Впрочем, уж так спешно вместо команды «Белой розы» набирал матросов (пришлось этих бывших пиратов), так что сейчас, в этой толпе, отличить одного из них от другого не мог. Меж тем, конечно, нельзя было не признать, что чем пестрее была одежда тех, кто притворялся на его судне теми, кем они когда-то действительно были, тем лучше было для его плана. А только сейчас… Так — смотрят! Неужели?.. Неужели сейчас — не притворяются? Что? Опять пустились в разбой! А где Гирд? Неужто и он за старое…
И уже он, Крэдок, хотел бросить этой толпе гневное (капитанское) «Бунт!», как услышал вдруг из-за спин бунтовщиков:
— Ядра! Сюда… В шлюпку! Пробить дно — и пусть в ней же и захлебнутся.
Но тотчас другой голос, глухой, будто из-под воды:
— Нельзя! Отменяю приказ! Шлюпка-то наша. Расстрелять! Из шлюпки потом вытряхнуть!
Услышал затем быстрые, гулкие шаги, и голос — все тот же, властный:
— Так… Посмотрим теперь на главного их мошенника.
Того, кто встал перед ним, Крэдок узнал не сразу — не успел тот добриться, даже забыл в руке бритву, одна половина лица отскоблена, другая — в волосах… И между этими половинами — мертвенно-бледной и буро-серой — длинный, крючковатый нос. Будто клюв ворона. Глаза — голубовато-мутные, бегающие: на него, Крэдока, на мушкет (оружие на полу!), на этого, в красном костюме… Как раз тот вместе с красным — выхаркал на пол зуб…
Посмотрел на того, одобрил:
— Отличный удар! Узнаю вас, Крэдок. Все еще вы в силе. — Но тут же: — А только, Крэдок, сильные — не обманывают! Вы же — смошенничали. И ведь кого захотели надуть? Э, да вы, я вижу, еще не поняли. Капитан Крэдок! Вы — на барке капитана Шарке!
Крэдок, еще даже не войдя в свое положение, недоверчиво обвел взглядом всю бухту.
— А мой… Где — мой?
— На дне. Со вчерашнего вечера.
— А… люди?
— Там же. Отправитесь туда и вы.
Шагнул ближе. Нос… Клюв вороний! Будто — на мертвечину… Поднял руку. С бритвой. Взмах! Сверху вниз… По куртке. Куртка была застегнута — раскрылатилась до полы. И все это — молча.
«Это — пока, — понял Крэдок. — Показательно! А — задел. Обожгло. Нет, кажется, не очень…»
Однако Шарке заговорил!
То, о чем заговорил этот мерзавец, обжигало — уже по-настоящему:
— Даже если я вас, Крэдок, отпущу, там вас не поймут. Ну как же! Были… Наверное, уже были у этих бедолаг, ваших матросов, семьи. Ждут! С заработком… А капитан к ним — один! Жив и здоров. Стыд! За судно — спросит владелец. О главном же, о чести, спросит губернатор: «Мистер Крэдок! Где ваша капитанская честь? Явились без судна и без матросов?»
Шарке это сказал. И молчали теперь оба…
«Все так… — Крэдок склонил голову (свинцовой вдруг стала голова). — В самом деле… С чем возвращаться?!»
Вновь заговорил — дьявол… Дьявол-искуситель:
— Только, Крэдок, что я на все это скажу. То есть — я, а не эти сухопутные крысы! Крэдок, все это… Совесть, стыд, честь — ханжество обитающих на берегу. Тех, кто боятся жить с самими собой: обнаружить себе, что на самом-то деле готовы делать, жить не по закону, а по обстоятельствам. Так что, — взгляд Шарке воткнулся в глаза, в душу, — Крэдок, предлагаю… раскрепоститься! Среди нас, рыцарей свободного моря, жить вам будет опять… свободнее. Предлагаю — договор! Мне нужны знающие мореходы, не все же нам с Нэдом торчать на капитанском мостике. Договор, Крэдок! Ваш помощник уже подписал. И это единственное, что теперь может вас спасти. И здесь, и там.
Вот так: «И здесь, и там!» Крэдок обеими руками стиснул виски. Куда теперь — от всего? Остаться с этим чудовищем? Нет! И все в нем, Крэдоке, взвыло: «Тогда уж… Не надо тогда было заводить дом, семью!»
И потом… Он, Крэдок, уже — верил! Верил, что не все кончается на земле. Надо только отринуть в себе все неподобное Ему и, сколько Он позволит, быть на земле человеком.
И уже он, Крэдок, хотел, решился уже именно так ответить душегубу…
Как вдруг — выстрелы, крики! Значит — и тех, в шлюпке…
— Избавляем, — пояснил Шарке. — Кто они у тебя были (уже по-свойски перешел на ты), эти горожане? Все равно! На том свете им будет лучше.
И ведь не зря тот беглый матрос сравнил своего главаря с тореро: от Крэдока, от его рук, увернулся Шарке, как от быка!
Нет, пока еще — не убивали. Помнили: поговорить с тем, кто через минуту-другую станет трупом, их главарь любит… заламывали за спину руки, связывали ноги (чтобы не бил ногами).
Но нет, сегодня разговаривать с обреченным Шарке не захотел. Из клубка тел, в борьбе покатившегося по палубе, выхватил того, в красном костюме, ткнул ему бритву:
— Сначала — подрежь поджилки. И — за борт! Пусть сначала, прежде чем ляжет на дно, побарахтается там в своей крови.
