в маленькой книжечке.
Лица солдат после моей накачки светились от желания немедленно броситься в бой и порвать врага. Но вместо этого состоялся ужин с лишней чаркой водки и отбой.
Я тоже наладился спать в шатер, растянутый в ожидании меня еще днем. Остро хотелось завалить в кроватку Аглаю и хорошенько ее отлюбить, но увы! Пост, однако. Не будем давать повода своему окружению меня не уважать.
(егерская форма обр. 1775 г. На левой картинке штык егерской фузеи изображен неверно)
Глава 17
Почти неделя пребывания в Троице-Сергиевой лавре не была напрасно потраченным временем. Во-первых, мои соратники должны сами, без моего ежедневного пригляда, справляться с задачами. Я даже на ежедневные доклады, передаваемые мне конной эстафетой, не отвечал. Сами. Все сами. Во-вторых, общение не с высокопоставленными иерархами, а со священниками среднего и низкого уровня пошло мне на пользу в плане лучшего понимания психологии этого сословия. Все-таки на самый верх в их иерархии попадают отнюдь не заурядные люди, не столь зашоренные, но слегка оторвавшиеся от паствы.
Во мне укрепилось мнение, что на церковь вполне можно повесить ряд функций – то, о чем я уже говорил иерархам. И борьбу с безграмотностью, и нотариат. Те же монастыри – это мощные латифундии с разнообразным побочным производством. В Лавре даже свой Пивной Двор есть, не говоря уже о богатых рыбных прудах. Рабочих рук и без крестьян хватает. Есть подготовленные кадры, опытные управленцы. Надо тиражировать их опыт, пользоваться им. Надеюсь, работа с новым патриархом в этом направлении будет активной и плодотворной. Иначе зачем вся движуха?
Ну и душеспасительные беседы в средоточии православия, в месте подвига и упокоения преподобного Сергия Радонежского, несколько поправили мои нервы, как оказалось, весьма расстроенные за прошедший год. Отстоял несколько служб, исповедовался… Разумеется, последнее не в полном объеме, а выборочно.
Но все рано или поздно кончается. Одно из очередных эстафетных сообщений заставило меня сорваться в Москву. От Салавата пришло известие, что иерархи готовы покинуть Сухареву башню и ждут только меня.
На этот случай все было подготовлено. Дорогу на Москву привели в относительный порядок, чтобы царь-батюшка не стал президентом “Кувырк-коллегии”. Запасли лошадей на почтовых станциях. Специально назначенные люди были отряжены не допустить появления заторов в узких местах – иной раз телегами да экипажами такие пробки создавались, что не пройти, не проехать. Помчусь на тройке с бубенцами с двумя переменам. Рекорда Николая I – 20 верст в час, – конечно, не поставлю, но 18-19 мне обещали.
Так все и вышло. 70 верст от Лавры до Кремля меня промчали с бешенной скоростью. Уложились в четыре часа с хвостиком. Обалдевший от тряски, от мельтешения перед глазами лесов и погостов, я взял час на то, чтобы прийти в себя и переодеться.
Грановитую палату в авральном темпе готовили ко дню моей коронации. Мастера-иконописцы и иные живописцы, которых собрали по всей Москве, Владимиру, Ярославлю, по всем монастырям и церквам, обещали клятвенно, что успеют восстановить росписи. Благо что они не погибли под побелкой Петровских времен. И слово свое сдержали, даже с небольшим опережением графика. Так что теперь палата приобрела первозданный вид, и лучше места для приемы иерархов Церкви придумать невозможно.
Сухаревских затворников, прибывших по сигналу в Кремль, встречали с помпой. Ковровая дорожка во всю лестницу, оркестр и, разумеется, огромная толпа народа. Пол-Москвы пришло приобщиться к эпохальному событию. И “сидельцы” не подвели. Все двенадцать архиереев торжественно поднимались по ступеням Красного крыльца. Каждый в белых парадных одеяниях, со святыми пангиями на груди и с приличествующим моменту серьезным выражением на лице.
Грохнули холостыми дюжина пушек. Зазвенели колокола. Оркестр заиграл, многоголосый хор затянул что-то торжественное, но трудно различимое, на церковнославянском. Епископ Архангелогородский и Холмогорский Арсений настоял на своем и не дал мне организовать воспроизведение припева «Аллилуйя» из оратории Генделя. Дескать, нечего нам чуждую музыку в такой торжественный момент использовать. Да и не успеют певчие подготовится. Там репетировать месяц нужно.
