— Что происходит в сердце владыки Шардика, мне неведомо. На самом деле теперь я думаю, что ты знаешь об этом больше, чем я. Но как мне объяснили много лет назад, через Песнопение мы приближаемся к нему и к богу. Служа владыке Шардику таким образом, мы перекидываем узкий, шаткий мостик через пропасть, разделяющую его звериную природу и нашу человеческую, а потому со временем сможем пройти твердой поступью сквозь священный огонь его присутствия.
Кельдерек ненадолго задумался, потом спросил:
— А можно ли Песнопением усмирить его, а потом подчинить своей воле?
Тугинда покачала головой:
— Нет, владыку Шардика нельзя подчинить человеческой воле, потому что он — божья сила. Но Песнопение, возносимое с искренней верой и бесстрашием, сродни той власти, какую мы имеем над оружием. Оно на время подавляет его природную свирепость, а когда Шардик привыкает к нему, он благосклонно принимает Песнопение как должное поклонение, нами воздаваемое. Тем не менее, Кельдерек… — она улыбнулась, — владыка Кельдерек, не думай, что благодаря одной силе Песнопения любой человек смог бы сделать то, что сделал ты вчера. Шардик опаснее молнии и непредсказуемее Тельтеарны в пору дождей. Ты — его избранный сосуд, иначе он убил бы тебя, как того леопарда.
— Сайет, почему вы отпустили барона? Ведь он ненавидит владыку Шардика.
— По-твоему, мне следовало убить Бель-ка-Тразета? Ответить на его жестокосердие еще большим жестокосердием? Что хорошего вышло бы из этого? Он не дурной человек, а бог видит все. И разве сам ты не просил у него прощения, когда он уходил?
— Но неужели вы верите, что он оставит владыку Шардика в покое?
— Я верю, как верила всегда, что ни барон, ни кто-либо другой не в силах помешать владыке Шардику исполнить то, что он пришел исполнить, и возвестить то, что он пришел возвестить. Но повторю еще раз: нам не дано предугадать последствий и остается лишь смиренно ждать. Измышлять собственные цели и использовать владыку Шардика для их достижения было бы святотатством и безумием.
— Я внял вашим словам, сайет, но позвольте теперь и мне дать вам совет. Служить владыке Шардику надлежит с таким усердием, с каким мужчина готовит оружие, которым ему предстоит сражаться за свою жизнь. Поклонение ничего не дает небрежным и нерадивым. Мне доводилось встречать людей, чья вера, будь она крышей, ими настланной, не выдержала бы и получасового дождя; и у них даже не хватало ума задуматься, почему вера оставляет их сердца холодными и не дает им ни силы, ни утешения. Владыка Шардик поистине сила божья, но его почитатели пожнут лишь то, что посеют. Сколько всего у нас женщин, здесь и на Квизо, искушенных в Песнопении и способных служить владыке Шардику без страха, как в стародавние времена?
— Пока точно не знаю — вероятно, не больше десяти-двенадцати. Как я уже говорила, дело здесь не только в умении и отваге, ибо сам владыка Шардик может принять одних и отвергнуть Других. Ты же знаешь, как оно порой бывает: какая-нибудь девочка в Ортельге сызмалу учится ремеслу танцовщицы и мечтает покорять сердца знатных бекланцев, но потом вырастает нескладной, толстой или слишком высокой — и на том все кончается.
— Нам необходимо выяснить, кто годен, а кто нет, сайет. Певчие Шардика должны быть надежными, как ортельгийские канаты в бурю; охотницы Шардика должны быть бдительными и неутомимыми. Сейчас он будет бродить по лесу, и пока он бродит, мы сможем выполнить нашу работу, если только хватит времени.
— Времени? — переспросила тугинда, останавливаясь и поворачиваясь к нему; Кельдерек вновь увидел перед собой рассудительную простую женщину, которая встретила его под Ступенями с половником в руке. — Если хватит времени, Кельдерек?
— Да, сайет. Потому что рано или поздно Шардик доберется до Ортельги — или Ортельга доберется до него. Тогда он либо одержит победу, либо будет уничтожен, но в любом случае исход дела будет зависеть единственно от нас с вами.
15. Та-Коминион
Кельдерек сидел на корточках в темноте, напряженно прислушиваясь. Ночь была безлунная, а свет звезд сквозь древесную сень не пробивался. Охотник услышал медведя неподалеку и попытался понять, не удаляется ли тот. Но мгновение спустя опять наступила тишина, нарушаемая лишь гортанным кваканьем лягушек в отдалении. Немного погодя его настороженный слух уловил приглушенное ворчание. «Успокойся, владыка Шардик! Успокойся, мой повелитель!» — призвал Кельдерек и распластался ниц на земле в надежде, что медведь умиротворится, почувствовав его спокойствие. Вскоре он осознал, что впивается пальцами в мягкую землю и напрягает все мускулы, готовый в любую минуту вскочить на ноги. Охотник боялся не только владыки Шардика, растерянного и подозрительного; он испытывал страх еще и потому, что знал: сам Шардик тоже боится — непонятно чего.
