— Шанс весьма слабый, я бы сказал. Да и вся затея более чем рискованная. А если нас поймают…
— Если ты предпочитаешь в ней не участвовать, дорогой Молло, так прямо и скажи. Но ты совсем недавно говорил, что готов на все, только бы отомстить ортельгийцам. Что касается меня, я не затем берег свою шкуру целых пять лет, чтобы явиться в Беклу и не рискнуть головой. Сантилю нужно нанести ортельгийцам чувствительный удар, и я должен сделать все от меня зависящее.
— Ну ладно, допустим, я убил жриц — разве нам не лучше потом просто смешаться с толпой и притвориться, будто ведать ничего не ведаем? Опознать нас будет некому, а пожар ведь мог вспыхнуть и случайно — от искры, принесенной ветром.
— Ты, конечно, можешь попытаться, коли хочешь, но они неминуемо обнаружат, что пожар занялся не случайно, — мне ведь придется вскрыть кровлю, чтоб огонь хорошо разгорелся. Подозрение непременно падет на меня — думаешь, на тебя не падет? Ведь чем не мотив твоя сегодняшняя унизительная отставка? Ты уверен, что выдержишь многодневные допросы и сумеешь убедительно отвести от себя подозрения? Вдобавок, если медведь погибнет, ортельгийцы обезумеют от ярости. Не исключено, они станут жестоко пытать всех до единого делегатов, чтобы получить признание. Нет, взвесив все обстоятельства, я предпочитаю свою дверь.
— Пожалуй, ты прав. Ладно, если дело выгорит и мы доберемся до Эркетлиса…
— Уж за наградой он не постоит, как ты сам, безусловно, понимаешь. Ты получишь больше, несоизмеримо больше, чем имел бы на посту губернатора Кебина.
— Нисколько не сомневаюсь. Ну что ж, если до наступления темноты я не дам слабака или не отыщу еще какого-нибудь серьезного изъяна в твоем плане — я с тобой. Слава богу, ждать осталось недолго.
29. Праздник огня
Когда на террасы Леопардового холма спустились сумерки и летучие мыши запорхали на фоне зеленого неба на западе, исчерченного желтыми полосами, молодая луна, которая была видна всю вторую половину дня, засияла чуть ярче в своем движении к раннему закату — такая нежная, такая бледная, что почти эфемерная: слабый блик в воздушной высоте, подобный зыбкому отблеску на струистой воде над подводным камнем. Маленькой и бесконечно одинокой казалась она, несмотря на рассыпанные вокруг звезды; изящной и хрупкой, как зеленушка весной; беззащитной и уязвимой, как невинность ребенка, в одиночестве бредущего через маргаритковый луг. А внизу лежал в звездном свете темный город, тише полночной тишины: ни огонька нигде, ни звука голоса; ни девушка не запоет, ни свеча не загорится, ни попрошайка не заклянчит милостыню. Наступил великий час Погашения Огня. На улицах ни души; усыпанные песком площади, разровненные граблями на исходе дня, похожи на пустынные озера, покрытые ребристым льдом. Собачий вой, раздавшийся в отдалении, резко оборвался, словно по чьему-то суровому приказу. И такая тишина воцарилась кругом, что сдавленный плач мальчонки в загоне на невольничьем рынке доносился аж до самых Павлиньих ворот, где стоял в густой тени единственный стражник со скрещенными на груди руками, чье копье было прислонено к стене у него за спиной. Над этой выжидательной тишиной, безмолвной, как весенние поля окрест города, медленно плыл тонкий серп месяца, словно гонимый в предуготованную тьму, откуда он восстанет для неведомой новой жизни.
