alipili и elacolhesii, усовершенствованные и приспособленные к теперешнему времени, тысяча блестящих орудий, светлых как готовальни хирургов, саше, мыла, рисовая пудра, уксусы, косметики, эссенции украшали, наводняли стены и этажерки из лимонного дерева. На огромной мраморной подставке лежали туалетные принадлежности из розового богемского хрусталя, и две огромные хрустальные чаши блестели рубинами, освещенные последними лучами солнца.
– Так ты находишь это порядочным?
– Очень хорошо… Очень хорошо… Единственная уборная, какую я до сих пор видел.
– Ну, я очень доволен… Я очень дорожу твоим мнением…
– Но, скажи пожалуйста, Флориссак, должно быть это имеет безумный успех у…
– У безумных куртизанок? – сказал Флориссак, делая себе пробор перед зеркалом, – и не говори! они хотят все унести… Я должен был им сказать, что это все фамильные предметы… Что эти зубные щетки принадлежали моему дяде… и это память о нем!
В эту минуту между портьерами полуоткрытой двери скромно высунулась голова человека.
– А, это вы, – сказал Флориссак. – Положите это там!.. У меня теперь нет времени… Вы придите в другой раз.
– Но, – сказал Шарль, – я тебе не хочу мешать.
– Мешать мне? Напротив, я в восторге… Представь себе, что тот, которого ты только что увидел, портной… но портной… литературный! Да, он позволяет себе любить писателей… Я когда-то по слабости доставлял ему удовольствие и писал мои фельетоны у него… Милый мой, это опьяняло его… Наконец, он позволяет себе читать меня и исправлять мои эпитеты!.. Портной! Несчастный, обреченный одевать себе подобных!.. Я очень доволен поставить его теперь на свое место… Он хотел, чтобы я бывал на его вечерах…
– Как, он принимает, твой портной?
– Конечно, он принимает… Он принимает всех, кто ему не платит: это отлично устроено… А твоя жена? Она здорова?
– Да… совершенно здорова.
– Кстати, мне сказали… Знаешь ли что, она жалуется на тебя?.. Ты должен был видеть… О, это сплетни. Но в этих вещах лучше…
– Боже мой! Это статья Молланде…
– Да, статья Молланде… Но все равно, на твоем месте я бы объяснился с женой… А что, играют тебя?
– Идут репетиции.
– А твоя жена играет в пьесе?
– Конечно… А что?
– Нет, я хотел спросить тебя… Ну, вот я и обрезался… Однако, их новое изобретение для ногтей неудачно.
– У тебя есть Caprichos Гойя? – спросил, входя, Ремонвиль.
– Здравствуй Шарль… Я делаю одну работу…
– Гойя? Черт возьми! Рембрандт в стране апельсинов… великолепный экземпляр!.. Я тебе его отыщу, – сказал Флориссак, подымая портьеру своей комнаты.
– Ты занят в воскресенье? – спросил Ремонвиль Шарля.
– Нет. А что?
– Ты должен бы поехать с нами в Севр, посетить Галлана, который дрался. Знаешь?.. Ты его знаешь, Галлана?
– Я видел его.
– Поедем… Ты ему кстати должен сделать визит: он дрался за всех нас. Он получил удар шпаги за роман Мэнара.
– Вот, – сказал Флориссак, подавая Caprichos Ремонвилю.
– Ты участвуешь в компании, – сказал ему Ремонинь: – визит Галлану, в будущее воскресенье… Мы пообедаем там где-нибудь.
– Невозможно, – сказал Флориссак.
– В котором часу? – спросил Шарль Ремонвиля.
– В три с половиной, на Сен-Лазарской железной дороге… Решительно ты не едешь? – обратился Ремонвиль к Флориссаку.
– Я никогда не обедаю в деревне… Если бы я был господином Лаландом, который ел пауков… Но я не господин Лаланд…
Шарль, на улице, очутился позади мужчины и женщины; идя не под руку, они занимали весь тротуар.
– Ах, мой милый, – говорила женщина, – ревностью никогда он не приведет никого из знакомых. Он дает мне есть в клетке!.. А когда я выхожу, он преследует меня… даже когда это ему стоит пять франков.
– Настоящий муж! – отвечал Кутюра, это ничего не значит, женщины могут пройти сквозь игольное ушко, это известно!.. И я обещаю тебе…
Шарль больше ничего не слышал. Дойдя до конца улицы, он остановился перед магазином картин. На выставке была большая акварель Жиру, представлявшая бал Мабиль, прелестный рисунок, в котором рисовальщик, минуя подражания, вложил свои наблюдения в этот парижский мир и не только представил его копию, но и нравственную физиономию порока 1850 г. Шарль стоял перед окном, рассматривая и внутренне аплодируя этому произведению, когда позади него раздался смех и он почувствовал сильный толчок. Это был опять Кутюра, но на этот раз с Нашетом, оба шли под руку, с полной откровенностью, показывая Шарлю, который обернулся, две спины самых интимных друзей в Париже.
LXIX
Шарль, придя домой, сказал своей жене, что в воскресенье он поедет с друзьями навестить одного журналиста, который ранен, и что он не будет обедать с ней. Марта очень мило произнесла: «Правда?» и поцеловала его в глаза, чтобы лучше заглянуть в них, – хорошо, я буду обедать у матеря, сказала она без всякой досады.