Мерзавцами из мерзавцев были подручные Шарке, но даже их страшил он ледяным спокойствием, с каким мучил и убивал сам, с каким приказывал мучить и убивать! Они, зверствуя, свою правоту доказывали руганью, ором… Что, мол, они в какой-то там другой, загробный, свет не верят, а потому — гуляют на единственном, этом…
Но если рядовые пираты, те, кому удавалось избежать тюрьмы или виселицы, растворяясь с награбленным в каком-нибудь из американских котлов народов (например, в Бразилии или в Чили), каких-либо доказательств против себя уже боялись, доживали свой век под другими именами, то он, капитан Шарке (Джон Шарке!), доказывал свое имя всей Америке и славы желал — долгой!
Страшной подчас оказывалась эта его слава!
Например, судьба того матроса (уже его судно было захвачено, а он все защищал своего раненого капитана!). В конце концов, когда с матросом справились, приказал он его обезъязычить, бросить в одну из ненужных шлюпок, и туда же, к нему, расчлененное тело его капитана.
Или ведь вот… Никто не видел, чтобы его, капитана Шарке, что-то рассмешило, чему-либо хотя бы он улыбнулся. А игры — любил! Так, иногда (после успешного дела кутеж был общий) усаживал с собою за стол двух-трех сообщников и… На какой-то стадии пития опускал вниз, под столешницу, руки с пистолетами, нажимал на курки. Сам вниз не смотрел, не целился, поэтому попадал не всегда (уж это кому как повезет!). И даже после одного из таких застолий захромал квартирмейстер Гэллуэй. Проигравшему, то есть тому, кому попадал в ногу, тотчас отдавал двойную, капитанскую, долю из захваченного.
Такое — и привлекало! Непредсказуемость главаря страшила и одновременно увлекала мерзавцев!
Вот и теперь…
Наконец, Крэдока распластали (связали руки-ноги, даже придавили голову — чтобы не бил головой). Как вдруг… Того матроса в красном, уже поднявшего штанины Крэдока до колен, Шарке вдруг остановил! Повернулся к квартирмейстеру (тот как раз отделался от трупов в шлюпке):
— Нэд, мне в голову пришел замечательный план! Так что этого — в наручники — и под засов.
Капитан Крэдок лежал под скосом судового днища, в парусной. Тело его после отчаянной борьбы — а еще так нещадно волокли, спускали по трапу, — все горело. Но он, суровый северянин, решившись на достойный конец, был спокоен.
Давно уже, судя по скрипу шпангоута[7] и плеску воды, судно было в открытом море, шло под полными парусами. Наручники (на запястьях) связывал ремень, руки на расстоянии друг от друга менее чем в локоть, ноги связаны веревкой. Но делать здесь было нечего — хотя бы вот… Удалось на ногах развязать веревки.
И уже, без питья и воды, начались колики в животе, когда проскрипела дверь, полез к нему кто-то по грудам парусов.
— Это я, Гирд! Принес вам воды, сухарей. Капитан, все, что я говорил вам, когда вы были в шлюпке, говорил под ножом! Простите…
— Что ж, трусость… умереть достойно я бы и простил. Но ты теперь среди этих головорезов! Так что… Господь тебе судья! Однако… Каким образом на месте нашего судна оказалось это?
— Капитан, вы там, на земле, допустили ошибку. Зашли в индейскую деревню, а после вас в эту деревню — Шарке! Там он и узнал, что каких-то белых людей ищут белые люди и что у них у всех — мушкеты! И сразу он — к берегу… Увидел в бухте свой барк: прибыл, значит, с Эспаньолы? Я, капитан, слышал, как он рассказывал своим: «Подумал вдруг, что те, кто меня ищут, приплыли же сюда на чем-то? И где, черт побери, наша шлюпка? Вглядывался все, вглядывался из кустов. Что-то на судне мне показалось не так. И… Разглядел этот рей».
— Какой еще… рей? — Крэдок даже перестал грызть сухарь. — При чем тут — рей?
— Ну да, капитан, в этом все дело! Матрос этот, беглый, о рее нам — ничего… Забыл, наверное, сказать. Оказалось, грот-рей их барка треснул и его скрепили брусом. А на нашем-то барке рей этот невредим! И Шарке насторожился. Стал ждать… Дождался! Гэллуэй привел их барк. Смотрит: а в бухте еще одно «Счастливое избавление». Он сразу все понял! И — ядрами, ниже ватерлинии… У нас же, вы знаете, была всего одна пушка. Тонуть судно стало быстро. Все бросились в воду. Меня-то Гэллуэй знал давно. Крикнул, чтобы плыл к ним. Других — из мушкетов! А за Шарке с его охотниками сплавали. А шлюпку свою велел он оставить на прежнем месте. Для вас…
— Вот как! — Крэдок в злости хлопнул по парусине. — Ну ладно! Куда ж теперь? Куда направляетесь?
— На Ямайку. Я слышал приказ Шарке: плыть потом, у Ямайки, вдоль берега.
— Зачем?
— Не могу сказать. Вы, капитан, все бы знали… Если бы подписали договор! А я сказать не могу, к управлению пока не подпускают. Вот вас бы, капитан, допустили бы сразу! Если бы вы тоже подписали бы договор.
— Нет! Слишком долго забывал я о спасении души.
— Как хотите, капитан Крэдок. Прощайте!
Сколько прошло времени? Какое там время сейчас?
Здесь, на дне трюма, была только ночь, и не стоит открывать глаза — ночь давила еще больше.
Но вот — Крэдок ощутил — сейчас был день, и, видимо, меняли курс. Понятно это стало по тому, как поднимались и опускались скосы днища. Видимо, пошли против ветра, галсами, ловя его парусами то одного, то другого борта. Скорее всего, входили в какую-то бухту. А чтобы не налететь на прибрежную мель, такие размашистые зигзаги можно делать лишь днем.