– Да. Расскажите мне, как произошла эта… перемена.
– Я работала уборщицей в детском саду. День был как любой другой, ни лучше ни хуже. Закончив, я всегда шла домой одной и той же дорогой через парк. В тот раз откуда-то выскочил мужчина, приставил нож к моему горлу и потребовал сумку. Я очень хорошо помню, что он сказал: «Отдай сумку или порежу!» Но я только крепче в нее вцепилась. Я даже не закричала, нет, я не знаю, как вам объяснить, я… я не чувствовала ничего. Моя реакция выбила его из колеи, и, когда он увидел, что я не уступлю, он убежал. Вот… вот так это и началось. Когда я перестала чувствовать страх.
– Это произошло до или после случая с черепицей?
– Позже, намного позже. Я бы сказала… месяцев через пять-шесть.
Люси записала в блокнот точную дату нападения.
– А происшествие с черепицей могло изменить ваше восприятие жизни?
– Вроде: «Мне выпал шанс спастись, теперь я по-другому смотрю на жизнь; она стала многоцветнее»? Вовсе нет, наоборот. Могу вам точно сказать: когда в вас попадает черепица, которая едва не раскалывает ваш череп надвое, вы злитесь на весь свет, на метеопрогноз, на козлов, которые клали черепицу. Вы не говорите себе: «Как мне повезло».
– Понимаю. Итак, вы перестали чувствовать страх в тот вечер, в парке…
– Сначала я решила, что сработал рефлекс, ну, храбрость или сопротивление. Я… гордилась собой, что заставила того типа убежать. Но то же самое произошло, когда мама шла прямо передо мной и поскользнулась. Я ничего не почувствовала. Ни паники, ни испуга, ни малейшего выброса адреналина. Я просто помогла ей подняться, как поднимают оброненную вещь. Вот тут я и сказала себе: что-то переменилось. Поначалу, когда я осознала, что меня ничто больше не пугает, я подумала, как это здорово. Само чувство просто исчезло из моей головы. Мне остался смех, грусть, гнев, все, что только можно представить, но не страх.
Люси подумала о картинах, написанных кровью, об их персонажах, беззаботных перед лицом опасности. Кароль Муртье указала подбородком на дымящуюся чашку:
– Сколько раз после этого я обжигала язык? Я прекрасно знала, что горячее жжется, но мне было плевать. Страх – он же инстинкт, рефлекс. И когда вы теряете этот инстинкт – все, что вас окружает, становится источником опасности. Но главная проблема – я больше не чувствовала и страха за других. Настоящая тревога охватила меня, когда дочка обожглась о газовую горелку и чуть не утонула в ванной, потому что я оставила ее одну. Если бы рядом не было моей матери…
Она грустно покачала головой:
– Трудно жить без страха. Вы же из полиции, вы-то знаете. Без этого колючего кома в животе вы сами броситесь навстречу опасности. Именно этот ком и позволяет вам выжить.
– Расскажите об аварии.
Та глянула на свои мертвые ноги, тонкие и сухие, как палки от метлы.
– Это произошло в июне две тысячи четырнадцатого… В ту ночь я не нарочно выехала на встречку, но так и должно было случиться: я уже несколько месяцев не обращала внимания на дорожные указатели. Машин было мало, и когда я заметила, что еду по встречной, то просто сказала себе, что воспользуюсь следующим съездом. Я не думала о других, об опасности, которую я для них представляю. В конце концов я вмазалась в разделительное ограждение, потому что меня ослепили встречные фары, а вовсе не потому, что хотела избежать смерти. Я должна была погибнуть на месте… и так было бы лучше для всех.
– А до того, как произошла эта авария, вы не пытались понять? Не посоветовались с врачом, со специалистами?
– А как же, конечно… но я слишком долго тянула, мне нравилось, что я больше ничего не боюсь. По-настоящему меня встряхнуло, когда социальные службы забрали дочь. Меня сочли безответственной, думали, что я так делаю нарочно, требовали, чтобы я лечилась. Я записалась на прием в больницу, хотела удостовериться, что падение черепицы не повредило мозг. Но у специалистов не было сомнений: удар не вызвал никакого травматизма. Я пошла к своему врачу, чтобы он заново провел все обследования, но он предпочел направить меня к психологу под тем же предлогом, который и вам пришел в голову: случай с черепицей, возможно, изменил что-то внутри меня самой. Искажение сознания, другое отношение к жизни, ну и прочая хрень. Конец истории. Пустая потеря времени, а потом случилась авария…
Кофе был совершенно отвратный, но Люси и виду не подала.
– …Я оказалась в полной пустоте, но все изменилось около месяца назад: один молодой парижский ученый заинтересовался моим случаем. Мы по-прежнему с ним на связи, а еще с нейрохирургом из Лилля. Скоро мне сделают операцию.
Люси почувствовала, как ее охватывает возбуждение:
– Операцию? Какую? И что за ученый?
– Это Джереми Гарит, специалист по мозгу и по страху. Его ввел в курс дела мой физиотерапевт, они знакомы. Гарит привез меня в Париж, чтобы сделать анализы и кучу сканирований. Там он обнаружил кое-что не совсем нормальное. И поэтому… они в скором времени заглянут мне под череп.