На балконе Змеиной башни, кутаясь в плащ от ночной прохлады, стояла Шельдра и пристально смотрела на запад в ожидании, когда нижний рог месяца поравняется с верхушкой Брамбовой башни в противоположном углу здания. Когда наконец это произошло, висящую над городом тишину прорезал ее протяжный завывающий крик: «Шардик! Огонь владыки Шардика!» Мгновение спустя багрово-оранжевое пламя взбежало по двадцатилокотному осмоленному сосновому стволу, установленному на крыше дворца; из нижнего города он казался огненным столбом на фоне темного неба. Со стены, разделяющей верхний и нижний город, раздались ответные крики, и пять таких же, но поменьше, столбов пламени поднялись один за другим на крышах равноудаленных друг от друга сторожевых башен, точно змеи из корзин при звуках тростниковой флейты заклинателя. Потом в нижнем городе стали зажигаться в установленном порядке огни на различных воротах и башнях: Синих и Лилейных воротах, часовых башнях, башне Сель-Долад, Башне сирот и Лиственной башне. Каждое пламя взбегало к ночному небу со скоростью гимнаста, проворно лезущего по канату, и огонь обтекал бревна длинными сверкающими волнами, точно бурливая вода. Какое-то время только они и пылали в темноте, отмечая границы города, что лежал среди равнины, будто огромный плот, причаленный под крутым склоном Крэндора. И пока они горели, громко потрескивая в тишине, опять воцарившейся после того, как смолкли крики на башнях, улицы начали постепенно наполняться людьми, которые выходили из своих домов и либо просто неподвижно стояли в темноте, как часовые, либо медленно, но целеустремленно двигались ощупью в сторону Караванного рынка. Вскоре там собралось порядочно народа, все хранили молчание, все спокойно ждали в испещренных огнями сумерках, таких густых, что и лица соседа не разглядишь.
Потом на Леопардовом холме, вдали, показался крохотный огонек единственного факела. Он быстро пропрыгал вниз по террасам к озеру Крюк, пронесся через кипарисовые сады и устремился к Павлиньим воротам, заранее открытым, чтобы факелоносец без задержки спустился по улице Оружейников к рынку и почтительно ждущей толпе. Сколько их там собралось? Сотни, тысячи. Большинство — мужчины, но были и женщины, все до единой — главы семейств. Судебные и гражданские чиновники, чужеземные купцы, учетчики, строители и плотники, почтенная вдова рядом с мамашей из веселого дома, сапожники-починщики с натруженными руками, шорники, ткачи, содержатели гостиниц для бродячих рабочих, владелец «Зеленой рощи», хозяин постоялого двора для курьеров из провинций и многие, многие другие — люди самого разного рода и звания безмолвно стояли плечом к плечу в темноте, рассеиваемой лишь светом высоких огненных столбов, на который они и вышли из своих домов с незажженными факелами, дабы испросить у бога великий дар обновления огня. Факелоносец — молодой офицер из дома Гед-ла-Дана, удостоившийся такой чести за доблестную службу в Лапане, — подбежал к Большим весам с факелом, зажженным на крыше Дворца от нового огня, и там наконец остановился, с улыбкой переводя дыхание и стараясь придать себе подобающий случаю торжественный вид, прежде чем протянуть светоч ближайшему просителю — старику в заплатанном зеленом плаще, опирающемуся на клюку.
— Благословен будь огонь! — раскатился над площадью голос офицера.
— Благословен будь владыка Шардик! — прошамкал старик, зажигая свой факел от протянутого к нему.
Потом вперед выступила статная дама в летах. В одной руке она держала палку с намотанной на конце просмоленной паклей, а в другой — желтый жезл, означавший, что она представляет здесь своего мужа, ушедшего в военный поход. В толпе было немало таких женщин.
— Благословен будь огонь! — снова воскликнул молодой офицер.
— Благословен будь владыка Шардик! — откликнулась она, глядя на него с ласковой улыбкой, которая будто говорила: «И ты будь благословен, дружок».
Держа свой запаленный факел высоко над головой, она повернулась и направилась домой, а к Большим весам приблизился кряжистый мужик грубой наружности, судя по одежде — гуртовщик.