Но, в принципе, и так получилось вполне пафосно. Иерархи раздавали крестные знамения налево и направо, останавливаясь на каждой площадке с позолоченой фигурой льва. Когда дошли до прохода в Грановитую палату, миновав все 32 ступени, музыка стихла. Все замерли в напряжении.
— Ликуй, люд православный! Свершилось!
С этими словами, под громогласное “УРА!” и несмолкающий колокольный звон по всей Москве, отцы Церкви скрылись в резном белокаменном портале, ведущим в Грановитую палату.
Я ждал их на троне в окружении рынд. В Палате было людно. И душно – я даже себе пообещал сделать на потолок примитивные вентиляторы на механической тяге. Высверлить отверстия в камне, протянуть тросики и пусть на чердаке кто-нибудь вращает велосипедные колеса. В этом месте у меня опять сверкнуло. Велосипед! Сказать Кулибину, чтобы сделал для начала трицикл на трех колесах.
Желающих посмотреть на историческое событие хватило с избытком. Бойцы Никитина пребывали в крайнем напряжении.
Вперед вышел архиепископ Ростовский и Ярославский Афанасий..
— Возлюбленный государь, император наш Петр Фёдорович, – начал он свою речь сильным, несмотря на возраст, уверенным голосом, решительно позабыв о своем ехидстве при первой нашей встрече. – Собрание архиереев долго не могло прийти к единому решению, сознавая все его важность, всю меру ответственности, на него возложенную. И приняло на себя тяжкую ношу Поместного Собора, ибо большое собрание из лиц верховного и среднего церковного чина – то дело долгое, а время упускать нам не след. По зрелому рассуждению, поняли мы, что не просто для избрании патриарха мы собрались в Сухаревой башне. Восстановление патриаршего престола – вот, что ты, царь-батюшка, нам поручил. А посему обратились мы к заветам предков, к урокам стародавней истории. Вспомнили, как в Московском царстве венчался первый патриарх российский Иов и все, что тому предшествовало.
Афанасий сделал паузу, обвел глазами собравшихся. “Все всё поняли? Нет возражений?” – спрашивали его глаза.
Солнечные лучи, отразившись от горящих сотнями свечей в сверкающих позолотой паникадилах, играли светом и тенью на вогнутых потолках. Казалось, пророки и евангелисты на сводах с одобрением смотрели на происходящее внизу, на царя на троне, внимавшего речам Его Высокопреосвященства, на толпу, слушавшую, затаив дыхание.
Архиепископ продолжил:
— Без малого двести лет назад в царский дворец прибыли архиереи во главе с константинопольским патриархом Иеремией, чтобы представить Государю трех кандидатов на патриаршество. Одного он и выбрал. Точно также мы принесли тебе, царь наш, послание. В нем два имени. Решение за тобой!
Старец Афанасий поклонился мне, подошел к трону и протянул большой самодельный конверт рынде. Телохранитель почтительно передал его мне.
Я разорвал конверт, быстро прочитал всего два имени на одиноком листке бумаги. Все ожидаемо – Платон и Вениамин. Догадался о таком выборе еще тогда, когда Афанасий взял вступительное слово. Кандидатам нельзя, им положено проявлять скромность.
— Я выбираю Платона! Нарекаю архиепископа Платона в патриархи всея Руси!
Зал охнул. Не от удивления. От невероятной скорости столь долгожданного события.
Платон покачнулся, но взял себя в руки. Вышел вперед. Мы обнялись, троекратно расцеловались. Потом я еще отдельно поцеловал руку нового патриарха. Платон собрался, взашел на помост с троном, перекрестил всех присутствующих:
— Преосвященные собратья архипастыри. Всечестные отцы, дорогие во Христе братья и сестры! Изволением Святого Духа и членов Поместного Собора Церкви нашей ныне был я, недостойный, возведен собратьями моими и волею императора на престол Патриархов Московских и всея Руси, и из их рук получу знаки патриаршего достоинства. Ваши молитвы, ваши добрые лица напутствуют меня сегодня перед началом Патриаршего поприща, которое не может быть ни легким, ни беспрепятственным. Господь и Церковь возлагают на меня тяжкий крест, несение которого…
Говорил он долго и красиво. Тонко попенял, что после упразднения патриаршества власть на Руси перешла к государям иноземным, если и не по крови, то по духу. А следом за верховной властью стало отрываться от корней и дворянство. И, дескать, то, что происходит сейчас, это кара господня для всех, за корыстью позабывших о любви к земле русской и народу православному.
Толпа стояла не шевелясь, боясь упустить хоть слово. Иногда она издавала одобрительный низкий гул в моменты особо удачных пассажей Патриарха, а потом опять замолкала.
Наконец, он закончил.