Последние четыре дня медведь бродил по лесу и открытым прибрежным склонам: иногда шумно плескался среди тростниковых зарослей у южного берега, иногда уходил вглубь острова и забирался на гряду, но все время понемногу перемещался на восток, в сторону Ортельги, укрытой за защитной полосой леса, полной ловушек и частоколов. День и ночь почитатели Шардика следовали за ним. В душе у всех горел страх насильственной смерти, преодолеваемый исступленной надеждой и верой — надеждой неизвестно на что и верой в силу владыки Шардика, вернувшегося к своему народу через огонь и воду.
Сам Кельдерек постоянно оставался рядом с медведем: наблюдал за всеми его действиями, изучал настроения и повадки — наводящее ужас обыкновение раскачиваться всем телом в возбуждении или ярости; ленивое любопытство; медлительную силу, подобную мощному напору воды, переворачивающей валуны, уносящей тяжелые бревна и выкорчевывающей молодые деревья; глухое ворчание, похожее на собачье, в настороженном состоянии; стремление держаться подальше от раскаленных скал в ослепительный знойный полдень и привычку спать около воды ночью. Каждый вечер на закате женщины совершали Песнопение, выстраиваясь возле медведя полукругом — иногда ровным и симметричным, на открытом участке, но часто кривым и неправильным, среди деревьев или на скалистых склонах гряды. В первые дни почти все женщины, в экстатическом восторге от возвращения Шардика, вызвались служить ему Песнопением, жаждая показать, что преданность божьей силе в них превыше страха, и проверить действенность древнего искусства, которое они постигли на Ступенях, но даже не помышляли когда-нибудь применить на практике. На четвертый вечер, когда певчие выстроились широкой дугой вокруг рощицы на берегу, медведь неожиданно проломился сквозь кусты и повалил наземь жрицу Антреду страшным ударом, едва не разорвавшим ее тело надвое. Она умерла мгновенно. Песнопение прекратилось, Шардик скрылся в лесу, и только в середине следующего дня Кельдерек, после долгих и трудных поисков, обнаружил громадного зверя у подножия скалы на противоположном берегу острова. Когда охотник привел туда тугинду, она бесстрашно выступила вперед и возносила молитвы, пока не стало ясно, что Шардик на нее не нападет. Тем вечером она совершала Песнопение одна, двигаясь неспешно и по-девичьи грациозно всякий раз, когда медведь направлялся к ней.
Через день или два Шельдра, оступившись на крутом склоне, упала и сильно ударилась головой. Однако Шардик даже не покосился на оглушенную падением девушку, простертую среди камней, когда проходил мимо шаркающей поступью. Поднявшись на ноги с помощью Кельдерека, Шельдра без единого слова вернулась на свое место.
В конце концов Шардик, как и предсказывала тугинда, привык к присутствию женщин и другой раз будто бы даже принимал участие в происходящем: вскидывался на дыбы и пристально смотрел на них или подступал совсем вплотную, точно проверяя, достаточно ли хорошо они владеют своим искусством. Трое или четверо певчих — в том числе Шельдра — оказались способны сохранять полное спокойствие при приближении медведя. Остальные же, включая нескольких женщин, проведших в служении на Квизо многие годы и освоивших все модуляции и каденции, уже через несколько дней стали обнаруживать страх. Таким певчим Кельдерек позволял по очереди делать передышки, заменяя выбывших то одной, то другой женщиной. Когда Песнопение начиналось, охотник пристально следил за всеми ними, ибо Шардик чутко распознавал страх и приходил от него в заметное раздражение: он вперялся сердитым, почти осмысленным взглядом в ту или иную девушку и не отводил от нее глаз, покуда несчастная не лишалась последних остатков мужества и не обращалась в бегство, плача от стыда. Кельдерек старался по возможности предупреждать такие приступы раздражения, отзывая певчих из круга прежде, чем они привлекут недовольное внимание медведя. Собственной жизнью охотник рисковал каждый день, но Шардик ни разу даже не заворчал на него и лежал совершенно спокойно, когда он приближался к нему, чтобы накормить или осмотреть почти зажившие раны.
На самом деле с течением времени вновь нахлынувшие мысли об Ортельге и верховном бароне начали тревожить Кельдерека куда больше, чем владыка Шардик. Добывать достаточное для пропитания количество дичи изо дня в день становилось все труднее, и охотник понимал, что в своем постепенном движении на восток они уже истребили почти всю обитавшую на острове живность, и без того немногочисленную. Каждый раз, когда они в своих беспорядочных блужданиях выходили на южный берег острова, пролив между ним и Большой землей становился все уже. Далеко ли они от Ортельги? Следит ли за ними Бель-ка-Тразет и что будет, когда они наконец приблизятся к «мертвому поясу», где повсюду подстерегают коварные западни и ловушки? Даже если бы он мог каким-нибудь образом побудить Шардика повернуть назад — что ждало их там, кроме голодной смерти? Изо дня в день под взглядами женщин Кельдерек и тугинда вставали перед медведем и громко молились: «Яви свою силу, владыка Шардик! Укажи нам, что делать!» Оставаясь наедине с тугиндой, Кельдерек делился своими тревогами, но неизменно сталкивался с безмятежной, незыблемой верой, которая, исходи она от любого другого человека, уже давно вывела бы его из терпения.