В воскресенье Шарль встретил на железной дороге Ремонвиля, Брессоре, Ламперьера, Буароже, Франшемона и Грансэ, который привел Жиру. Поехали, побывали у Галлана, ему было лучше и завтра должны были перевезти его в Париж, затем принялись за поиски обеда.
– Однако, где мы обедаем?
– Пойдемте прямо.
– Это всего дальше.
– Пойдемте в Севр.
– В ресторан, где цветные стаканы! Мерси.
– Тогда в Сен-Клу.
– Да, где мы будем отражены в «Черной Голве»… Там поваром тень Кастинга.
– А в Отейль?
– Это у черта на куличках!
– Там напечатаны на тарелках стихи Буало.
– Пообедаем в первом заброшенном замке.
– Таких нет более.
– Господа, – сказал Шарль – во время моих прогулок на лодке я знал здесь один кабачок, в котором была настоящая говядина, свежие продукты, как в Неаполе, и особенная рыба в масле…. гордость хозяина! Подходит вам это? Хотите идти за мной? Это недалеко отсюда: в Ба-Медоне…
Все последовали за Шарлем. Дорога шла вдоль берега Сены, усеянного кирпичами, почерневшими от угля.
– Дай мне руку, – сказал вдруг Жиру Шарлю, пройдя несколько шагов. – Это камни, неправда ли. Я совсем делаюсь слепым, мой милый.
– Ты?
– Я теряю глаза… я вижу плохо… на железной дороге я едва узнал тебя… Плох я стал… У меня какая-то глазная болезнь… не знаю названия!.. у них есть названия!.. Кончить этим, а? Это жестоко!.. Это со мной сделалось за рисунком… за моим последним рисунком… Вдруг, как удар из пистолета… Демарес лечит меня; но, увы! Это кончено….. я готов!.. Ты видел мой рисунок?
– Бал Мабиль, неправда ли? Да, я видел его, это очень сильно, мой милый…. Блондинка, стоящая посреди….. и другие… это типы…. настоящая бытовая живопись.
– Да, я не кое-как работал… я начинал что-то делать…. И ничего не оставить после себя… ничего, кроме глупостей! Иллюстрации пожрали меня… я ничего не сделал… ничего… Вот уже три года я мечтаю о парижских сценах; я собирал этюды…. Мазать двенадцать часов в день, в продолжение десяти лет!.. И когда я начинал принадлежать самому себе, показывать себя… Я ничего не сделал, я знаю отлично…. Но ты бы увидел…. Я проводил ночи для этих негодяев издателей, губил свои глаза вместо того, чтобы…. Я добывал деньги, вот все, что я сделал!.. В тридцать два года, черт возьми, быть подкошенным!.. Мой Мабиль еще что; ты бы увидел!.. Ну что же, неудача! что ты хочешь?… Кажется шесть или семь месяцев я буду видеть так, как теперь… В этом нет роскоши, как видишь… а после этого… после этого, покойной ночи! Я буду видеть руками…
Дошли до ресторана. Двери и окна были открыты, но дом казался мертвым: ни звука, ни души. На ставнях дверей, на которых с одной стороны были изображены карпы, а с другой – жаркое, был приклеен кусочек бумаги, где было написано: Заведение закрыто по случаю болезни. Требуется преемник.
– Вот хорошо! Закрыто! Черт возьми, Шарль! Да благословит тебя Бог!
– Погодите, раньше чем кричать.
И Шарль вошел в большую залу, где стояла маленькая дрянная печка. Он узнал эстраду в глубине, где когда-то в одно из воскресений под шумный и веселый оркестр прыгали танцующие пары. Толкнув дверь, он спустился в кухню, другие следовали за ним, – и увидел около огня бедного человека съеженного, изнуренного, с сморщенным лицом, между нитяным колпаком и кашне из коричневой шерсти; на нем был фланелевый жилет, поверх панталон. Обе его руки, вытянутые и окоченелые, опирались дрожа на палку.
– Ах, это вы господин Шарль, – произнес человек приподымаясь. – Я вас хорошо помню. Вы приходили прежде с этими господами из Лонгшана… Видите, я болен теперь… вот уже два месяца моя болезнь не покидает меня… Моя жена умерла вот уже год, тринадцатого числа этого месяца… Доктора все испробовали… Теперь они хотят послать меня на морские купанья… Это ничего, сколько вас человек? Я постараюсь приготовить вам что-нибудь… Я не могу сделать хорошо, все же умею кое-что, господин Шарль!.. И у нас есть барвена… Жанна!
Этот мертвый дом, этот больной человек, нагнали грусть на компанию. Голодный желудок, ожидание обеда, затем плохое вино привели гостей в нервное расположение духа. Умы были зло настроены, разговоры сердитые, Шарль сердился и сердил других. Да и все были раздражены и мрачны. Брессоре заметил, что тенор, который пел в его опере на репетиции, совершенно не имел голоса. Франшемсона продернул утром на четырех столбцах в республиканской газете один очень умный человек. Ламперьер думал о чем-то, что заставляло его хмурить лоб. У Ремонвиля были новые сапоги, которые ему жали. Буароже поссорился накануне с своей любовницей. Жиру думал о том, что ему скажет завтра окулист. А Шарль, видя все так изменившимся, думал, что было почти так же глупо желать возвращаться в красивые местности своей молодости, как и в красивые места своего счастья.
– Ну что же, дело идет на лад? – сказал Шарль за столом после первого куска.
– Гм!
– Хлеб черствый!
– Это обещает.
– Наконец!
– Ты возьмешь?
– Нет.
– Это что такое?