Люси шагала по раскаленным углям. Наконец-то начал вырисовываться след.
– А что именно ненормально?
Та подбородком указала на комод:
– Визитка Гарита лежит там, в вазочке. Он работает в каком-то исследовательском центре в Париже. Поговорите с ним, он объяснит все это лучше, чем я.
47
Согласно данным, собранным Франком и Николя, журналист Петер Фурмантель долгое время жил в Соединенных Штатах и написал книги о поисках Грааля, колдунах, пророках, сектах поклонников Люцифера… а также детективы, не снискавшие особого успеха.
Теперь он жил на улице Меслей, в двух шагах от площади Республики, на последнем этаже дома, стоящего в глубине тупика. Копы гуськом поднялись наверх – Франк шел позади, бомбардируя посланиями Люси, которая так и не ответила ни на одну из его эсэмэсок. Часики тикали, и это, скорее всего, было последней остановкой, прежде чем они с Николя вернутся в Управление. Шарко весь извелся: где ее носит?
У мужчины в нацепленной на голову старой бейсболке «Доджерсов»[56] практически не было лица. От носа остались две дыры, уши и брови исчезли. Что до остального… Словно вся плоть съехала вниз, а глаза остались висеть в воздухе – два кусочка кобальта на выплеске лавы.
Полчаса назад копы предупредили о своем приходе по телефону. Фурмантель жил в окружении газет и книг, заполнявших все полки или сложенных в стопки по углам, на столах, на полу рядом со стульями. Включенный компьютер означал, что бывший журналист работал над новым литературным проектом.
– Я пишу документальную книгу о женщинах-убийцах, – пояснил он, ведя их в гостиную. – Ничего слишком оригинального, но понемногу продается. Надо же что-то класть в холодильник.
Он предложил им садиться:
– В свое время это я приходил к вам на разговор, а не вы ко мне. Чему обязан вашим визитом?
Приходилось вслушиваться, чтобы понять его, – язык, губы, нос, весь артикуляционный аппарат был перекручен. Полицейские объяснили причины своего появления, стараясь для начала ограничиваться самыми общими фразами: текущее расследование заставило их заинтересоваться сатанистскими, а главное – вампирическими кругами. Шарко упомянул своеобразное написание слова vampyre.
– Vampyres, – вздохнул журналист. – Им я обязан своим лицом.
Он предложил кофе, но полицейские отказались. Он налил себе чашку.
– Вы мне должны рассказать побольше, если хотите, чтобы я вам помог.
Николя решил ускорить дело. Он заговорил о вытатуированных на подошве крестах, о кровавых ритуалах у Рамиреса, о «Pray Mev», теле Вилли Кулома, найденном с опустошенными артериями. Зато он ни словом не упомянул о тринадцати телах. Журналист хранил непроницаемое выражение, хотя под обугленными кратерами угадывалось подергивание мускулов и нервов.
– Живописное у вас дельце. И вы думаете, что vampyres с этим связаны?
– Да, у нас есть все основания так полагать.
– Вам какой вариант – короткий или длинный?
– Содержательный, – ответил Шарко.
– Ясно… Чтобы понять, кто они в действительности такие, надо забыть все, что, как вам кажется, вы о них знаете, и внимательно перечитать Брэма Стокера. Он написал в «Дракуле», что «могущество вампира основано на том, что никто не верит в его существование». Именно этим свойством так дорожат vampyres. Буква «у» используется, чтобы обозначить свое отличие, разрыв с образом аристократа в черно-красном плаще, который боится чеснока и зеркал.
Пока он отошел к шкафу, чтобы достать тоненькую папку, Шарко вспомнил о разбитых зеркалах – и в подвале у Рамиреса, и у Кулома.
– У меня не много осталось от моих изысканий, но это может вам помочь.
Он подтолкнул фотографии к полицейским. Пестрые фасады, молодые лица с изрытой оспинами кожей, черные, белые. Дредлоки, длинные кожаные плащи, раскрытые рты, из которых иногда торчали клыки. Гангстерский и тюремный запашок.
– Джамейка, в Куинсе, в часе езды от Манхэттена. Разные гетто со студиями тату, пирсинга и боди-арта. Часто именно в такого рода заведениях все и начинается, происходит зарождение клана. Те, кого вы видите на снимке, молоды, круты, жестоки, родом из Бронкса, Куинса, Испанского Гарлема… Они порвали с обществом. Некоторые носят клыки и линзы, но большинство предпочитают скрытность: всего несколько скарификаций или татуировок, которые свидетельствуют об их принадлежности к клану. Клан становится их точкой опоры, средоточием привязанности, маяком в ночи их существования. Они отдают ему себя целиком.
Он ткнул пальцем в лицо на фотографии:
– Это Айс Пик, один из них. Долгие недели я искал подходы, встречался с ним на улицах Нью-Йорка, пытался завоевать его доверие, и наконец он принял меня и взял под свое крыло. Конечно, он знал, что я журналист. Я не мог и не хотел притворяться, это стало бы еще опаснее, если бы меня раскрыли. Он ввел меня в свой кр