Кельдерек доковылял до скалы и рухнул на колени, рыдая и колотя кулаками по камню. Огромная передняя лапа толщиной со стропило безжизненно свисала с ним рядом. Он обхватил ее обеими руками и прокричал:
— О Шардик! Владыка Шардик, прости меня! Ради тебя я бы спустился в Уртскую избоину! Господи, почему я не принял смерть за тебя! О, не умирай, владыка Шардик, не умирай!
Вскинув взгляд, он увидел частокол зубов, застывшую в оскале пасть, вываленный язык, по которому уже ползали мухи, страшные ожоги до мяса, торчащую под глазом стрелу. Клиновидное рыло на фоне неба. Кельдерек снова замолотил кулаками по камню, плача навзрыд от горя и отчаяния.
Очнулся он, когда чья-то рука схватила его за плечо и крепко тряхнула. Медленно подняв голову, он признал в нависающем над ним мужчине офицера йельдашейской армии, с геральдическими снопами Саркида на рукаве. Позади него стоял молодой, суровый тризат с мечом наготове, настороженно, ошеломленно и с долей отвращения смотревший на труп громадного зверя на скале и трех грязных оборванцев, скрючившихся под ним.
— Кто ты такой? — осведомился офицер. — Отвечай живо! Что ты здесь делаешь и почему эти дети прикованы к камню?
Проследив за его взглядом, Кельдерек увидел солдат, столпившихся вокруг мальчиков на берегу, а чуть дальше, среди деревьев, — кучку селян, таращивших глаза и тихо переговаривавшихся.
От офицера пахло хорошей мясной лавкой — запах мясоеда, мгновенно узнаваемый человеком, давно не евшим мяса. Солдаты стояли вольно и непринужденно, как деревья весной. Ремни промаслены, доспехи начищены до блеска, взгляды быстро скользят по сторонам, сдержанные голоса сплетаются, чудесным образом связывая всех в едином общении.
— Меня зовут Кельдерек Играй-с-Детьми, — с запинкой проговорил он. — И своей жизнью… жизнью своей я готов поплатиться перед йельдашейцами. Я хочу умереть и прошу лишь о дозволении перед смертью отправить последнюю весточку в Зерай.
— О чем ты болтаешь? — спросил офицер. — Почему хочешь поплатиться жизнью? Или ты работорговец, совершивший все эти чудовищные преступления? Дети, которых мы нашли в лесу… больные, умирающие от голода и болезней… это твоих рук дело?
— Нет, — сказал Кельдерек. — Нет, я не ваш работорговец. Он умер… волею божьей.
— Тогда кто ты такой?
— Я? Я правитель Беклы.
— Король Крендрик? Жрец медведя?
Кельдерек кивнул и положил ладонь на громадный косматый бок зверя, вздымавшийся над ним подобием стены.
— Он самый. Но медведь… медведь больше вас не побеспокоит. На самом деле все беды причинял вам не он, а неразумные, нечестивые люди, и я — наихудший из них. Скажите своим солдатам, чтоб не глумились над телом Шардика. Он был силой божьей, ниспосланной людям и жестоко поруганной людьми, а теперь вернулся обратно к богу.
Офицер, полный презрения и недоумения, почел за лучшее прекратить разговор с вонючим окровавленным оборванцем, желающим умереть, и уже повернулся к своему тризату, когда вдруг кто-то дернул его за рукав — изможденный мальчик в ножных кандалах, со свалявшимися волосами и грязными обломанными ногтями. Мальчик этот устремил на него властный взгляд и сказал на чистом йельдашейском:
— Не трогайте этого человека, капитан. Где бы сейчас ни находился мой отец, прошу вас немедленно послать к нему гонца с сообщением, что вы нас нашли. Мы…
Он осекся и упал бы, когда бы офицер, озадаченный уже сверх всякой меры, не обхватил его за плечи одной рукой.
— Ну-ну, дружок, держись. Что все это значит? Кто твой отец — и сам ты кто такой, коли уж на то пошло?
— Я… я Раду, сын Эллерота, саркидского бана.
Офицер вздрогнул, на мгновение расслабив руку, и Раду бессильно рухнул на колени, припал к скале и зарыдал: «Шера! Шера!»
ЧАСТЬ VII. Сила Божья
55. Тиссарн
Пересохший рот. Отраженные блики воды на изнанке тростниковой крыши. Вечерний свет, красный и густой. Грубое вязаное покрывало на теле. Слабый скребущий звук — мышь поблизости? человек поодаль? Боль, много боли, не острой, но глубокой и стойкой, тело наполнено болью: палец, ухо, рука, голова, желудок, затрудненное от боли дыхание. Усталость, нет сил находиться в сознании и ощущать боль. Страшная слабость, голодная резь в животе, пересохший от жажды рот. Но при этом чувство облегчения: он в руках людей, не желающих ему зла. Где он — неизвестно, но точно не с Геншедом. Работорговец умер. Шардик убил Геншеда, и Шардик тоже умер.