Горожане зажигали один факел за другим с неторопливой, радостной торжественностью, без всякой толкотни и суеты. Никто не произносил ни слова, пока не получал священного дара огня. Многие, не дожидаясь своей очереди к факелу, доставленному из Дворца, брали обновленный огонь от светочей, несомых через площадь, и уже спустя считаные минуты со всех сторон раздавались ликующие возгласы «Благословен будь огонь!» и «Благословен будь владыка Шардик!». По всей площади вспыхивали все новые и новые факелы, точно искры в глубине очага или на поверхности тлеющего полена. Вскоре по окрестным улицам потекли потоки прыгающих, пляшущих огней. Языки у людей развязались, и город наполнился веселым гомоном, подобным птичьему щебету на рассвете, а в окнах повсюду вокруг стали загораться вновь зажженные лампы и фонари. Потом и на крышах домов по всему городу засверкали огни — либо вертикально установленные бревна наподобие тех, что уже пылали на воротах и башнях, только поменьше, либо жаровни, заправленные дровами или ароматными смолами и углями, окропленными благовониями. Заиграла музыка, начались пиршества, винные возлияния в тавернах, пляски на площадях. Священный дар света и тепла, ниспосланный богом одному только роду людскому, утверждал свое превосходство над холодом и тьмой.
В верхнем городе, за Павлиньими воротами, с Леопардового холма к озеру Крюк спустился еще один, более суровый факелоносец — не кто иной, как сам генерал Зельда, на чьих полных доспехах играли тусклые отблески дымного пламени, когда он широкой поступью приближался к берегу, о который плескались мелкие волны. Здесь тоже ждали просители, но меньшие числом и не столь возбужденные, а хранящие бесстрастный и несколько отстраненный вид, характерный для представителя знати или власти, участвующего в традиционных народных ритуалах. Свое «Благословен будь огонь!» Зельда возгласил звучно, но ровным, официальным тоном, и в ответном «Благословен будь владыка Шардик!», хотя и произнесенном искренне, не слышалось того ликования, что звенело в голосах молодых цветочниц или рыночных носильщиков в нижнем городе, которые нарушали свое двухчасовое молчание словами, возвещающими о начале одного из самых веселых праздников в году.
Кельдерек, в двухцветной пурпурно-шафранной ризе, стоял в ожидании рядом со жрицей Шардика на верхней террасе Леопардового холма, пристально глядя на город внизу: потоки факелов растекались по улицам, точно вода по сухим оросительным каналам после открытия шлюза; бессчетные окна зажигались в темноте, словно вызванные из небытия новым огнем, принесенным в дома; а вереницы светочей у озера становились длиннее, растягиваясь все дальше по берегу. Так порой воочию видно, как новость распространяется по толпе, словно ветер несется по пыльной равнине, словно рассветные лучи ползут вниз по западному склону долины. Повсюду вокруг Кельдерека стояли огромные бронзовые сосуды (каждый принесли две женщины на уложенных на плечи шестах), и в них горели приготовленные к празднику соли, смолы и масла, давая прозрачное, чистое пламя фантастических цветов — лазоревое, багряное, фиолетовое, золотисто-лимонное и серебристо-берилловое. Колокола дворцовых башен трезвонили вовсю, и вибрирующие гармонии неслись над городом подобно звукам гонга, таяли вдали и возвращались многократным эхом, точно набегающие на берег волны. Наконец тонкий серп молодой луны скрылся за западным горизонтом, и в следующую минуту на озере показался громадный дракон, плавно скользящий по воде: огненное зеленоглазое чудовище с когтистыми лапами и оскаленной пастью, извергающей клубы белого дыма, которые стлались за ним по озерной глади. Его появление было встречено возгласами восторга и ликования, боевыми кличами и охотничьим улюлюканьем. Когда дракон достиг середины Крюка, на дальнем берегу вдруг возник из темноты еще один гигантский огненный зверь, добрых двадцати локтей ростом: стоящий на дыбах, круглоухий, длиннорылый, с разинутой рычащей пастью и вскинутой лапой с длинными кривыми когтями. Когда крики «Шардик! Огонь владыки Шардика!» загремели с новой силой и отразились от каменных оград садов, меж раздвинуты