Обитающие здесь люди — которые, кто бы они ни были, потрудились уложить его в постель — наверняка оставят его у себя на какое-то время. Что будет дальше, он понятия не имел, будущее в воображении не рисовалось совсем. Он наверняка в руках йельдашейцев. Раду поговорил с офицером. Возможно, его не убьют — не только потому, что Раду поговорил с офицером, а еще и потому, что он такой слабый, беспомощный и изнуренный страданиями. Смутная надежда, сродни интуитивному детскому представлению о правильном и неправильном. В своих телесных страданиях Кельдерек видел некоего рода залог неприкосновенности. Как с ним поступят, он не знал, но почти не сомневался, что казнить не станут. Мысли потекли в другом направлении, но следовать за ними недостало сил… кряканье уток на реке… похоже, хижина стоит прямо на берегу… запах дровяного дыма… хуже всего — дергающая боль под ногтем… локоть перевязан, но слишком туго. Все, что от него осталось, напрочь лишено деятельной воли: осколки, сметенные в кучу и брошенные в угол. Шардик умер, звуки, запахи, смутные воспоминания, покрывало колет шею, голова перекатывается с боку на бок от нестерпимой боли, Шардик умер, красные отсветы заката медленно гаснут между стропильных жердей.
Сомкнув веки, Кельдерек застонал и облизал губы, мучимый болью, словно роем назойливых мух. Немного погодя он снова открыл глаза — не из желания увидеть что-либо, а ради временного облегчения, которое принесет такая перемена, прежде чем боль снова возьмет верх и заполнит все тело, — и увидел у кровати старуху с глиняной чашей в руках. Кельдерек слабо показал пальцем на чашу, потом на свой рот. Старуха с улыбкой кивнула и поднесла чашу к его губам. Там оказалась вода. Он жадно выпил до дна и, задыхаясь, прошептал «еще». Старуха, кивнув, вышла из хижины и скоро вернулась с полной чашей. Вода была свежая и холодная — видимо, прямо из реки.
— Бедняжка, тебе очень худо? — спросила она. — Ты поспи, поспи еще.
Кельдерек кивнул и прошептал: «Но я очень голоден» — и только тогда сообразил, что старуха обратилась к нему на наречии, родственном ортельгийскому, и что он машинально ответил на нем же.
— Я с Ортельги, — улыбнулся он.
— Речной народ, как и мы. — Старуха махнула рукой, очевидно показывая в сторону реки.
Кельдерек попытался сказать еще что-то, но она покачала головой, пощупала ему лоб мягкой морщинистой рукой и удалилась прочь. Он погрузился в полудрему — Геншед… Шардик умер… сколько дней назад?.. — а спустя какое-то время старуха вернулась с миской рыбного супа, заправленного неизвестным ему овощем. У Кельдерека едва хватало силы жевать и глотать; старуха накалывала кусочки рыбы на острую палочку и совала ему в рот, разглядывая его раненый палец и озабоченно цокая языком. Он попросил добавки, но она сказала:
— После… попозже… много нельзя поначалу. Поспи сейчас.
— А вы побудете со мной? — спросил он, как ребенок, и старуха кивнула. Он показал на дверь и проговорил: — Солдаты?
Она снова кивнула, и тут наконец Кельдерек вспомнил про детей. Но когда он попытался спросить про них, старуха лишь повторила «поспи-поспи» — и он, утоливший жажду и поевший горячей пищи, с легкостью повиновался и скользнул в сон, как ускользает на глубину форель, вспугнутая рыбаком.
Один раз Кельдерек проснулся в темноте и увидел, что старуха сидит у коптящей маленькой лампы под сетчатым колпаком из тонкого зеленого тростника. Она снова дала напиться, потом помогла справить нужду, не обращая внимания на его смущение и неловкость.
— А почему вы не спите? — прошептал Кельдерек, а старуха с улыбкой ответила:
— Так ребеночек-то у тебя еще не родился, — из чего он заключил, что она, должно быть, деревенская повитуха.
Ее шутка опять привела на память детей, и он умоляюще спросил:
— Дети? Дети-рабы?
Но старуха лишь положила ему на лоб мягкую морщинистую руку.
— Знаете, раньше меня называли Кельдерек Играй-с-Детьми, — пролепетал он.
Потом перед глазами все поплыло — не одурманен ли он каким зельем? — и Кельдерек снова заснул.
Пробудившись, он понял, что время за полдень. Солнце в поле зрения еще не показалось: находилось где-то выше и левее, чем в момент пробуждения накануне. В голове немного прояснилось против вчерашнего, боль несколько поутихла, и он чувствовал себя бодрее и не таким грязным. Кельдерек хотел позвать старуху, но потом осознал, что рядом с кроватью кто-то уже сидит. Он повернул голову и увидел Мелатису.
Он ошеломленно уставился на нее, а Мелатиса вся просияла с видом человека, принесшего дорогому другу ценный и неожиданный подарок. Она приложила палец к губам, но мгновение спустя, поняв, что этого недостаточно, чтобы успокоить Кельдерека, опустилась на колени у кровати и накрыла ладонью его руку.
— Я тебе не мерещусь, — прошептала она, — но тебе нельзя волноваться. Ты очень болен — раны и истощение. Помнишь, как ты был плох?
Кельдерек не ответил, только поднес ее руку к губам. Немного погодя Мелатиса спросила:
— А как оказался здесь — помнишь?
Он попытался помотать головой, но тотчас закрыл глаза от боли, потом с трудом проговорил:
— А где я?
— Тиссарн — рыбацкая деревушка, совсем маленькая, меньше Лэка.
— Она… она недалеко от?..
Девушка кивнула:
— Ты пришел сюда своим ходом — солдаты привели. Не помнишь?
— Вообще ничего.
— Ты проспал тридцать часов кряду. Хочешь еще поспать?
— Нет, пока не хочу.
— Тебе нужно что-нибудь?